Лорд Палл воображал себе, что будет действовать совершенно бескорыстно и легально, хотя и тайно.
В итоге он станет главой Ордена и негласным вождем новой вселенской религии, продолжая при этом направлять и контролировать Ханумана ли Тоша.
О Хану, Хану, как ясно ты понимал, что власть в конечном счете всегда зависит от того, кто кого боится.
После этого совещания, не оставившего следа ни в машинной, ни в человеческой памяти, кроме памяти этих двоих, Хануман отправился в Квартал Пришельцев, где у него имелись обширные и весьма опасные знакомства: червячники, воины-поэты и даже несколько спеллеров. Он воспользовался услугами генетика-нелегала, юркого человечка с висячими усами и искусственными глазами из драгоценных камней. Тот за огромные деньги снабдил Ханумана культурой вируса, выращенного шестьсот лет назад на Катаве. Эта пробирка, словно бутылка летнемирского вина, переходила от коллекционера к коллекционеру, и при каждой сделке цена ее возрастала. Хануман был первым, кто воспользовался этой древностью. Без зазрения совести он соблазнил одного из фаворитов лорда Цицерона, молодого человека по имени Янг ли Янг, и заразил его этим вирусом. Янг ли Янг передал вирус Ченоту Чену Цицерону, а через него еще троим академикам, и все они сразу же начали забывать. Хануман сделал это, чтобы исполнить свое обещание лорду Паллу, и для того, чтобы лорд Палл занервничал, и по еще более глубоким причинам.
Данло, резко поднявшись на ноги, спросил:
— Тамара, ты помнишь, как пошла к Хануману записывать свою память?
Она грустно покачала головой.
— Нет, ничего такого я не помню.
— Это должно было случиться как раз перед тем, как ты начала забывать.
— Но Хануман-то должен помнить, была я у него или нет.
— Верно, должен.
— Он ведь твой друг — когда я пропала, он должен был тебе сказать, что я недавно была у него.
— Это ты так полагаешь.
— Что ты имеешь в виду?
Данло подошел и положил руки ей на плечи.
— Мы уже не такие друзья, как были раньше.
— Извини, пилот, но разве так уж важно, была ли я у Ханумана перед тем, как вирус уничтожил мою память? Ты боишься, что я и его могла заразить?
— Нет, этого я не боюсь.
— В чем же тогда дело?
— Ты помнишь, как решила записать свою память? Помнишь свой опыт с Единой Памятью?
Она вдруг отпрянула от него.
— Да, я думаю, что захотела бы записать то, что поняла из Единой Памяти. Ты считаешь это тщеславием? Что поделаешь — говорят, я грешила этим.
Да, подумал Данло, ты была тщеславна и горда, и Хануман знал это не хуже меня. Хануман, человек многоплановый, держал это в уме, проектируя свой мнемонические компьютеры. Он заманил Тамару к себе в лабораторию, где держал свои блестящие шлемы. Он послал приглашение не только ей, но и самым блестящим умам Города. Разве могла она устоять против такого комплимента? Нет, не могла — и как-то поздно ночью отправилась к нему по доброй воле, хотя и знала, что это опасно.
Данло, закрывая глаза, видел их встречу воочию. Вот Тамара входит в похожий на пещеру компьютерный зал, нервная, в заснеженной шубке, а Хануман низко кланяется ей и предлагает чашку горячего чая.
Она, воплощенное любопытство и решимость, принуждает себя довериться Хануману. Хануман льстит ей своим серебряным языком, и она приходит в восторг и в то же время настораживается, видя, как легко он ею манипулирует. А затем совершается преступление, о котором не знает ни один человек во вселенной, кроме Ханумана и Данло. Данло видел это перед собой так ясно, как будто был птицей, сидящей где-то под куполом компьютерного зала. Четкое изображение жгло ему глаза. Вот Хануман опускает зеркальную металлическую сферу на голову Тамары, дрожащей от предвкушения. Он говорит ей, что это мнемонический шлем, но это неправда. Это очистительный шлем, отмеченный печатью Реформированной Кибернетической Церкви.
