— Калла — благословенный напиток, и не годится нам вымаливать на коленях эту пару глотков.
Данло настаивал на том, что каждый должен получать каллу в зависимости от потребности и вдохновения, и в этом его поддерживало немало сторонников Бардо. Это настроение чувствовалось на каждой церемонии наподобие подводного течения.
Рингисты самого разного толка возмущались тем, что им каждый раз приходится выжидать десять дней, чтобы вкусить каллы; наиболее радикальные образовали содружество с целью обмена воспоминаниями и пытались убедить Бардо поставить урну с каллой прямо в холле, чтобы все входящие могли свободно погружать туда ладони и губы. Они отвергали авторитет мнемовожатых, даже таких мастеров-мнемоников, как Томас Ран, и верили, что каждый должен достичь великого воспоминания индивидуально, без всякой чужой помощи, руководства или вмешательства. Всякий контроль над путешествием внутрь себя, заявляли они, препятствует открытиям; это все равно что пробираться через наносы и трещины освещенного луной морского льда со спутанными ногами или смотреть на новоявленные звезды чужими глазами. Только тот, кто имеет мужество ринуться в неизвестность один, говорили они, может надеяться вспомнить себя. Только тот, кто самостоятельно учится путешествовать по ревущей вселенной внутри себя, может узреть Старшую Эдду.
— Даже если допустить, что по-человечески я с тобой согласен, мне приходится считаться с другими соображениями, — признался Бардо своему молодому другу. — На мне лежит ответственность, как на хозяине дома и на инициаторе этих собраний. Ты даже представить себе не можешь, что это такое, ей-богу! Имеешь ты понятие о том, сколько всего съедают мои четыреста гостей каждую ночь? Сколько вина и тоалача они выхлестывают? Все говорят, что Бардо богач — а считал кто-нибудь, чего мне стоит тайно ввозить каллу в город? Именно тайно. Не удивляйся так, паренек, — откуда еще, по-твоему, берется твой «благословенный напиток»? Мы ведь не выжимаем его сами, как сок из кровоплода.
— Я думал, что каллу делают мнемоники, — сказал Данло.
Бардо хлопнул кулаком по ладони так, что по комнате прокатилось эхо.
— Верно, делают — на Самуме. Ты ведь знаешь, что мнемоники принадлежали к цефикам до того, как обе эти дисциплины влились в Орден? А известно ли тебе, что цефики обосновались на Самуме именно из-за тамошних растений, которых нет больше нигде в исследованной нами вселенной? Нет? Так вот, вся мнемоническая фармакология уже несколько тысячелетий производится там. Калла в небольших количествах ежегодно рассылается оттуда мнемоникам всех Цивилизованных Миров, в том числе и невернесским. И поступает она прямиком в их башню. Томас Ран и его ученики, когда согласились помочь мне, захватили, разумеется, с собой свои персональные запасы каллы, но их и на десять дней не хватило. К счастью, я предусмотрительно договорился с одним мнемофармакологом на Самуме, для которого деньги дороже, чем его обеты. Можно сказать, что я подкупил его — отдал громадные деньги, чтобы погрузить несколько бочек каллы на один из моих кораблей. Вот откуда берется твой распроклятый напиток, паренек.
— Но разве нельзя синтезировать каллу здесь, в Городе?
Лицо Бардо стало печальным, как у клоуна.
— Есть секреты, которые мнемоники хранят даже от самих себя. Даже у того продажного фармаколога есть свои принципы. Я не могу найти никого, кто знал бы формулу каллы. Даже Томас Ран, который знает почти все, ее не знает. Кроме того, синтез каких-либо химических веществ в Городе выходит за рамки закона.
— Зачем же вы тогда мне об этом рассказываете?
— А что такого? Или ты шпионишь на Главного Цефика?
— Нет. — Данло провел рукой по рукаву своей камелайки, вспомнив, что Бардо когда-то тоже носил эту черную шерсть. — Я не шпион, но все-таки кадет… будущий пилот Ордена.
