— Данло!
— Да?
Бардо подошел и положил руку ему на плечо. Прочистив горло, он долго экал и мекал и наконец спросил — почти шепотом:
— Ты действительно готов сказать людям то, что сейчас говорил?
— Да — а что?
— А то, что в твоей прекрасной речи одна фраза противоречит другой. Ты называешь Эдду пустой и полной, тихой — и ревущей, как чертово море, и все это одновременно. И неподвижна-то она у тебя, и вечно движется — ты не боишься, что над тобой посмеются?
— Я не хочу, чтобы кто-то воздерживался от смеха, — улыбнулся Данло, — если ему хочется смеяться.
— Но не лучше ли просто сказать, что Эдду, э-э… нельзя передать словами? Признать, что это нечто несказанное, и успокоиться на этом?
— Но ведь это не так.
— Я думаю, что именно так, паренек.
— Вы принимали три глотка каллы. Разве отчет о моем путешествии показался вам неправдой?
Бардо внезапно налился кровью непонятно по какой причине — от гнева, от смущения или с досады.
— Не то чтобы неправдой. Дело намного хуже: это абсурд. Мы не можем заявлять в открытую, что глубочайший опыт, доступный человеку, состоит из сплошных парадоксов.
— Но глубочайшая часть Старшей Эдды действительно парадоксальна.
— Не можем же мы так прямо сказать об этом!
— Мы можем сказать… все, что нужно сказать.
— А как же логика? Мы живем в чертовски логическом мире, так или нет?
— Да, это так.
— И что же? Ты готов отшвырнуть все законы логики, как сумасшедший, кидающий жемчуг в унитаз?
Данло, улыбнувшись этой сочной метафоре, сказал:
— Мир, каким мы обычно видим его — как мы о нем говорим, — очень многообразен, правда? Каждый дом в Городе, каждый отдельный человек, его имущество и планы, все, что он делает — каждый объект и каждое действие должны как-то отличаться от всех остальных. Что такое логика, как не свод правил, отделяющих один предмет или событие от другого? Птица — это птица, думаем мы, и потому она не может быть человеком. Человек либо существует… либо нет, то и другое одновременно невозможно. Все среднее мы отметаем заранее и живем, повинуясь этому закону. Это правильно. Иначе мы не могли бы здраво судить о вещах и понимать, как одно событие служит причиной другого — не понимали бы даже отдельности этих событий. Благословенные законы логики служат объяснением того, что мы понимаем под многообразием.
Бардо, полжизни посвятивший занятиям математикой и логикой, внезапно рыгнул, наполнив воздух запахами чеснока и козьего корня.
— Никогда еще не думал об этом с такой точки зрения. Ты, полагаю, ведешь к тому, что Эдда логике неподвластна из-за… э-э… единства памяти?
Данло с улыбкой кивнул.
— То, что я говорил… я старался подбирать слова тщательно, полировать их, как зеркало. По-моему, они верно отражают опыт воспоминания, насколько слова вообще способны отражать опыт. Но воспоминание само по себе лежит за пределами логики. В глубочайшей части Эдды различий между вещами нет. Вселенная помнит их на свой лад. Память обо всем заложена во всем — так говорят мнемоники. Я видел, что это правда. Памяти присуще единство, да? Благословенное единство.
— И ты намерен раскатывать взад-вперед по улицам, рассыпая свои парадоксы насчет… тьфу, даже говорить противно, до того мистикой отдает — насчет этого единства?
— Вы сами сказали: правда есть правда.
— Если ты станешь рассказывать об этом повсюду, все хибакуся в Городе сбегутся ко мне, чтобы попасть на церемонию.
— А разве вы не этого хотите?
— Да, вот вопрос: чего хочет Бардо? — Здоровяк потупился, губы его расплылись в улыбке, и Данло понял, что Бардо с самого начала замышлял превратить рингизм в массовое движение.
Данло улыбнулся тоже, и они посмотрели друг на друга с веселым пониманием. — Но слова, даже самые правдивые, могут только направить людей на Путь — нам придется показать им правду.
— Будет лучше, если они сами ее себе покажут.
— Выпей два глотка каллы — и увидишь Бога. Нам надо будет научить их видеть.
— Нет, Бардо. Видеть каждый учится сам.
— Но надо же как-то контролировать эти проклятые сеансы, разве нет?
— Если вы будете их контролировать, то уничтожите великую память.
— Ты уж извини, но каллу придется отпускать строго по мерке.
— Пусть люди пьют, сколько хотят.
— Нет, это слишком опасно.
— Жить тоже опасно. Но ведь события своей жизни вы не контролируете?
— Снова я слышу речи Данло Дикого.