Дьявольский прибор, освобождающий грешников от их негативных программ. Хануман обнажает ее память и мозг, рисует компьютерный портрет ее личности. Для него в ее душе больше нет тайн. Он с легкостью отбирает нужные картинки ее памяти, чтобы составить из них потом эротический клип. Невидимое поле шлема распространяется по ее мозгу, отрывает электроны от родных атомов, растворяет дендриты, стирает уникальные образцы синапсов. Этот обратный импринтингу процесс занимает не слишком много времени. Несколько раз она вскрикивает "Данло, Данло! " — он знал это так же верно, как если бы слышал сам. Она зовет его, вспоминая в последний раз моменты своего прошлого, а потом сознание оставляет ее, и она затихает, и только молекулы воздуха да стены сохраняют память о том, что она сказала. Хануман отключается от руин ее разума в ужасе от себя самого, но довольный тем, что справился с почти невыполнимой задачей. Остается только ввести тонкую иглу ей в затылок, впрыснув ей в кровь уже обезвреженные вирусы. Потом он выводит Тамару в пустой собор Бардо и оставляет в холодном нефе, поруганную, с поврежденным сознанием.
— Тамара, мне кажется, что впервые ты начала забывать… в соборе, — сказал Данло со всей доступной ему мягкостью.
— Это Ран тебе сказал?
— Да, — солгал он. — Мастер Ран говорит, что ты помнишь, как оказалась одна в соборе.
Она сделала глубокий вдох и сказала:
— Иногда, выполнив свой контракт и слишком устав, чтобы ехать домой на коньках, я любила заходить туда. Поздно ночью, когда никого нет. Бардо велел божкам пускать меня, когда бы я ни пришла. Это хорошее место, чтобы подумать, побыть наедине с собой. Я помню, как лежала на одном из ковриков и смотрела на окна. Это было очень необычно, потому что я никогда не позволяла себе спать там, а медитирую я всегда сидя. Я помню, что смотрела на новое окно, которое вставил Бардо, — то, где Рингесс с разбитой головой умирает своей первой смертью. Ужасная картина. И я вдруг не смогла вспомнить, как попала сюда. Чувствовала только, что прошло порядочно времени — жуткое чувство, как будто умираешь не сразу, а по частям. Потом я попыталась вспомнить другие вещи, но их не было. Пропали все моменты, которые должны были быть в голове. Я знала, что они должны быть, но их не было. Тогда я, наверно, ударилась в панику. Я задыхалась, и голова так кружилась, что я еле держалась на ногах. На время я забыла даже, кто я. Не то чтобы я забыла что-то о себе — я помнила даже слишком много, — но я перестала ощущать себя. Зачем я вообще существую на свете. Тогда я, должно быть, и вышла на улицу. Я не могла идти домой, понимаешь? Не хотела оказаться среди знакомых предметов, пока не вспомню себя как следует.
Данло перехватил ее взгляд, и ему захотелось сказать ей, что она Тамара Десятая Ашторет, его нареченная, его радость, женщина, от которой у него когда-нибудь родится много детей. Ему хотелось многое сказать ей, но он просто смотрел на нее, стиснув челюсти, и молчал.
— Если я и собиралась записать свою память, то после моих блужданий по улицам это стало невозможным. Жаль, что Хануман не нашел меня до того, как вирус сделал свое дело — когда что-то еще, может быть, и сохранилось.
Данло зажал губу зубами, испытывая желания прокусить ее до крови, но сдержался и сказал:
— Тамара, этот вирус…
— Да, — прервала она, — какой нелепый случай. Кто бы мог подумать, что такое возможно. Должно быть, это просто судьба, а от судьбы не уйдешь.
