Бывший близкий подручный Папы расслабленно сидел на кресле, уронив голову набок. В квартире все было чисто и относительно убрано. Шмона, похоже, не было.
— Тайник где? — спросил Папа.
— Здесь тайник. Пустой. Совсем пустой. Может, его кто откурочил, чтобы бабки умыкнуть?
— Может, и откурочил. Только что-то он слишком гладкий. Не видно, чтобы его ломали.
— Так, может, они внутряк отжали? Монтировкой.
— Тогда бы крышка была погнута. Не ломали его. Ключом открыли. Его ключом.
— Откуда бы они его взяли?
— Нашли. Или он дал, — кивнул Папа на покойника.
— Паспортов нет, — сообщил появившийся из соседней комнаты претендент на освобожденное Шустрым место. Новый, почти уже утвержденный подручный по кличке Бурый.
— Внимательно смотрели?
— Все перетряхнули.
— Поди наследили?
— Нет, мы аккуратно. И все на место положили.
— Значит, говоришь, не нашли...
Папа подошел к покойнику и долго смотрел на него, словно надеясь узнать, кто к нему приходил, что искал и кто его убил.
Но Шустрый молчал. И сидел. Первый раз в присутствии Папы он не отвечал на его вопросы и не вставал.
Папа вытащил носовой платок, обернул им пальцы и, взяв покойника за подбородок, медленно повернул голову. Посмотрел и снова опустил обратно. Потом тот же платок он набросил сзади на шею и пощупал выступающие позвонки.
— Ему свернули голову, — сказал он. — Как цыпленку. Все на минуту напряженно замолчали.
— Это он, Папа. Это он грохнул Шустрого, — тихо сказал Бурый. — Нутром чую — он! Это он мочит наших. Одного за другим. Вначале там, в доме, теперь здесь. Он перемочит нас всех. До последнего. Зачем он нас мочит? Чего ему от нас надо?..
— Цыц! — оборвал его Папа. — Уходим. Здесь нам больше Делать нечего...
«Может, и действительно Иванов, — думал Папа, спускаясь по лестнице, идя по улице, садясь в машину и приехав домой. — Может, он действительно оберегает свои бабки и жалит каждого, кто к ним приближается. Смертельно жалит... вполне может быть, что и он. Свернутая шея — его почерк». Очень похоже, что он. Потому что больше некому. Ну кому еще мог быть нужен Шустрый? Кто бы стал ему вдруг ломать шею?
Никто не стал. Никому он больше не был нужен. Только Иванову. Который его убил. Причем не просто убил. А именно тогда, когда тот получил заграничные паспорта. Ни раньше, ни позже. Именно тогда! День в день!
Что он хотел сказать тем, что убил Шустрого именно в этот момент?
Только одно — что со всяким, кто сделает то же самое, кто попытается приблизиться к его золоту, он поступит точно так же. Он сломает ему шею. Или убьет как-то иначе. Но убьет стопроцентно!
Иванов поступал точно так же, как поступил бы на его месте Папа. Или любой другой сильный человек, не желающий, чтобы в его дела совались посторонними носами. Вот он, знак! Вот почему он отрезал нос. Именно нос! А не, к примеру, ухо.
Не суйте нос в чужие дела, иначе лишитесь головы! — вот что хотел сказать он. И вот что он сказал!
Шустрый сунул свой нос в его дела и лишился жизни!
Его смертью и его отрезанным носом Иванов показал, что все видит, все знает и не остановится ни перед чем.
И он действительно все видит, раз выследил Шустрого, все знает, раз нашел и забрал паспорта, и ни перед чем не остановится, раз так демонстративно убил Шустрого.
Он все знает, все видит и не остановится ни перед чем!
Шустрый наверняка не был последним в списке его жертв. Хотя бы потому, что Иванов не получил свои, за которыми он приходил, дискеты. И наверняка он пытал Шустрого именно из-за этого. Из-за того, чтобы узнать, у кого теперь находятся его дискеты. И значит. Шустрый мог ему что-то сказать. Вернее, сказал наверняка.
Шустрый сказал ему о дискетах!
И значит, сказал о нем, о Папе! Наверняка сказал. Не мог не сказать.
А раз так, то его врагом номер один, после Шустрого, стал он, Папа. И следующий его визит должен быть к нему, к Папе, который теперь является единственным владельцем дискет.
А раз так, то дело уже даже не в золоте. Дело совсем в другом. Дело в хрупких шейных позвонках. И в Иванове. Который так легко их ломает. Который так же легко ломает переносицы и кадыки. Который, стреляя, всегда попадает в цель. А самое главное, появляется там, где его не ждут. И, сдел3 дело, уходит незамеченным.
