От каждого из них тянулись тысячи дендритов, тысячи красных шелковых нитей, которые пересекались, образуя синапсы.
— Данло, ни лурия ля шанти, — сказала Дризана, и его ассоциативная кора ярко вспыхнула. — Ти асто юйена ойю — твои глаза смотрят слишком глубоко и видят слишком много.
— Ох-хо, это правда! — вставил Старый Отец. — Юйена ойю — все так.
Дризана знаком велела ему замолчать и стала произносить слова на других языках, которые уже не действовали на ассоциативную кору Данло. Очень скоро Дризана определила, что алалойский — его родной язык и что никаких других Данло не знает, кроме мокши и самых начал основного. Это было потрясающее открытие, которое Дризана не замедлила бы разнести по многочисленным кафе и барам, если бы не была обязана, как печатник, хранить тайны своих клиентов.
— Ну что ж, с моделью мы определились — приступим к импринтингу.
Она сняла с Данло шлем. Пока он расчесывал пятерней мокрые от пота волосы, она прошла к дальней стене, чтобы взять другой. При этом она пыталась объяснить Данло основы своего искусства, хотя ей трудно было подбирать нужные слова на алалойском. Данло быстро запутался. Суть процесса импринтинга проста и сложна одновременно. Каждый ребенок рождается с определенным набором синапсов, связывающих нейрон с нейроном. Этот набор, называемый первичным репертуаром, определяется частично генетическими программами, частично самоорганизующими свойствами растущего мозга.
Обучение, попросту говоря, происходит, когда определенные синапсы отбираются и укрепляются за счет других. Голубое небо, жгучее прикосновение льда — каждый цвет, каждая хрустнувшая ветка, запах, мысль или страх вжигают в синапсы свою метку. Постепенно, от события к событию, первичный репертуар заменяется вторичным. И это преображение — расцвет человеческого "я", человеческой души — осуществляется эволюционным путем. Группы нейронов и синапсов соперничают одна с другой из-за ощущений и мыслей — точнее, за то, чтобы мыслить. Мозг представляет собой собственную вселенную, где мысли — это живые существа, переживающие расцвет и умирающие согласно законам природы.
Дризана надела на голову Данло новый шлем, толще и тяжелее первого. Над вторым голографическим стендом зажглась, рядом с первой, вторая модель мозга Данло. В процессе импринтинга Дризана должна была постоянно сравнивать обе модели вплоть до молекулярного уровня, чтобы определить по ним — и по синим глазам Данло, — когда закончить этот первый сеанс.
— Синапсов много, очень много, — сказала она. — Десять триллионов в одной только коре.
Данло сжал кулак и спросил:
— А как они выглядят?
— На модели они изображаются как точки света. Десять триллионов точек. — Дризана не стала объяснять, как нейротрансмиттеры, проходя через синапсы, возбуждают отдельные нейроны, поскольку Данло ничего не смыслил ни в химии, ни в электричестве. Вместо этого она попыталась рассказать, каким образом шлемовый компьютер впечатывает в мозг язык. — Компьютер запоминает конфигурацию синапсов другого мозга, которому определенный язык известен. Такая память служит имитацией языка. А затем уже в твоем мозгу, Данло, выбираются и укрепляются нужные синапсы. Компьютер как бы ускоряет их естественную эволюцию.
Данло потер переносицу. Его потемневшие глаза отражали усиленную работу мысли.
— Синапсам не разрешается расти естественным путем, да?
— Конечно — иначе импринтинг был бы невозможен.
— И то, как они расположены — это как бы картина чьего-то ума, правильно?
— Правильно, Данло.
— И из чужого ума в мой можно перенести не только знания, но и все остальное?
— Почти все.
— А сны? Их тоже можно впечатать?
— Разумеется.
— Страшные тоже?
Дризана успокаивающе стиснула его руку.
— Никто не станет впечатывать человеку чужие кошмары.
— Но это возможно, да?
Дризана кивнула.
— А чувства… страх, одиночество, ярость?
— И это тоже. Некоторые печатники, отребье нашего Города, занимаются этим.
Данло медленно выдохнул.
— Откуда тогда мне знать, что настоящее, а что нет? Ведь ложную память тоже можно впечатать — воспоминания о том, чего не было? Или сделать так, чтобы я обезумел и думал, что лед горячий, а синее — это красное? И если кто-то смотрит на мир глазами-шайда, ко мне это тоже перейдет?
Дризана со вздохом заломила руки, беспомощно глядя на Старого Отца.