Да, судьба, подумал он. Ее судьба переплелась с его судьбой, а его — с судьбой Ханумана. Он был уверен, что вирус не затронул ее мозг. Вирус был мертвый, безвредный, как вакцина. Хануман убил эту ДНК, чтобы у Тамары создались соответствующие антитела. Чтобы их обнаружили. Хануман знал, что когда у Тамары найдут амнезию, вирусологи начнут исследовать ее на катавскую лихорадку. Они обнаружат антитела и придут к выводу, что она действительно заразилась. Никто не заподозрит, что на нее обманом надели очистительный шлем. Ее пожалеют и сочтут еще одной жертвой вируса, наряду с Янг ли Янгом и Ченотом Ченом Цицероном.
Глядя, как Тамара ищет в его глазах кусочки собственной судьбы, Данло понял, что ликвидация лорда Цицерона была самой мелкой из целей Ханумана. По сути дела, это была просто диверсия, прикрывавшая его истинные цели.
Зачем, Хану? Зачем?
Да затем, что Тамара боялась Ханумана и не доверяла ему — вот он и очистил ее от страхов. Она пользовалась уважением главы куртизанок, и Хануман повредил ее разум, чтобы она не сказала Матери ничего, что могло повредить ему или Пути Рингесса. Хануман по-прежнему надеялся перетянуть Общество на свою сторону — это был первый из его тайных планов.
Глядя на мелькающий за темным окном снег, Данло сказал:
— Не верю я ни в какую судьбу. Ты осталась такой же, какой была. Ничего не изменилось.
В самом деле, она во многом осталась той же Тамарой, которую он любил. Он знал, что Хануман не хотел уничтожать ее личность — хотел только быть уверенным в ее памяти. В этом состояла вторая часть его плана: убрать из ее головы образ Данло и все мысли о нем. Хануман ведь тоже любил ее — любил с той самой ночи в доме Бардо. Он все еще надеялся заключить с ней контракт — более того, он надеялся сохранить лучшее, что в ней есть, для себя.
— Вирус не мог затронуть самую глубину твоего "я", — сказал Данло.
— Хорошо бы.
— Ты просто забыла кое-что из того, что с тобой случилось.
— Это часть моей жизни, пилот.
— Но эту часть можно восстановить.
Ее лицо на миг просветлело.
— Какие добрые слова. Я, наверно, любила в тебе эту доброту.
— И не только ее.
— Я уверена, что в тебе много черт, достойных любви. Ты такой…
Данло затряс головой.
— Мы любили друг друга не только за хорошие качества. Это было нечто большее. Между нами была имаклана, любовная магия, которая возникает мгновенно и длится вечно.
— Этот миг, когда в кого-то влюбляешься, всегда опасен.
— Опасен, да, но и халла тоже.
— Халла?
— Ты и это слово забыла?
— Видимо, да.
— Халла — это… взаимосвязанность всех вещей. Тайный огонь, общий для всего сущего.
— Нет, не помню.
Данло на миг прикрыл глаза и сказал:
— Халла лос ни мансе ли девани ки-шарара ли пелафи пис ута пуруша.
— Я не понимаю этого языка.
Он перевел, взяв ее за руку:
— Халла те мужчина и женщина, которые зажигают друг в друге благословенный огонь.
— О нет. — Она отняла у него руку и вытерла ладонь о платье. — Огня такого рода следует избегать.
— Но ведь нет ничего благословеннее, чем любить другого?
— Влюбляться не значит любить другого. Влюбляясь, ты любишь саму любовь — состояние влюбленности.
— Любовь есть любовь. — Данло не хотел признаваться, что понимает обозначенную ею разницу.
— Странно, но Мать всегда предостерегала меня от влюблений. От любовного опьянения, как она говорила. Это все равно что упиться до бесчувствия: ты становишься слепой. Просто не хочешь видеть, что там у другого внутри. Лишь бы быть с ним рядом и вместе гореть.
Данло легонько обвел пальцем линию ее подбородка, сильно пострадавшего от мороза.
— Может быть, тебе тяжело это слышать… но я все еще пьян этим огнем.
— Я знаю.
— Пьян, но не слеп. У нас с тобой все было по-другому. Мы всегда видели друг друга.