— Ох уж этот Орден, будь он трижды проклят.
Данло стоял, почти касаясь головой купола, дыша паром в холодном воздухе, и смотрел на восток, в сторону Академии, но почти ничего не мог разглядеть сквозь кларий, запорошенный свежим снегом.
— Когда-то я тоже так думал. Помните? Но вы убедили меня остаться в Ордене.
— Неужели? А, да, помню. Печально.
— Я не жалею, что пошел в пилоты. Я много узнал с тех пор — сон-время, цифровой шторм, звезды.
Бардо, покачиваясь на мягких подошвах домашних туфель, испустил долгий, протяжный вздох.
— В моем музыкальном салоне ты можешь узнать куда больше, чем на просторах галактики. Я тебе точно говорю. У тебя дар к мнемонике, это всем видно. Почему, как ты думаешь, я дал тебе постоянное приглашение?
— Я думал, это потому, что мы друзья.
— Конечно, друзья, ей-богу! Хотя у меня, наверно, не все дома, если я вздумал завести дружбу еще с одним Рингессом.
— И наша дружба обязывает меня… хранить секреты этого дома?
— А что, если так?
Бардо смотрел на Данло глубокими темными глазами, полными грусти, вызова и привязанности. Данло долго выдерживал этот взгляд и наконец ответил:
— Хорошо, я сохраню их.
— Правда?
— Да. — Данло медленно кивнул, вспомнив, что взрослый алалой под страхом смерти не должен открывать непосвященным юношам (и женщинам тоже) секреты Песни Жизни. Мужчина, когда нужно, умеет молчать, как небо. Все так же глядя Бардо в глаза, Данло сказал: — Я скорее умру, чем проговорюсь кому-то.
— В самом деле? Ты чертовски благороден — я всегда это говорил. Вообще-то нам скрывать нечего. Всем ясно, откуда мы получаем свою каллу. Думаю, что Главный Мнемоник, если не сам Главный Цефик, вскоре разоблачит нашего фармаколога и дисквалифицирует его. Впрочем, мы обеспечены каллой на пару лет — если только ты и твои друзья не будете лакать ее, как собаки воду из лужи.
— Выпей три глотка каллы — и станешь Богом, — улыбнулся Данло.
— Скажи спасибо, что тебе вообще дают каллу. Может быть, это недолго продлится.
— Как так? Почему?
— Потому, что Орден может запретить своим кадетам — как и всем прочим — употреблять запрещенные наркотики.
— Запретить каллу? — вскричал Данло. — Да как это можно? Если они это сделают, будет война.
Из всех ужасов цивилизации Данло самым ужасным казалось то, как цивилизованные люди всегда стремятся контролировать тела и мысли других людей. Эта вековая борьба за господство приводила к неисчислимым кровавым войнам. Данло достаточно знал историю, чтобы вспомнить о наркотических войнах на Старой Земле и во многих Цивилизованных Мирах. В этих войнах погибли миллиарды людей. Насколько он знал, человечество давным-давно, за тысячу лет до второй волны Роения, дало человеку право распоряжаться собственным сознанием, как он пожелает. Данло всегда считал это право неоспоримым и неотъемлемым, но из слов Бардо следовало, что это не так.
— Война… — сказал Бардо, глядя сквозь купол. — Есть войны, которые ведутся снова и снова, пока последняя женщина не родит последнего несчастного младенца.
— Даже войны из-за наркотиков?
— Слушай, паренек: всякий, у кого есть власть, может объявить незаконным все что угодно. Хуже того — он может сделать это недоступным.
— Но запретить каллу значит нарушить кодекс.
— Да ну? Ты думаешь, он раньше никогда не нарушался?
— Нет… такое бывало, я знаю.