— Ох-хо, это трудный мальчик, и его вопросы пробирают насквозь, как сарсара! — Фраваши встал и заковылял к Данло.
Оба его глаза были открыты, и речь звучала четко. — Все мысли заразительны, Данло. Большинство вещей мы усваиваем в раннем возрасте, не выбирая, чему обучаться, а чему нет. Но многое приходит и после. Все так, и вот тебе две мудрости.
Первая: мы должны по мере возможностей отбирать то, что помещаем себе в мозг. И вторая: здоровый мозг сам создает свою экологию, и здравые мысли постепенно изгоняют злые, глупые и паразитические.
Данло попытался просунуть под шлем палец, чтобы почесать взмокший лоб, но не сумел.
— Значит, ты не боишься, что слова этого языка отравят меня?
— Ох-хо, все языки ядовиты. — Яркие глаза Старого Отца показывали, что он как нельзя лучше понимает тревогу Данло.
— Но поскольку ты уже усвоил мокшу и фравашийский образ мыслей, у тебя есть противоядие.
Данло сторонился всего противоестественного, но Старому
Отцу он доверял, и Дризане тоже. Решив доказать это доверие на деле, он сказал себе «следуй за своей судьбой» и постучал по шлему.
— И я выучу основной прямо сейчас?
Импринтинг продолжался почти весь день. Это совершалось безболезненно, без происшествий и без всяких ощущений. Данло сидел смирно, а Дризана общалась с компьютером на искусственном языке, которого ни Старый Отец, ни Данло не понимали. Выбрав порядок импринтинга, она через компьютер руководила химией мозга, регулируя нейротрансмиттеры, синапсин, киназу и тысячи других мозговых белков. Снимая с коры один светящийся слой за другим, она впечатывала в нее нужные сведения.
— А где же новые слова? — спросил ее Данло. — Почему я не чувствую, как язык входит в меня? Почему я его не слышу и не думаю на нем? — Тут ему в голову пришла ужасающая мысль: если шлем может добавить ему новую память, то и старую может убрать с такой же легкостью. И как он узнает, если это случится?
Дризана принесла себе стул из чайной комнаты и тяжело уселась на него (попутно она приняла еще стаканчик); возраст не позволял ей оставаться на ногах в течение всего сеанса.
— Шлем отгораживает новые языковые участки от остального мозга, — ответила она, — до окончания импринтинга. Зачем тебе думать на новом языке, пока он не установится как следует, правда? Ты пока что подумай о чем-нибудь приятном или помечтай, чтобы скоротать время.
Обычно для впечатывания требуется три сеанса, но Дризана видела, что Данло усваивает язык быстро и хорошо. Его глаза оставались ясными и не теряли фокусировки. Она впечатала ему девять десятых словарного запаса и лишь тогда решила, что хватит. Сняв с Данло шлем, она сделала глоток вина и вздохнула.
— Спасибо тебе. — Старый Отец встал и положил мохнатую руку на голову Данло. Нажимая своими черными ногтями ему на виски, он спросил на основном языке: — Дризана очень добра и очень красива, правда?
Данло, не задумываясь, ответил:
— О да, она излучает шибуи. Она… ой, что это я говорю?
— Данло, взволнованный и растерянный, вдруг осознал, что говорит на основном языке, употребляя слова, которых раньше не знал. Понял ли он сам, что сказал? Да, он понял. Шибуи — это красота, которая раскрывается только со временем. Это бурый мох на скале и вкус старого вина, несущего в себе идеальный баланс солнца, дождя и ветра. Лицо Дризаны не то чтобы излучало что-то — это было не совсем верное слово, — оно открывало ее характер и жизненный опыт, словно обработанная самим временем моржовая кость.
Данло медленно потер висок.
— Я хочу сказать, что у нее есть свое лицо. — Он понял, что снова вернулся к алалойскому, и задумался о том, сколько слов и понятий существует для обозначения красоты. Теперь он узнал еще несколько: саби, авареи и хожик. И красота с изъяном, как у надтреснутой чашки, — ваби; красота единственного в своем роде изъяна, момент возникновения которого отличается от всех прочих моментов вечности. И всегда и неизменно — халла. Если халла — это красота гармонии и равновесия жизни, все другие виды красоты как бы подчиняются ей, хотя многим связаны с нею. В сущности, все новые слова открывали Данло скрытые аспекты халлы и позволяли ему видеть ее яснее.
— О благословенная красота! Я и не знал, что на нее можно смотреть столь по-разному.