Данло провел пальцем по твердому холодному шраму над глазом.
— Все мы, когда пьем каллу, погружаемся в одно и то же благословенное море. Одни выплывут, другие утонут.
— Если ты будешь хлебать каллу, как воду, то и сам утонешь рано или поздно.
— Возможно.
— Так вот, я не могу позволить тебе броситься в стихию безумия.
Все мы — пища для Бога, вспомнил Данло. Старшая Эдда ревела у него в ушах, и он знал, что когда-нибудь великая память может поглотить его; она переварит его душу так основательно, что тот образ, который он знает как себя, никогда уже не кристаллизуется заново. Но этот момент, по мнению Данло, если и должен был когда-нибудь настать, лежал далеко в будущем. Настоящее существовало, чтобы дерзать и странствовать по темным течениям своего "я". Данло верил, что воля и мудрость всегда вернут его в мир живых созданий.
— Но ведь мои утопленники — это только метафора, Бардо. В море памяти заблудиться просто, но за этим всегда следуют другие путешествия, правда?
— Может, и правда — для мнемоников. Но они тренируются годами, прежде чем начать пить каллу. Почему они так осторожничают, как по-твоему?
— Но Томас Ран говорил…
— Томас Ран! — хохотнул Бардо, топнув ногой о камень. — Да он в душе такой же дикий, как ты, ей-богу. Но даже он должен знать, что если мы будем лить каллу во все рты подряд, некоторые бедолаги ухнут в самое настоящее, без метафор, безумие и умрут самой настоящей смертью.
— Чтобы жить, я умираю, — потупившись, сказал Данло.
— Опять твои чертовы метафоры? Ну так вот, паренек: я не дам тебе потонуть в калле.
— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне.
— Приходится. Нравится это тебе или нет, ты у нас теперь эталон. И Хануман тоже. Поскольку руководство Ордена следит за нами, мы никак не можем допустить, чтобы наши лучшие молодые рингисты сгубили себя, опившись каллой — так ведь?
Данло достал из кармана свою шакухачи.
— Если вы ограничите нам доступ к калле, как же мы тогда сможем вспомнить самую глубокую часть Эдды?
— Эдда, Эдда. — Бардо потер глаза. — Я должен признаться тебе кое в чем. Лично я больше не желаю ее вспоминать. Вот так. Я выпивал свои три глотка, я видел огненные океаны ада — или рая, — и это чуть не свело меня с ума. Никому, в сущности не надо, вспоминать Эдду так глубоко. По крайней мере больше одного раза. Эти чертовы парадоксы. Не может Путь Рингесса существовать для нескольких пророков и гениев. Я отвечаю за дух рингизма, за каждого, кто хочет следовать по Пути. Даже за тех, кто утонул бы в Эдде, если бы им позволили. Проклятая Эдда. Да, я признаю, что в ней есть правда — правда о том, как мы можем стать богами. Вот это и есть путь Рингесса. Единственный путь. Великая память может привести нас к этой истине, но бросаться в ее пучину — это безумие.
Данло склонил голову в знак уважения к мыслям и страстности Бардо, а потом поднес свою флейту к губам и заиграл мелодию, которую сочинял последние несколько дней.
— По-твоему, я неправ?
Данло продолжал играть, постаравшись выразить взглядом всю свою симпатию к Бардо.
— По-твоему, это неправильно — оберегать своих друзей? Я боюсь за тебя, паренек.
Мелодия лилась, но никуда не годная акустика обсерватории только подчеркивала пронзительное звучание шакухачи. Данло слушал, как резкий холодный звук рассыпается волнами под заснеженным куполом. Он понял вдруг, что Бардо прав и что ему нужно отказаться от больших доз каллы — но не из-за опасности впасть в безумие. По сути, от каллы надо совсем отказаться. Его, а может быть, и всех других путешественников в область воспоминаний поджидают опасности куда более тонкие и коварные. Калла — поистине благословенный наркотик, поистине окно во внутренний мир. Но она, как и все материальные окна, неизбежно ограничивает его взгляд на Старшую Эдду, искажает наиболее важные аспекты и мешает глубокому постижению Единой Памяти.
Доиграв, Данло спрятал флейту обратно в карман и сказал:
— Не бойтесь, Бардо. Я не буду больше пить каллу.
— Что ты сказал? — Глаза Бардо округлились.
— Ее благость — это сила, на которую я больше не должен полагаться.
— И поэтому ты отказываешься от нее?
— Да.
— Полностью?
— Да.
— Значит, после всего, что ты тут наговорил, ты стоишь передо мной, ухмыляешься и так вот запросто отказываешься от каллы?