— Вообще-то главным специалистам не нужно запрещать каллу для того, чтобы отвратить народ от Пути. Стоит только запретить членам Ордена общаться со мной и приходить ко мне в дом. Или закрыть искателям Эдды доступ в Город. Или распустить слух, что калла губительна для мозговых клеток. Можно еще — признаюсь, что это уже паранойя — специально раздавать населению отравленную каллу. А если мы вынудим их пойти на крайние меры, можно нанять воинов-поэтов и перебить наших лидеров.
— Поэтому вы предпочитаете жить с Коллегией в мире?
— В мире? Ей-богу, хотел бы я вовсе забыть о ней, как и обо всем вашем гнилом Ордене. Да нельзя, вот беда.
Данло откинул с глаз свои длинные волосы.
— А не могли бы мы… помочь лордам вспомнить Старшую Эдду?
— И обратить весь Орден в нашу веру? — засмеялся Бардо. — Я всю чертову вселенную обратил бы в нее, если б мог. Старшая Эдда, проклятущая память — это ключ ко всему. В ней будущее, открывшееся лишь немногим из нас, в ней новый образ жизни для нашего поганого вида. Слушай меня: я лучший пропагандист самого себя! Но правда есть правда. Путь Рингесса — не просто культ, придуманный, чтобы обеспечить Бардо женщинами, деньгами и властью, уверяю тебя. Это единственный путь — ладно, скажу по-другому, чтобы не показаться фанатиком: лучший путь, которым чертово человечество может исполнить свое предназначение.
— И вы верите, что нам предназначено стать богами? Правда верите?
— Верю ли? — взревел Бардо. — Да я собственными глазами видел, как твой папаша преобразился в бога!
Вселенная — это чрево, рождающее богов, вспомнилось Данло, и он сказал, глядя Бардо в глаза:
— Выпей три глотка каллы и…
— Твой отец, — перебил его Бардо, — вспомнил Эдду яснее кого бы то ни было, хотя каллы в жизни не пробовал.
— Я часто думаю о том, что вспомнил отец. Что он видел.
Бардо заложил руки за спину и тяжело зашагал по комнате, волоча ноги по неровным каменным плитам и не заботясь о судьбе своих шелковых туфель.
— Если он заглянул в будущее — а я думаю, так оно и было, — то, наверно, понял, что калла опасна.
— Мне она кажется благословенной.
— Наши враги уже вопрошают, как это наркотик любого рода может привести к столь возвышенному откровению, как Старшая Эдда.
— Но почему они в этом сомневаются?
— Ну, это старая проблема воздействия химических веществ, то бишь материи, на сознание. Все полагают, что глубокое воспоминание — это духовный акт, и непонятно, как выжимка из нескольких поганых растений может приблизить кого-то к Богу.
— Никакой тайны тут нет, Бардо, — улыбнулся Данло. — Возьмем арфистку, которая играет на своем инструменте рапсодию Айонделы. Обыкновенная арфа, сделанная из волокон касии и осколочника, создает чудеснейшую музыку. А человек, выпив три глотка каллы, нажимает на спуск своих нейротрансмиттеров — ацетилхолина, триптамина и серотонина. Разве музыка разума звучит менее чудесно оттого, что ее создают эти благословенные молекулы?
— Кто тебе сказал, как действует калла, — Томас Ран? Тогда ты должен знать, как она опасна.
— Но опасность — лишь левая рука блаженства.
— Так говорит Данло Дикий, — вздохнул Бардо. — Ты уже выпил свои три глотка и обрел свое блаженство. У других… все было по-другому.
— Вы говорите о Ханумане?
— Одно время, паренек, я боялся, что он спятил.
— А вы сами?
Бардо надул щеки.
— Ты думаешь, что я слишком большой трус, чтобы выпить три глотка? Так вот, я это делал. Шесть раз — не подряд, а вразброс. И каждый раз совершал путешествие в небеса и в ад, испытывая род божественного безумия. Я вспомнил себя, так мне думается, но это был как бы и не я, а моя память… или, может, я преобразился в нее каким-то дьявольским образом. И еще… а, черт побери, Паренек, разве это можно выразить словами?