Дело в Иванове!
Пока есть Иванов, денег не будет. Теперь это очевидно. И спокойной жизни не будет! Пока будет Иванов, вообще ничего не будет. Потому что он сила! Потому что от его руки уже погибло два десятка братанов и погиб Шустрый. И почему этот список не продолжить ему, Папе? Ведь его позвоночник тоже не из стали.
Отсюда для него, для Папы, есть только два выхода.
Первый — найти Иванова. И убить его.
Второй — найти Иванова. И договориться с ним.
Но потом все равно убить, дождавшись, когда он подставит ему незащищенную спину.
Но и в том и в другом случае — договориться с ним или убить его — его следовало, как минимум, найти.
Глава 22
— Ты уверен, что он не подведет?
— Совершенно. Я ручаюсь за него. У него хорошее, по настоящему пролетарское происхождение. Я помню его родителей еще по машиностроительному заводу имени Урицкого. А потом по фабрике Клары Цеткин. Отец всю жизнь работал кузнецом, а потом был избран коллективом на должность секретаря партийной организации цеха. Мать работала в тех же цехах, что и он, уборщицей производственных помещений. Он коренной пролетарий.
— Хорошее происхождение, — согласился товарищ Прохор. — Но только сегодня пролетарское происхождение мало чего стоит. Они, — показал он пальцем на работающий телевизор, — тоже из пролетариев. А кое-кто даже из потомственных партийцев. И тем не менее продали завоеванную в борьбе страну рабочего класса и трудового крестьянства.
Я не могу оспаривать классиков марксизма-ленинизма, но сегодня, как мне кажется, классовый подход утратил свои бредовые позиции. Сегодня классовое расслоение не имеет таких резко очерченных граней, как раньше. Я не могу с полной уверенностью отнести к пролетариям человека, работаю-г0 на станке, со своими сыновьями, но в собственной их Терской. Они трудятся по двенадцать часов в день, но на себя, и таких теперь много.
— Таких работников можно признать артелью и причислить к пролетариату, — предложил выход Федор.
— Нельзя. Они не наемный труд. Они собственники своих средств производства. И значит, хозяева. То есть совсем другой, противоположный пролетариату класс.
— Тогда пусть будет отец буржуй, а дети пролетарии.
— Опять нет. Они являются совладельцами средств производства. И наследниками средств производства. Пусть даже в настоящий момент их угнетает хозяин-отец.
— Тогда не знаю.
— Вот я и говорю. Границы, определяющие классовую принадлежность, размылись. Сейчас иной священник более сознателен в отношении к сложившемуся положению дел, чем обуржуазившийся люмпен-пролетарий. Мы не можем теперь ориентироваться на один только классовый подход. Классовый подход устаревает, как форма определения основных движущих сил и их союзников в предстоящей всем нам борьбе.
— Классовый подход никогда не утратит своих позиций, — возразил товарищ Максим. — Классовое сознание всегда будет в наибольшей степени присуще наиболее угнетенным слоям населения — пролетариям и малоимущему крестьянству. Кулаков-фермеров я, естественно, из их числа исключаю. Отметая классовую первооснову нашей борьбы, ты рискуешь обуржуазить и лишить истинно действенных лозунгов наше, по-настоящему классовое движение.
— И все же я не согласен, товарищ Максим. В этом вопросе наши взгляды расходятся диаметрально. Я бы хотел с тобой поспорить, но, к сожалению, сейчас не имею на это возможности.
— Мы можем завершить дискуссию позже, когда закончим дело, для которого здесь собрались. И можем развернуть дискуссию более широко, для чего привлечь к ней наших товарищей. Спорные вопросы теории партия не должна замалчивать, а, напротив, должна выносить в широкие партийные массы.
— Я согласен. И готов к дискуссии. Прохор и Максим пожали друг другу руки.
— Вернемся к нашему вопросу, — призвал Федор.
— Ты сказал, что у кандидата по-настоящему пролетарское происхождение.
— Да. Я знал его отца и мать.
— Какое у него место основной работы?
— Он работает в милиции, в уголовном розыске.
— Рядовой?
— Нет, подполковник.
— Образование?
— Школа милиции, юридический институт и курсы повышения квалификации.
— Отношение к воинской повинности?