Втроем они поговорили на эту тему. Данло запинался, не будучи уверен в себе. От внезапного обретения нового языка он испытывал чрезвычайно странное чувство. Это было все равно что войти в темную пещеру, все равно что лезть по скале на слабый шум водопада. При этом он чувствовал, что вокруг лежит много красивых камешков, но не очень-то знал, где их искать. Он долго подбирал нужные слова и с трудом складывал их вместе.
— Так много надо… охватить. В этом благословенном языке столько страсти. Столько могучих идей.
— Ох-хо! Основной прямо-таки болен идеями.
Данло оглядел ряды многочисленных шлемов и постучал по тому, который Дризана еще держала в руках.
— Весь язык находится здесь, внутри, да?
— Само собой.
— Ты говоришь, есть другие? Сколько же их?
Дризана, плохо запоминавшая цифры, сказала:
— Больше десяти тысяч, но определенно меньше пятидесяти.
— Так много! — Его взгляд устремился вдаль, как будто синее море подернулось льдом. — Как может человек выучить столько?
— Он начинает прозревать, — сказал Старый Отец.
Дризана положила шлем на выключенный голографический стенд и улыбнулась Данло с теплом и добротой.
— Думаю, на сегодня разговоров достаточно. Теперь тебе надо пойти домой и поспать. Ты увидишь во сне то, что выучил, и завтра твоя речь станет более беглой.
— Нет, — резко молвил Старый Отец. Он просвистел что-то Дризане и сказал: — Впечатать — это все равно что дать новорожденному способность ходить, не укрепив мышцы его ног.
Пусть поупражняется в языке еще немного, иначе он споткнется в самый неудобный момент.
— Но он слишком устал для этого.
— Нет. Посмотри ему в глаза, посмотри, как он видит. Это пороговый эффект, ох-хо!
Данло и правда чувствовал, что стоит на пороге: сердце у него колотилось, и глаза болели оттого, что он начинал видеть слишком много. Он встал, прошелся по комнате и сказал Дризане:
— Кроме языков, есть еще много… отраслей знания, да? История, и то, что Файет называет эсхатологией, и многие другие. Их тоже можно впечатывать?
— Большей частью.
— Как много?
Дризана взглянула на Старого Отца. Тот испустил долгий тихий свист и сказал:
— Если даже ты выучишь все сорок тысяч языков, то все равно будешь похож на человека, стоящего на берегу с пригоршней воды в руке перед ревущим океаном.
— Довольно! — вскричала Дризана. — Экий ты садист.
— Ох-хо!
Данло потер глаза и уставился в потолок. Он действительно видел перед собой великий океан знания и истины, неисчерпаемый и бездонный, как космос. Данло тонул в его глубинах, и комната казалась ему такой душной, что он с трудом глотал воздух. Если он должен познать все правды вселенной, он никогда не познает халлы.
— Никогда, — сказал он и выругался впервые в жизни: — Разве эту чертову уйму выучишь!
Дризана усадила его обратно на стул и втиснула ему в руку бокал с вином.
— Вот, выпей глоточек. Это тебя успокоит. Всего знать, конечно, никто не может — да и зачем это тебе?
Старый Отец с мычанием, на две трети состоящим из смеха, сказал:
— Есть одно слово, которое тебе поможет. Ты должен знать, какое.
— Слово?
Старый Отец просвистел маленькую фугу.
— Да. Отборочное слово, если хочешь. Все так: постигающий смысл этого слова становится избранником и может свободно плавать в море знания, где все прочие тонут. Поройся в памяти, и ты найдешь это слово.
Данло закрыл глаза, и во тьме, словно падучая звезда, сверкнуло слово.
— Ты имел в виду ши, почтенный? Я должен научиться ши?
Ши — это противоположность фактам и голой информации, ши — это изящество познания, умение организовывать знания в осмысленные конструкции. Как художник подбирает краски или оттенки цвета для своих картин, так мастер ши отбирает разновидности знания — идеи, мифы, абстрактные понятия и теории, — чтобы видеть мир по-своему. Эстетика и красота знания — вот что такое ши.
— Совершенно верно, ши, — сказал Старый Отец. — Старое название древнего мастерства.
Он объяснил, что ши — это старокитайское слово. Фраваши, влюбившись в него, взяли его на вооружение и включили в изобретенную ими мокшу. Из мокши это слово вместе с тысячами других слов и концепций перешло в основной язык.