— Но если мы не будем говорить о Старшей Эдде, — улыбнулся Данло, — то кто же скажет о ней?
— Кто? Да скептики, которые и не думали вспоминать себя — эти будут разглагольствовать вовсю, описывая наши бредовые видения.
— Тогда мы должны будем сказать людям правду.
— Но как?
— С помощью самых правдивых слов, какие сможем найти.
— Каких, к примеру?
— Вот каких. — Данло закрыл глаза и прикоснулся к перу в волосах. — Мы скажем, что в Старшей Эдде содержится память обо всем… о звездах, камнях и человеческих мечтах. Эдда — это полная, струящаяся через край чаша, и в то же время она пуста, более пуста, чем космос за Южной Стеной галактик. Там всегда есть место для новой памяти. Мы видели, что память вечно создается, вечно уничтожается и вечно сохраняется, как жемчуг в урне с зачерняющим маслом. Все сущее — это память, да? Вселенная — это океан ревущей памяти. Я сам — Старшая Эдда, и это моя правда, и вы тоже, и это ваша правда, но люди забывают об этом в тот самый миг, как вспомнили. Эдду, самую глубокую ее часть, вспоминать трудно. Ее свет проникает повсюду, и он ослепляет. Это как танец звездного света, как бесконечный поток фотонов, всегда движущийся, всегда прекрасный и, в сущности, недоступный зрению. И эти краски, мерцающие, переходящие одна в другую, бесконечные искры серебра, синевы и живого золота — все существующие краски и те, которых я никогда не видел и даже вообразить себе не мог. А за этими красками, за движением — вечный покой, тишина более реальная, чем камни, или ветер, или морской лед. Память в чистом виде. Я — эта тишина, и ничего более. И вы тоже, и все остальное.
Данло умолк и перешел в западный квадрант комнаты. Там купол был очищен от снега, и сквозь него виднелись световые шары отелей, тысячи ярких холодных точек среди миллионных огней Города. Данло прильнул лбом к обжигающе холодному кларию и долго стоял неподвижно, глядя на эти прекрасные, тихие огни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Данло настаивал на том, что каждый должен получать каллу в зависимости от потребности и вдохновения, и в этом его поддерживало немало сторонников Бардо. Это настроение чувствовалось на каждой церемонии наподобие подводного течения.
Рингисты самого разного толка возмущались тем, что им каждый раз приходится выжидать десять дней, чтобы вкусить каллы; наиболее радикальные образовали содружество с целью обмена воспоминаниями и пытались убедить Бардо поставить урну с каллой прямо в холле, чтобы все входящие могли свободно погружать туда ладони и губы. Они отвергали авторитет мнемовожатых, даже таких мастеров-мнемоников, как Томас Ран, и верили, что каждый должен достичь великого воспоминания индивидуально, без всякой чужой помощи, руководства или вмешательства. Всякий контроль над путешествием внутрь себя, заявляли они, препятствует открытиям; это все равно что пробираться через наносы и трещины освещенного луной морского льда со спутанными ногами или смотреть на новоявленные звезды чужими глазами. Только тот, кто имеет мужество ринуться в неизвестность один, говорили они, может надеяться вспомнить себя. Только тот, кто самостоятельно учится путешествовать по ревущей вселенной внутри себя, может узреть Старшую Эдду.
— Даже если допустить, что по-человечески я с тобой согласен, мне приходится считаться с другими соображениями, — признался Бардо своему молодому другу. — На мне лежит ответственность, как на хозяине дома и на инициаторе этих собраний. Ты даже представить себе не можешь, что это такое, ей-богу! Имеешь ты понятие о том, сколько всего съедают мои четыреста гостей каждую ночь? Сколько вина и тоалача они выхлестывают? Все говорят, что Бардо богач — а считал кто-нибудь, чего мне стоит тайно ввозить каллу в город? Именно тайно. Не удивляйся так, паренек, — откуда еще, по-твоему, берется твой «благословенный напиток»? Мы ведь не выжимаем его сами, как сок из кровоплода.