— И сейчас я вижу того же человека, которого знала до болезни?
— Да. Я — все тот же я.
— Но я вижу тебя по-другому?
— Не знаю. Что ты видишь?
— Всего несколько мгновений назад в твоих глазах была ненависть. И отчаяние. Вряд ли я смогу выносить такое отчаяние, если буду рядом.
Он закрыл глаза, перебирая все трагедии, которые ему довелось пережить.
— В каждом из нас есть место для отчаяния.
— Наверно. Во мне точно есть. Поэтому мне так трудно видеть твое — оно у тебя такое безысходное.
Он снова хотел взять ее за руку, но она отступила, покачав головой.
— Прошу тебя! — сказал он.
— Мне страшно, пилот.
— Нет, не говори так.
— Я тебя боюсь.
Боль кольнула его над глазом, там, где у него всегда начинались головные боли — внезапно, как молния, раскалывающая небо над спящим городом. Прижав ладонь ко лбу, он понял, какой была третья последняя цель Ханумана, конечная точка, к которой сводились все его планы. Этой точкой был он, Данло Дикий. Хануман хотел преподнести ему самый драгоценный из даров: поделиться с ним частью своей души, заставить его прозреть, выжечь у него в мозгу незаживающую рану. Любовь, ненависть, извращенное сострадание — вот что руководило им, когда он уничтожал лучшую часть Тамариной памяти. Он совершил это страшное дело для того, чтобы Данло, как и он, воспринимал вселенную через страдание.
Хану, Хану. Нет.
Он поймал себя на том, что бормочет вслух «нет, нет; нет».
Ему хотелось коснуться пальцев Тамары, ее волос, ее темных глаз, налившихся слезами, но он не мог шевельнуться, как будто кто-то двинул его в солнечное сплетение клюшкой или локтем, вышибив из него дух. Он пошатнулся, выбросив вперед руку в поисках опоры. Рука нащупала чайный столик, и Данло оперся на него, опустив голову и пытаясь восстановить дыхание. Столешница вспыхнула ослепительным белым светом, заполнившим всю комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
В итоге он станет главой Ордена и негласным вождем новой вселенской религии, продолжая при этом направлять и контролировать Ханумана ли Тоша.
О Хану, Хану, как ясно ты понимал, что власть в конечном счете всегда зависит от того, кто кого боится.
После этого совещания, не оставившего следа ни в машинной, ни в человеческой памяти, кроме памяти этих двоих, Хануман отправился в Квартал Пришельцев, где у него имелись обширные и весьма опасные знакомства: червячники, воины-поэты и даже несколько спеллеров. Он воспользовался услугами генетика-нелегала, юркого человечка с висячими усами и искусственными глазами из драгоценных камней. Тот за огромные деньги снабдил Ханумана культурой вируса, выращенного шестьсот лет назад на Катаве. Эта пробирка, словно бутылка летнемирского вина, переходила от коллекционера к коллекционеру, и при каждой сделке цена ее возрастала. Хануман был первым, кто воспользовался этой древностью. Без зазрения совести он соблазнил одного из фаворитов лорда Цицерона, молодого человека по имени Янг ли Янг, и заразил его этим вирусом. Янг ли Янг передал вирус Ченоту Чену Цицерону, а через него еще троим академикам, и все они сразу же начали забывать. Хануман сделал это, чтобы исполнить свое обещание лорду Паллу, и для того, чтобы лорд Палл занервничал, и по еще более глубоким причинам.
Данло, резко поднявшись на ноги, спросил:
— Тамара, ты помнишь, как пошла к Хануману записывать свою память?
Она грустно покачала головой.
— Нет, ничего такого я не помню.
— Это должно было случиться как раз перед тем, как ты начала забывать.
— Но Хануман-то должен помнить, была я у него или нет.
— Верно, должен.
— Он ведь твой друг — когда я пропала, он должен был тебе сказать, что я недавно была у него.
— Это ты так полагаешь.
— Что ты имеешь в виду?
Данло подошел и положил руки ей на плечи.