Те, кто испытывает страх перед фраваши, рассматривают это вторжение чужих (и древних) слов в общепринятый язык как наиболее тонкую стратагему по завоеванию человечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Данло, ни лурия ля шанти, — сказала Дризана, и его ассоциативная кора ярко вспыхнула. — Ти асто юйена ойю — твои глаза смотрят слишком глубоко и видят слишком много.
— Ох-хо, это правда! — вставил Старый Отец. — Юйена ойю — все так.
Дризана знаком велела ему замолчать и стала произносить слова на других языках, которые уже не действовали на ассоциативную кору Данло. Очень скоро Дризана определила, что алалойский — его родной язык и что никаких других Данло не знает, кроме мокши и самых начал основного. Это было потрясающее открытие, которое Дризана не замедлила бы разнести по многочисленным кафе и барам, если бы не была обязана, как печатник, хранить тайны своих клиентов.
— Ну что ж, с моделью мы определились — приступим к импринтингу.
Она сняла с Данло шлем. Пока он расчесывал пятерней мокрые от пота волосы, она прошла к дальней стене, чтобы взять другой. При этом она пыталась объяснить Данло основы своего искусства, хотя ей трудно было подбирать нужные слова на алалойском. Данло быстро запутался. Суть процесса импринтинга проста и сложна одновременно. Каждый ребенок рождается с определенным набором синапсов, связывающих нейрон с нейроном. Этот набор, называемый первичным репертуаром, определяется частично генетическими программами, частично самоорганизующими свойствами растущего мозга.
Обучение, попросту говоря, происходит, когда определенные синапсы отбираются и укрепляются за счет других. Голубое небо, жгучее прикосновение льда — каждый цвет, каждая хрустнувшая ветка, запах, мысль или страх вжигают в синапсы свою метку. Постепенно, от события к событию, первичный репертуар заменяется вторичным. И это преображение — расцвет человеческого "я", человеческой души — осуществляется эволюционным путем. Группы нейронов и синапсов соперничают одна с другой из-за ощущений и мыслей — точнее, за то, чтобы мыслить. Мозг представляет собой собственную вселенную, где мысли — это живые существа, переживающие расцвет и умирающие согласно законам природы.
Дризана надела на голову Данло новый шлем, толще и тяжелее первого. Над вторым голографическим стендом зажглась, рядом с первой, вторая модель мозга Данло. В процессе импринтинга Дризана должна была постоянно сравнивать обе модели вплоть до молекулярного уровня, чтобы определить по ним — и по синим глазам Данло, — когда закончить этот первый сеанс.
— Синапсов много, очень много, — сказала она. — Десять триллионов в одной только коре.
Данло сжал кулак и спросил:
— А как они выглядят?
— На модели они изображаются как точки света. Десять триллионов точек. — Дризана не стала объяснять, как нейротрансмиттеры, проходя через синапсы, возбуждают отдельные нейроны, поскольку Данло ничего не смыслил ни в химии, ни в электричестве. Вместо этого она попыталась рассказать, каким образом шлемовый компьютер впечатывает в мозг язык. — Компьютер запоминает конфигурацию синапсов другого мозга, которому определенный язык известен. Такая память служит имитацией языка. А затем уже в твоем мозгу, Данло, выбираются и укрепляются нужные синапсы. Компьютер как бы ускоряет их естественную эволюцию.
Данло потер переносицу. Его потемневшие глаза отражали усиленную работу мысли.
— Синапсам не разрешается расти естественным путем, да?
— Конечно — иначе импринтинг был бы невозможен.
— И то, как они расположены — это как бы картина чьего-то ума, правильно?
— Правильно, Данло.
— И из чужого ума в мой можно перенести не только знания, но и все остальное?
— Почти все.
— А сны? Их тоже можно впечатать?
— Разумеется.
— Страшные тоже?
Дризана успокаивающе стиснула его руку.
— Никто не станет впечатывать человеку чужие кошмары.
— Но это возможно, да?
Дризана кивнула.
— А чувства… страх, одиночество, ярость?
— И это тоже. Некоторые печатники, отребье нашего Города, занимаются этим.
Данло медленно выдохнул.
— Откуда тогда мне знать, что настоящее, а что нет? Ведь ложную память тоже можно впечатать — воспоминания о том, чего не было? Или сделать так, чтобы я обезумел и думал, что лед горячий, а синее — это красное? И если кто-то смотрит на мир глазами-шайда, ко мне это тоже перейдет?
Дризана со вздохом заломила руки, беспомощно глядя на Старого Отца.