— Я думал, что каллу делают мнемоники, — сказал Данло.
Бардо хлопнул кулаком по ладони так, что по комнате прокатилось эхо.
— Верно, делают — на Самуме. Ты ведь знаешь, что мнемоники принадлежали к цефикам до того, как обе эти дисциплины влились в Орден? А известно ли тебе, что цефики обосновались на Самуме именно из-за тамошних растений, которых нет больше нигде в исследованной нами вселенной? Нет? Так вот, вся мнемоническая фармакология уже несколько тысячелетий производится там. Калла в небольших количествах ежегодно рассылается оттуда мнемоникам всех Цивилизованных Миров, в том числе и невернесским. И поступает она прямиком в их башню. Томас Ран и его ученики, когда согласились помочь мне, захватили, разумеется, с собой свои персональные запасы каллы, но их и на десять дней не хватило. К счастью, я предусмотрительно договорился с одним мнемофармакологом на Самуме, для которого деньги дороже, чем его обеты. Можно сказать, что я подкупил его — отдал громадные деньги, чтобы погрузить несколько бочек каллы на один из моих кораблей. Вот откуда берется твой распроклятый напиток, паренек.
— Но разве нельзя синтезировать каллу здесь, в Городе?
Лицо Бардо стало печальным, как у клоуна.
— Есть секреты, которые мнемоники хранят даже от самих себя. Даже у того продажного фармаколога есть свои принципы. Я не могу найти никого, кто знал бы формулу каллы. Даже Томас Ран, который знает почти все, ее не знает. Кроме того, синтез каких-либо химических веществ в Городе выходит за рамки закона.
— Зачем же вы тогда мне об этом рассказываете?
— А что такого? Или ты шпионишь на Главного Цефика?
— Нет. — Данло провел рукой по рукаву своей камелайки, вспомнив, что Бардо когда-то тоже носил эту черную шерсть. — Я не шпион, но все-таки кадет… будущий пилот Ордена.
— Ох уж этот Орден, будь он трижды проклят.
Данло стоял, почти касаясь головой купола, дыша паром в холодном воздухе, и смотрел на восток, в сторону Академии, но почти ничего не мог разглядеть сквозь кларий, запорошенный свежим снегом.
— Когда-то я тоже так думал. Помните? Но вы убедили меня остаться в Ордене.
— Неужели? А, да, помню. Печально.
— Я не жалею, что пошел в пилоты. Я много узнал с тех пор — сон-время, цифровой шторм, звезды.
Бардо, покачиваясь на мягких подошвах домашних туфель, испустил долгий, протяжный вздох.
— В моем музыкальном салоне ты можешь узнать куда больше, чем на просторах галактики. Я тебе точно говорю. У тебя дар к мнемонике, это всем видно. Почему, как ты думаешь, я дал тебе постоянное приглашение?
— Я думал, это потому, что мы друзья.
— Конечно, друзья, ей-богу! Хотя у меня, наверно, не все дома, если я вздумал завести дружбу еще с одним Рингессом.
— И наша дружба обязывает меня… хранить секреты этого дома?
— А что, если так?
Бардо смотрел на Данло глубокими темными глазами, полными грусти, вызова и привязанности. Данло долго выдерживал этот взгляд и наконец ответил:
— Хорошо, я сохраню их.
— Правда?
— Да. — Данло медленно кивнул, вспомнив, что взрослый алалой под страхом смерти не должен открывать непосвященным юношам (и женщинам тоже) секреты Песни Жизни. Мужчина, когда нужно, умеет молчать, как небо. Все так же глядя Бардо в глаза, Данло сказал: — Я скорее умру, чем проговорюсь кому-то.
— В самом деле? Ты чертовски благороден — я всегда это говорил. Вообще-то нам скрывать нечего. Всем ясно, откуда мы получаем свою каллу. Думаю, что Главный Мнемоник, если не сам Главный Цефик, вскоре разоблачит нашего фармаколога и дисквалифицирует его. Впрочем, мы обеспечены каллой на пару лет — если только ты и твои друзья не будете лакать ее, как собаки воду из лужи.