— Нет… не запросто. — И Данло, почесав свою густую бородку, объяснил Бардо, почему решил отказаться от каллы.
— Ах-х, — сказал Бардо, — а это точно не потому, что ты на меня рассердился? За то, что я ввел эти ограничения с каллой?
— Я ничуть на вас не сержусь, — со смехом заверил Данло.
— Однако вспоминать больше не будешь?
— Я этого не сказал.
— Но ведь ты не будешь пить каллу вместе с другими.
— Не буду — но к великой памяти можно прийти и по-другому. Если вы не откажете мне от дома, я попрошу мастера Рана обучить меня мнемонической технике.
— Так ведь в ней шестьдесят четыре положения! Нужна целая жизнь, чтобы изучить их.
— Надеюсь, что моей на это хватит.
— Некоторым это и за всю жизнь не удается, — сказал Бардо, не разделяя веселости Данло. — Но предположим, что ты окажешься гением, а то и пророком, и достигнешь того, о чем мечтаешь, естественным путем — что дальше? Не можешь же ты до конца своих дней просидеть в этой треклятой памяти.
Они еще немного поговорили о мнемонике, и Данло сказал:
— Вы ищете в Эдде ключи и инструкции для достижения персонального божественного состояния. Это ваш путь — возможно, путь верный и славный. Мой, мне думается, будет несколько иным.
— Могу я спросить, каким?
— Я сам не знаю. Но когда-нибудь буду знать, если вспомню достаточно глубоко.
— Ну что ж, — Бардо энергично потер руки, — желаю удачи. Я бы охотно поболтал с тобой еще, но кому-то ведь надо возглавить сегодняшнюю церемонию. — Он двинулся к лестнице, но в последний момент обернулся и сказал: — Ты, разумеется, всегда остаешься моим желанным гостем, паренек.
Данло постоял немного один, глядя на улицы Старого Города. Снова пошел снег, покрывая лед, дома и деревья до самой Восточно-Западной глиссады пушистым свежим сорешем.
Эти тишина и белизна напомнили Данло леса его детства, где он впервые увидел редкую белую талло. Он давно уже не вспоминал об Агире и еще дольше не молился ей, своему второму "я". Ему не хотелось думать, что он по-прежнему воспринимает мир через символы первобытной тотемной системы, но когда он, чем-то сильно озабоченный, проходил через рощу или заброшенное кладбище, часть его существа все еще ловила в воздухе дикий крик Агиры. Теперь он тоже прислушался — и даже здесь, заключенный в купол из синтетического стекла и отрезанный от ночи, услышал ликующий крик хищницы, падающей на добычу. Потом он понял, что этот крик звучит у него внутри, что это лишь воспоминание об Агире, запускающей когти в спину гладыша. Следом пришло воспоминание более глубокое, одна из истин Старшей Эдды: «Ты есть то».
Крик совы пронизывал заключенную в Данло вселенную, и он сказал себе: «Я — этот звук».
Он понял в тот миг, что его путь к божественному состоянию, если такой существует, будет чудесным и ужасным одновременно. Прижимаясь лбом к холодному кларию, он охотно поделился бы этим с Бардо или с Хануманом, но их не было с ним.
Глава XXI
ОДОРИ

Однажды, еще молодым, за тринадцать лет до своего Завершения, Совершенный напился вина и проиграл в кости все свое состояние. Тогда Сароджин Гаруда, брат его и первый ученик, сказал ему:
— Ты швырнул на ветер нашу жизнь, ибо нет у нас теперь ни денег, ни пищи, ни кровли, которая укрыла бы нас от дождей.
Совершенный на это ответил:
— Вся наша жизнь — это игра с неизвестностью. Теперь нашей кровлей будет небо, и мы будем жить, совершенствуя себя. Когда же мы достигнем Завершения, то никогда больше не будем испытывать голода.
— Ты хочешь сказать, — спросил Сароджин Гаруда, — что мы будем питаться ветром и солнцем и что союз с Единым Целым наполнит наши души радостью?
И Совершенный, прозванный также Смеющимся Монахом, ответил:
— Разумеется, но прибавь также, что, когда мы достигнем Завершения, наши почитатели отдадут нам и хлеб свой, и одежду, и самую свою жизнь.
— Но как же ты привлечешь к себе почитателей, когда узнается, что ты, напившись, проиграл наше семейное достояние?
И Совершенный ответил:
— Вот увидишь: люди никого так не любят, как самого большого грешника, который, раскаявшись, становится святым.
— Значит, ты готов покаяться и отречься от всех пороков? — спросил Сароджин Гаруда.
Совершенный же засмеялся и ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107