— Ох-хо, это трудный мальчик, и его вопросы пробирают насквозь, как сарсара! — Фраваши встал и заковылял к Данло.
Оба его глаза были открыты, и речь звучала четко. — Все мысли заразительны, Данло. Большинство вещей мы усваиваем в раннем возрасте, не выбирая, чему обучаться, а чему нет. Но многое приходит и после. Все так, и вот тебе две мудрости.
Первая: мы должны по мере возможностей отбирать то, что помещаем себе в мозг. И вторая: здоровый мозг сам создает свою экологию, и здравые мысли постепенно изгоняют злые, глупые и паразитические.
Данло попытался просунуть под шлем палец, чтобы почесать взмокший лоб, но не сумел.
— Значит, ты не боишься, что слова этого языка отравят меня?
— Ох-хо, все языки ядовиты. — Яркие глаза Старого Отца показывали, что он как нельзя лучше понимает тревогу Данло.
— Но поскольку ты уже усвоил мокшу и фравашийский образ мыслей, у тебя есть противоядие.
Данло сторонился всего противоестественного, но Старому
Отцу он доверял, и Дризане тоже. Решив доказать это доверие на деле, он сказал себе «следуй за своей судьбой» и постучал по шлему.
— И я выучу основной прямо сейчас?
Импринтинг продолжался почти весь день. Это совершалось безболезненно, без происшествий и без всяких ощущений. Данло сидел смирно, а Дризана общалась с компьютером на искусственном языке, которого ни Старый Отец, ни Данло не понимали. Выбрав порядок импринтинга, она через компьютер руководила химией мозга, регулируя нейротрансмиттеры, синапсин, киназу и тысячи других мозговых белков. Снимая с коры один светящийся слой за другим, она впечатывала в нее нужные сведения.
— А где же новые слова? — спросил ее Данло. — Почему я не чувствую, как язык входит в меня? Почему я его не слышу и не думаю на нем? — Тут ему в голову пришла ужасающая мысль: если шлем может добавить ему новую память, то и старую может убрать с такой же легкостью. И как он узнает, если это случится?
Дризана принесла себе стул из чайной комнаты и тяжело уселась на него (попутно она приняла еще стаканчик); возраст не позволял ей оставаться на ногах в течение всего сеанса.
— Шлем отгораживает новые языковые участки от остального мозга, — ответила она, — до окончания импринтинга. Зачем тебе думать на новом языке, пока он не установится как следует, правда? Ты пока что подумай о чем-нибудь приятном или помечтай, чтобы скоротать время.
Обычно для впечатывания требуется три сеанса, но Дризана видела, что Данло усваивает язык быстро и хорошо. Его глаза оставались ясными и не теряли фокусировки. Она впечатала ему девять десятых словарного запаса и лишь тогда решила, что хватит. Сняв с Данло шлем, она сделала глоток вина и вздохнула.
— Спасибо тебе. — Старый Отец встал и положил мохнатую руку на голову Данло. Нажимая своими черными ногтями ему на виски, он спросил на основном языке: — Дризана очень добра и очень красива, правда?
Данло, не задумываясь, ответил:
— О да, она излучает шибуи. Она… ой, что это я говорю?
— Данло, взволнованный и растерянный, вдруг осознал, что говорит на основном языке, употребляя слова, которых раньше не знал. Понял ли он сам, что сказал? Да, он понял. Шибуи — это красота, которая раскрывается только со временем. Это бурый мох на скале и вкус старого вина, несущего в себе идеальный баланс солнца, дождя и ветра. Лицо Дризаны не то чтобы излучало что-то — это было не совсем верное слово, — оно открывало ее характер и жизненный опыт, словно обработанная самим временем моржовая кость.
Данло медленно потер висок.
— Я хочу сказать, что у нее есть свое лицо. — Он понял, что снова вернулся к алалойскому, и задумался о том, сколько слов и понятий существует для обозначения красоты. Теперь он узнал еще несколько: саби, авареи и хожик. И красота с изъяном, как у надтреснутой чашки, — ваби; красота единственного в своем роде изъяна, момент возникновения которого отличается от всех прочих моментов вечности. И всегда и неизменно — халла. Если халла — это красота гармонии и равновесия жизни, все другие виды красоты как бы подчиняются ей, хотя многим связаны с нею. В сущности, все новые слова открывали Данло скрытые аспекты халлы и позволяли ему видеть ее яснее.
— О благословенная красота! Я и не знал, что на нее можно смотреть столь по-разному.