— Мы уже не такие друзья, как были раньше.
— Извини, пилот, но разве так уж важно, была ли я у Ханумана перед тем, как вирус уничтожил мою память? Ты боишься, что я и его могла заразить?
— Нет, этого я не боюсь.
— В чем же тогда дело?
— Ты помнишь, как решила записать свою память? Помнишь свой опыт с Единой Памятью?
Она вдруг отпрянула от него.
— Да, я думаю, что захотела бы записать то, что поняла из Единой Памяти. Ты считаешь это тщеславием? Что поделаешь — говорят, я грешила этим.
Да, подумал Данло, ты была тщеславна и горда, и Хануман знал это не хуже меня. Хануман, человек многоплановый, держал это в уме, проектируя свой мнемонические компьютеры. Он заманил Тамару к себе в лабораторию, где держал свои блестящие шлемы. Он послал приглашение не только ей, но и самым блестящим умам Города. Разве могла она устоять против такого комплимента? Нет, не могла — и как-то поздно ночью отправилась к нему по доброй воле, хотя и знала, что это опасно.
Данло, закрывая глаза, видел их встречу воочию. Вот Тамара входит в похожий на пещеру компьютерный зал, нервная, в заснеженной шубке, а Хануман низко кланяется ей и предлагает чашку горячего чая.
Она, воплощенное любопытство и решимость, принуждает себя довериться Хануману. Хануман льстит ей своим серебряным языком, и она приходит в восторг и в то же время настораживается, видя, как легко он ею манипулирует. А затем совершается преступление, о котором не знает ни один человек во вселенной, кроме Ханумана и Данло. Данло видел это перед собой так ясно, как будто был птицей, сидящей где-то под куполом компьютерного зала. Четкое изображение жгло ему глаза. Вот Хануман опускает зеркальную металлическую сферу на голову Тамары, дрожащей от предвкушения. Он говорит ей, что это мнемонический шлем, но это неправда. Это очистительный шлем, отмеченный печатью Реформированной Кибернетической Церкви.
Дьявольский прибор, освобождающий грешников от их негативных программ. Хануман обнажает ее память и мозг, рисует компьютерный портрет ее личности. Для него в ее душе больше нет тайн. Он с легкостью отбирает нужные картинки ее памяти, чтобы составить из них потом эротический клип. Невидимое поле шлема распространяется по ее мозгу, отрывает электроны от родных атомов, растворяет дендриты, стирает уникальные образцы синапсов. Этот обратный импринтингу процесс занимает не слишком много времени. Несколько раз она вскрикивает "Данло, Данло! " — он знал это так же верно, как если бы слышал сам. Она зовет его, вспоминая в последний раз моменты своего прошлого, а потом сознание оставляет ее, и она затихает, и только молекулы воздуха да стены сохраняют память о том, что она сказала. Хануман отключается от руин ее разума в ужасе от себя самого, но довольный тем, что справился с почти невыполнимой задачей. Остается только ввести тонкую иглу ей в затылок, впрыснув ей в кровь уже обезвреженные вирусы. Потом он выводит Тамару в пустой собор Бардо и оставляет в холодном нефе, поруганную, с поврежденным сознанием.
— Тамара, мне кажется, что впервые ты начала забывать… в соборе, — сказал Данло со всей доступной ему мягкостью.
— Это Ран тебе сказал?
— Да, — солгал он. — Мастер Ран говорит, что ты помнишь, как оказалась одна в соборе.