— Выпей три глотка каллы — и станешь Богом, — улыбнулся Данло.
— Скажи спасибо, что тебе вообще дают каллу. Может быть, это недолго продлится.
— Как так? Почему?
— Потому, что Орден может запретить своим кадетам — как и всем прочим — употреблять запрещенные наркотики.
— Запретить каллу? — вскричал Данло. — Да как это можно? Если они это сделают, будет война.
Из всех ужасов цивилизации Данло самым ужасным казалось то, как цивилизованные люди всегда стремятся контролировать тела и мысли других людей. Эта вековая борьба за господство приводила к неисчислимым кровавым войнам. Данло достаточно знал историю, чтобы вспомнить о наркотических войнах на Старой Земле и во многих Цивилизованных Мирах. В этих войнах погибли миллиарды людей. Насколько он знал, человечество давным-давно, за тысячу лет до второй волны Роения, дало человеку право распоряжаться собственным сознанием, как он пожелает. Данло всегда считал это право неоспоримым и неотъемлемым, но из слов Бардо следовало, что это не так.
— Война… — сказал Бардо, глядя сквозь купол. — Есть войны, которые ведутся снова и снова, пока последняя женщина не родит последнего несчастного младенца.
— Даже войны из-за наркотиков?
— Слушай, паренек: всякий, у кого есть власть, может объявить незаконным все что угодно. Хуже того — он может сделать это недоступным.
— Но запретить каллу значит нарушить кодекс.
— Да ну? Ты думаешь, он раньше никогда не нарушался?
— Нет… такое бывало, я знаю.
— Вообще-то главным специалистам не нужно запрещать каллу для того, чтобы отвратить народ от Пути. Стоит только запретить членам Ордена общаться со мной и приходить ко мне в дом. Или закрыть искателям Эдды доступ в Город. Или распустить слух, что калла губительна для мозговых клеток. Можно еще — признаюсь, что это уже паранойя — специально раздавать населению отравленную каллу. А если мы вынудим их пойти на крайние меры, можно нанять воинов-поэтов и перебить наших лидеров.
— Поэтому вы предпочитаете жить с Коллегией в мире?
— В мире? Ей-богу, хотел бы я вовсе забыть о ней, как и обо всем вашем гнилом Ордене. Да нельзя, вот беда.
Данло откинул с глаз свои длинные волосы.
— А не могли бы мы… помочь лордам вспомнить Старшую Эдду?
— И обратить весь Орден в нашу веру? — засмеялся Бардо. — Я всю чертову вселенную обратил бы в нее, если б мог. Старшая Эдда, проклятущая память — это ключ ко всему. В ней будущее, открывшееся лишь немногим из нас, в ней новый образ жизни для нашего поганого вида. Слушай меня: я лучший пропагандист самого себя! Но правда есть правда. Путь Рингесса — не просто культ, придуманный, чтобы обеспечить Бардо женщинами, деньгами и властью, уверяю тебя. Это единственный путь — ладно, скажу по-другому, чтобы не показаться фанатиком: лучший путь, которым чертово человечество может исполнить свое предназначение.
— И вы верите, что нам предназначено стать богами? Правда верите?
— Верю ли? — взревел Бардо. — Да я собственными глазами видел, как твой папаша преобразился в бога!
Вселенная — это чрево, рождающее богов, вспомнилось Данло, и он сказал, глядя Бардо в глаза:
— Выпей три глотка каллы и…
— Твой отец, — перебил его Бардо, — вспомнил Эдду яснее кого бы то ни было, хотя каллы в жизни не пробовал.
— Я часто думаю о том, что вспомнил отец. Что он видел.
Бардо заложил руки за спину и тяжело зашагал по комнате, волоча ноги по неровным каменным плитам и не заботясь о судьбе своих шелковых туфель.