Втроем они поговорили на эту тему. Данло запинался, не будучи уверен в себе. От внезапного обретения нового языка он испытывал чрезвычайно странное чувство. Это было все равно что войти в темную пещеру, все равно что лезть по скале на слабый шум водопада. При этом он чувствовал, что вокруг лежит много красивых камешков, но не очень-то знал, где их искать. Он долго подбирал нужные слова и с трудом складывал их вместе.
— Так много надо… охватить. В этом благословенном языке столько страсти. Столько могучих идей.
— Ох-хо! Основной прямо-таки болен идеями.
Данло оглядел ряды многочисленных шлемов и постучал по тому, который Дризана еще держала в руках.
— Весь язык находится здесь, внутри, да?
— Само собой.
— Ты говоришь, есть другие? Сколько же их?
Дризана, плохо запоминавшая цифры, сказала:
— Больше десяти тысяч, но определенно меньше пятидесяти.
— Так много! — Его взгляд устремился вдаль, как будто синее море подернулось льдом. — Как может человек выучить столько?
— Он начинает прозревать, — сказал Старый Отец.
Дризана положила шлем на выключенный голографический стенд и улыбнулась Данло с теплом и добротой.
— Думаю, на сегодня разговоров достаточно. Теперь тебе надо пойти домой и поспать. Ты увидишь во сне то, что выучил, и завтра твоя речь станет более беглой.
— Нет, — резко молвил Старый Отец. Он просвистел что-то Дризане и сказал: — Впечатать — это все равно что дать новорожденному способность ходить, не укрепив мышцы его ног.
Пусть поупражняется в языке еще немного, иначе он споткнется в самый неудобный момент.
— Но он слишком устал для этого.
— Нет. Посмотри ему в глаза, посмотри, как он видит. Это пороговый эффект, ох-хо!
Данло и правда чувствовал, что стоит на пороге: сердце у него колотилось, и глаза болели оттого, что он начинал видеть слишком много. Он встал, прошелся по комнате и сказал Дризане:
— Кроме языков, есть еще много… отраслей знания, да? История, и то, что Файет называет эсхатологией, и многие другие. Их тоже можно впечатывать?
— Большей частью.
— Как много?
Дризана взглянула на Старого Отца. Тот испустил долгий тихий свист и сказал:
— Если даже ты выучишь все сорок тысяч языков, то все равно будешь похож на человека, стоящего на берегу с пригоршней воды в руке перед ревущим океаном.
— Довольно! — вскричала Дризана. — Экий ты садист.
— Ох-хо!
Данло потер глаза и уставился в потолок. Он действительно видел перед собой великий океан знания и истины, неисчерпаемый и бездонный, как космос. Данло тонул в его глубинах, и комната казалась ему такой душной, что он с трудом глотал воздух. Если он должен познать все правды вселенной, он никогда не познает халлы.
— Никогда, — сказал он и выругался впервые в жизни: — Разве эту чертову уйму выучишь!
Дризана усадила его обратно на стул и втиснула ему в руку бокал с вином.
— Вот, выпей глоточек. Это тебя успокоит. Всего знать, конечно, никто не может — да и зачем это тебе?
Старый Отец с мычанием, на две трети состоящим из смеха, сказал:
— Есть одно слово, которое тебе поможет. Ты должен знать, какое.
— Слово?
Старый Отец просвистел маленькую фугу.
— Да. Отборочное слово, если хочешь. Все так: постигающий смысл этого слова становится избранником и может свободно плавать в море знания, где все прочие тонут. Поройся в памяти, и ты найдешь это слово.
Данло закрыл глаза, и во тьме, словно падучая звезда, сверкнуло слово.
— Ты имел в виду ши, почтенный? Я должен научиться ши?
Ши — это противоположность фактам и голой информации, ши — это изящество познания, умение организовывать знания в осмысленные конструкции. Как художник подбирает краски или оттенки цвета для своих картин, так мастер ши отбирает разновидности знания — идеи, мифы, абстрактные понятия и теории, — чтобы видеть мир по-своему. Эстетика и красота знания — вот что такое ши.
— Совершенно верно, ши, — сказал Старый Отец. — Старое название древнего мастерства.
Он объяснил, что ши — это старокитайское слово. Фраваши, влюбившись в него, взяли его на вооружение и включили в изобретенную ими мокшу. Из мокши это слово вместе с тысячами других слов и концепций перешло в основной язык.
Те, кто испытывает страх перед фраваши, рассматривают это вторжение чужих (и древних) слов в общепринятый язык как наиболее тонкую стратагему по завоеванию человечества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107