Она сделала глубокий вдох и сказала:
— Иногда, выполнив свой контракт и слишком устав, чтобы ехать домой на коньках, я любила заходить туда. Поздно ночью, когда никого нет. Бардо велел божкам пускать меня, когда бы я ни пришла. Это хорошее место, чтобы подумать, побыть наедине с собой. Я помню, как лежала на одном из ковриков и смотрела на окна. Это было очень необычно, потому что я никогда не позволяла себе спать там, а медитирую я всегда сидя. Я помню, что смотрела на новое окно, которое вставил Бардо, — то, где Рингесс с разбитой головой умирает своей первой смертью. Ужасная картина. И я вдруг не смогла вспомнить, как попала сюда. Чувствовала только, что прошло порядочно времени — жуткое чувство, как будто умираешь не сразу, а по частям. Потом я попыталась вспомнить другие вещи, но их не было. Пропали все моменты, которые должны были быть в голове. Я знала, что они должны быть, но их не было. Тогда я, наверно, ударилась в панику. Я задыхалась, и голова так кружилась, что я еле держалась на ногах. На время я забыла даже, кто я. Не то чтобы я забыла что-то о себе — я помнила даже слишком много, — но я перестала ощущать себя. Зачем я вообще существую на свете. Тогда я, должно быть, и вышла на улицу. Я не могла идти домой, понимаешь? Не хотела оказаться среди знакомых предметов, пока не вспомню себя как следует.
Данло перехватил ее взгляд, и ему захотелось сказать ей, что она Тамара Десятая Ашторет, его нареченная, его радость, женщина, от которой у него когда-нибудь родится много детей. Ему хотелось многое сказать ей, но он просто смотрел на нее, стиснув челюсти, и молчал.
— Если я и собиралась записать свою память, то после моих блужданий по улицам это стало невозможным. Жаль, что Хануман не нашел меня до того, как вирус сделал свое дело — когда что-то еще, может быть, и сохранилось.
Данло зажал губу зубами, испытывая желания прокусить ее до крови, но сдержался и сказал:
— Тамара, этот вирус…
— Да, — прервала она, — какой нелепый случай. Кто бы мог подумать, что такое возможно. Должно быть, это просто судьба, а от судьбы не уйдешь.
Да, судьба, подумал он. Ее судьба переплелась с его судьбой, а его — с судьбой Ханумана. Он был уверен, что вирус не затронул ее мозг. Вирус был мертвый, безвредный, как вакцина. Хануман убил эту ДНК, чтобы у Тамары создались соответствующие антитела. Чтобы их обнаружили. Хануман знал, что когда у Тамары найдут амнезию, вирусологи начнут исследовать ее на катавскую лихорадку. Они обнаружат антитела и придут к выводу, что она действительно заразилась. Никто не заподозрит, что на нее обманом надели очистительный шлем. Ее пожалеют и сочтут еще одной жертвой вируса, наряду с Янг ли Янгом и Ченотом Ченом Цицероном.
Глядя, как Тамара ищет в его глазах кусочки собственной судьбы, Данло понял, что ликвидация лорда Цицерона была самой мелкой из целей Ханумана. По сути дела, это была просто диверсия, прикрывавшая его истинные цели.
Зачем, Хану? Зачем?
Да затем, что Тамара боялась Ханумана и не доверяла ему — вот он и очистил ее от страхов. Она пользовалась уважением главы куртизанок, и Хануман повредил ее разум, чтобы она не сказала Матери ничего, что могло повредить ему или Пути Рингесса. Хануман по-прежнему надеялся перетянуть Общество на свою сторону — это был первый из его тайных планов.
Глядя на мелькающий за темным окном снег, Данло сказал:
— Не верю я ни в какую судьбу. Ты осталась такой же, какой была. Ничего не изменилось.
В самом деле, она во многом осталась той же Тамарой, которую он любил. Он знал, что Хануман не хотел уничтожать ее личность — хотел только быть уверенным в ее памяти. В этом состояла вторая часть его плана: убрать из ее головы образ Данло и все мысли о нем. Хануман ведь тоже любил ее — любил с той самой ночи в доме Бардо. Он все еще надеялся заключить с ней контракт — более того, он надеялся сохранить лучшее, что в ней есть, для себя.
— Вирус не мог затронуть самую глубину твоего "я", — сказал Данло.
— Хорошо бы.
— Ты просто забыла кое-что из того, что с тобой случилось.
— Это часть моей жизни, пилот.
— Но эту часть можно восстановить.
Ее лицо на миг просветлело.