— Если он заглянул в будущее — а я думаю, так оно и было, — то, наверно, понял, что калла опасна.
— Мне она кажется благословенной.
— Наши враги уже вопрошают, как это наркотик любого рода может привести к столь возвышенному откровению, как Старшая Эдда.
— Но почему они в этом сомневаются?
— Ну, это старая проблема воздействия химических веществ, то бишь материи, на сознание. Все полагают, что глубокое воспоминание — это духовный акт, и непонятно, как выжимка из нескольких поганых растений может приблизить кого-то к Богу.
— Никакой тайны тут нет, Бардо, — улыбнулся Данло. — Возьмем арфистку, которая играет на своем инструменте рапсодию Айонделы. Обыкновенная арфа, сделанная из волокон касии и осколочника, создает чудеснейшую музыку. А человек, выпив три глотка каллы, нажимает на спуск своих нейротрансмиттеров — ацетилхолина, триптамина и серотонина. Разве музыка разума звучит менее чудесно оттого, что ее создают эти благословенные молекулы?
— Кто тебе сказал, как действует калла, — Томас Ран? Тогда ты должен знать, как она опасна.
— Но опасность — лишь левая рука блаженства.
— Так говорит Данло Дикий, — вздохнул Бардо. — Ты уже выпил свои три глотка и обрел свое блаженство. У других… все было по-другому.
— Вы говорите о Ханумане?
— Одно время, паренек, я боялся, что он спятил.
— А вы сами?
Бардо надул щеки.
— Ты думаешь, что я слишком большой трус, чтобы выпить три глотка? Так вот, я это делал. Шесть раз — не подряд, а вразброс. И каждый раз совершал путешествие в небеса и в ад, испытывая род божественного безумия. Я вспомнил себя, так мне думается, но это был как бы и не я, а моя память… или, может, я преобразился в нее каким-то дьявольским образом. И еще… а, черт побери, Паренек, разве это можно выразить словами?
— Но если мы не будем говорить о Старшей Эдде, — улыбнулся Данло, — то кто же скажет о ней?
— Кто? Да скептики, которые и не думали вспоминать себя — эти будут разглагольствовать вовсю, описывая наши бредовые видения.
— Тогда мы должны будем сказать людям правду.
— Но как?
— С помощью самых правдивых слов, какие сможем найти.
— Каких, к примеру?
— Вот каких. — Данло закрыл глаза и прикоснулся к перу в волосах. — Мы скажем, что в Старшей Эдде содержится память обо всем… о звездах, камнях и человеческих мечтах. Эдда — это полная, струящаяся через край чаша, и в то же время она пуста, более пуста, чем космос за Южной Стеной галактик. Там всегда есть место для новой памяти. Мы видели, что память вечно создается, вечно уничтожается и вечно сохраняется, как жемчуг в урне с зачерняющим маслом. Все сущее — это память, да? Вселенная — это океан ревущей памяти. Я сам — Старшая Эдда, и это моя правда, и вы тоже, и это ваша правда, но люди забывают об этом в тот самый миг, как вспомнили. Эдду, самую глубокую ее часть, вспоминать трудно. Ее свет проникает повсюду, и он ослепляет. Это как танец звездного света, как бесконечный поток фотонов, всегда движущийся, всегда прекрасный и, в сущности, недоступный зрению. И эти краски, мерцающие, переходящие одна в другую, бесконечные искры серебра, синевы и живого золота — все существующие краски и те, которых я никогда не видел и даже вообразить себе не мог. А за этими красками, за движением — вечный покой, тишина более реальная, чем камни, или ветер, или морской лед. Память в чистом виде. Я — эта тишина, и ничего более. И вы тоже, и все остальное.
Данло умолк и перешел в западный квадрант комнаты. Там купол был очищен от снега, и сквозь него виднелись световые шары отелей, тысячи ярких холодных точек среди миллионных огней Города. Данло прильнул лбом к обжигающе холодному кларию и долго стоял неподвижно, глядя на эти прекрасные, тихие огни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107