— Отслужил срочную службу. Отличник боевой и политической подготовки. Комсомолец. Секретарь первичной ячейки своего стрелкового отделения. Награжден нагрудным знаком «За отличную службу» и поощрениями командования. Пять месяцев служил на погранзаставе на границе с Афганистаном. То есть знает о границе не понаслышке. Уволен из рядов Вооруженных Сил в звании старшего сержанта.
— За границей бывал?
— Да. Раньше по путевке профсоюза — в Болгарии и в Германской Демократической Республике. После в командировках по служебным делам в Австрии и Швейцарии.
— В Швейцарии?.. — оживился Прохор.
— Да. В Швейцарии. Был по обмену опытом три недели.
— Семейное положение? — продолжил выяснение анкетных данных Максим.
— Пять лет как разведен.
— Разведен — это нехорошо...
В привычном перечне вопросов зависла пауза.
— Ну при чем здесь семейное положение? — тихо возмутился Прохор. — Мы не жену ему подбираем. И не в гарем забрасываем.
— При всем при том семейное положение! При том, что если человек предал жену, он способен предать движение.
— Он не будет участвовать в движении. Он будет выполнять строго определенное задание. Между прочим в Швейцарии выполнять, где уже бывал и где имеет определенные связи.
— Этого мы не знаем.
— Если был три недели, то наверняка имеет.
— Хорошо. Кто его еще рекомендовал?
— Мой старый товарищ. Он работал в органах и характеризует его как кристально честного и сочувствующего нашему Делу человека.
— Вторая рекомендация есть?
— Вторая рекомендация моя. Я тоже знаю его с детства. Потому что знаю его родителей и часто бывал у них в семье. Я считаю, что ему можно доверять.
— Ты понимаешь всю степень ответственности, которую ты на себя возлагаешь этим решением?
— Конечно. Я готов отвечать за него партийным билетом.
— Ну что ж. Другие кандидатуры у нас есть? Других кандидатур не было. Вообще не было.
— Голосуем.
Все трое подняли руки.
— Единогласно.
— Ты говорил ему о характере нашей просьбы?
— Да. Но только в самых общих чертах.
— Где он?
— Ждет в соседней комнате.
— Позови его.
Федор ушел и тут же вернулся с крепким, лет сорока подполковником.
— Подполковник милиции Громов Александр Владимирович, — четко представился он.
— Вы знаете, зачем мы вас пригласили?
— Да. Вам нужно вернуть какие-то деньги.
— Не какие-то, а Народные деньги. Которые были заработаны потом и кровью пролетариев нашей страны в период развитого социализма. И которые принадлежат им. И должны быть направлены на дело освобождения их от существующего ига новой буржуазии...
— Погоди, Максим, — перебил его Прохор. — Так мы ничего не сможем объяснить. Разговор идет о деньгах, которые были положены центральным аппаратом Коммунистической партии Советского Союза в ряд иностранных банков в качестве непрекосновенного резерва на случай возникновения нештатных политических и социальных ситуаций. Которые, как вы видите сами, наступили. Я надеюсь, вы разделяете наше негативное отношение к тому, что происходит в стране?
— Да! — коротко ответил Александр Владимирович.
— Я очень рад, что наши взгляды на действительность совпадают. Иначе мы бы просто не могли с вами сотрудничать. Так вот, возвращаясь к деньгам. Сейчас эти деньги нужны не в заграничных банках, а нужны здесь. Нужны на организацию борьбы за освобождение страны от ига лжедемократии.
— Почему вы не получите эти деньги сами? — спросил Александр Владимирович.
— Мы не имеем такой возможности. Получение денег связано с рядом оргмоментов, требующих специальных навыков.
— Вы имеете в виду сопровождение и охрану груза?
— В том числе и это.
— А что еще?
— Еще определенный уровень юридической культуры и связей в силовых структурах или Министерстве иностранных дел.
— Для чего?
— У нас есть некоторые проблемы с доставкой этих средств в страну.
— То есть, если называть все своими именами, вам нужно окно на границе или слепой таможенник?
— Некоторым образом.
— Могу сказать сразу, что окна в границе у меня нет. А вот с таможней я, в силу своих служебных обязанностей, сталкивался. С таможней я, наверное, помочь могу. Но вряд ли на основе голого энтузиазма. Сами понимаете, в какое время мы живем.
— Сколько потребует таможня?
— Если те, кого я знаю, то пять процентов со стоимости провозимого груза, если до ста тысяч долларов, и два с половиной процента, если свыше ста.
— Значит, в нашем случае два с половиной, — заметил Федор.
— Если сумма значительно больше, они могут сделать скидку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59