— Какие добрые слова. Я, наверно, любила в тебе эту доброту.
— И не только ее.
— Я уверена, что в тебе много черт, достойных любви. Ты такой…
Данло затряс головой.
— Мы любили друг друга не только за хорошие качества. Это было нечто большее. Между нами была имаклана, любовная магия, которая возникает мгновенно и длится вечно.
— Этот миг, когда в кого-то влюбляешься, всегда опасен.
— Опасен, да, но и халла тоже.
— Халла?
— Ты и это слово забыла?
— Видимо, да.
— Халла — это… взаимосвязанность всех вещей. Тайный огонь, общий для всего сущего.
— Нет, не помню.
Данло на миг прикрыл глаза и сказал:
— Халла лос ни мансе ли девани ки-шарара ли пелафи пис ута пуруша.
— Я не понимаю этого языка.
Он перевел, взяв ее за руку:
— Халла те мужчина и женщина, которые зажигают друг в друге благословенный огонь.
— О нет. — Она отняла у него руку и вытерла ладонь о платье. — Огня такого рода следует избегать.
— Но ведь нет ничего благословеннее, чем любить другого?
— Влюбляться не значит любить другого. Влюбляясь, ты любишь саму любовь — состояние влюбленности.
— Любовь есть любовь. — Данло не хотел признаваться, что понимает обозначенную ею разницу.
— Странно, но Мать всегда предостерегала меня от влюблений. От любовного опьянения, как она говорила. Это все равно что упиться до бесчувствия: ты становишься слепой. Просто не хочешь видеть, что там у другого внутри. Лишь бы быть с ним рядом и вместе гореть.
Данло легонько обвел пальцем линию ее подбородка, сильно пострадавшего от мороза.
— Может быть, тебе тяжело это слышать… но я все еще пьян этим огнем.
— Я знаю.
— Пьян, но не слеп. У нас с тобой все было по-другому. Мы всегда видели друг друга.
— И сейчас я вижу того же человека, которого знала до болезни?
— Да. Я — все тот же я.
— Но я вижу тебя по-другому?
— Не знаю. Что ты видишь?
— Всего несколько мгновений назад в твоих глазах была ненависть. И отчаяние. Вряд ли я смогу выносить такое отчаяние, если буду рядом.
Он закрыл глаза, перебирая все трагедии, которые ему довелось пережить.
— В каждом из нас есть место для отчаяния.
— Наверно. Во мне точно есть. Поэтому мне так трудно видеть твое — оно у тебя такое безысходное.
Он снова хотел взять ее за руку, но она отступила, покачав головой.
— Прошу тебя! — сказал он.
— Мне страшно, пилот.
— Нет, не говори так.
— Я тебя боюсь.
Боль кольнула его над глазом, там, где у него всегда начинались головные боли — внезапно, как молния, раскалывающая небо над спящим городом. Прижав ладонь ко лбу, он понял, какой была третья последняя цель Ханумана, конечная точка, к которой сводились все его планы. Этой точкой был он, Данло Дикий. Хануман хотел преподнести ему самый драгоценный из даров: поделиться с ним частью своей души, заставить его прозреть, выжечь у него в мозгу незаживающую рану. Любовь, ненависть, извращенное сострадание — вот что руководило им, когда он уничтожал лучшую часть Тамариной памяти. Он совершил это страшное дело для того, чтобы Данло, как и он, воспринимал вселенную через страдание.
Хану, Хану. Нет.
Он поймал себя на том, что бормочет вслух «нет, нет; нет».
Ему хотелось коснуться пальцев Тамары, ее волос, ее темных глаз, налившихся слезами, но он не мог шевельнуться, как будто кто-то двинул его в солнечное сплетение клюшкой или локтем, вышибив из него дух. Он пошатнулся, выбросив вперед руку в поисках опоры. Рука нащупала чайный столик, и Данло оперся на него, опустив голову и пытаясь восстановить дыхание. Столешница вспыхнула ослепительным белым светом, заполнившим всю комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107