— Нет. — Воин-поэт стоял перед Данло, глаза в глаза, и его дыхание пахло медом и апельсинами. — У меня его больше не осталось.
— Тогда почему я не могу стоять просто так, без яда?
Воин-поэт левой рукой поднес парализующую иглу к шее Данло — в правой он держал нож.
— Если ты не сумеешь закончить стихи, то, возможно, захочешь убежать.
— Не стану я убегать.
— Или начнешь бороться, чтобы избежать экканы. — Воин-поэт кивнул на Ханумана. — Ты ведь видел, как эккана лижет душу языками пламени.
— Да, видел. Но разве нельзя… достичь момента возможного без экканы?
Воин-поэт, не сводя с Данло пристального взгляда, улыбнулся.
— Может быть, и можно. Посмотрим.
Данло, чувствуя рядом плечо Ханумана, ощупью нашел его руку, горячую и скользкую от крови. Крепко сжав ее, он сказал:
— Говори же свои стихи.
Воин-поэт, почти касаясь грудью его груди, приставил иглу к горлу Данло и нацелился ножом ему в глаз.
— Ты любишь поэзию, молодой Данло? Ты знаешь много стихов?
Услышав этот вопрос, Хануман ожил. Он визгливо засмеялся и дважды сжал руку Данло, напоминая ему секретным кодом о тех ночах, когда тот заучивал стихи для Педара.
— Да, кое-какие знаю. — Данло умолчал о том, что за последние полгода выучил около двенадцати тысяч стихотворений.
— Теперь мало кто сохранил вкус к поэзии. А ведь когда-то она была душой цивилизации.
— Мой отец… любил поэзию, — ответил Данло, не зная, что сказать.
— Это известно. Рингесс как-то сказал, что стихи — это мечты вселенной, кристаллизовавшиеся в слова.
— А поэты — та часть вселенной, которая предается мечтам?
— Верно. Но мечты, как ни печально, порой губят мечтателя. За совершенство слов расплачиваются сломанными жизнями.
Данло, несмотря на чрезвычайность ситуации, улыбнулся.
Самый большой парадокс воинов-поэтов — это, пожалуй, то, что ради достижения момента возможного они пользуются не только ножами, но еще и стихами.
— Сейчас я прочту тебе начальные строки одного стихотворения, старого-престарого — готов ли ты услышать их, Данло ви Соли Рингесс?
Хануман внезапно стиснул руку Данло, словно цепляясь за камень на краю пропасти.
— Да, — сказал Данло. — Читай.
И воин-поэт, шевеля губами в нескольких дюймах от лица
Данло, произнес звонким сильным голосом:
Свет священный детских лет,
Негасимый ясный свет!
Как счастлив я…
Данло, слушая эти полные совершенства слова, смотрел на огненные шары, заливавшие лестницу своим ярким светом.
Свет падал на лицо воина-поэта и окрашивал каждый камень и каждую полоску раствора в стене цветами кобальта, лаванды и розы. Данло, под впечатлением этой красоты и совершенства, улыбнулся, глядя в глаза воину-поэту.
— Ты хорошо расслышал, молодой Данло? Я повторю еще раз — слушай как следует:
Свет священный детских лет,
Негасимый ясный свет!
Как счастлив я…
Слова лились в уши Данло чудесной золотой музыкой. Ему можно было и не слушать их во второй раз. Он превосходно помнил все стихи, которые знал наизусть, и после первого же прочтения понял, что этих стихов не знает.
— Тебе остается прочесть четвертую строку. — Воин-поэт приблизил нож еще на полдюйма к глазу Данло. — Ты ее знаешь?
Твердая маленькая рука Ханумана дрогнула в руке Данло.
— Скажи ему, Данло. Скажи.
Данло видел теперь, что лицо Ханумана тоже прекрасно и что оно играет всеми красками надежды. Хануман был уверен, что он знает стихотворение. В этот момент он верил, что Данло знает все стихи во вселенной.
— Ну, говори же!
Данло покрепче сжал его руку, набрал воздуха и прочел сам:
Свет священный детских лет,
Негасимый ясный свет!
Как счастлив я…
И его голос затих, уходя в бесконечность. Данло надеялся, что он ошибается, что стихотворение еще отыщется в памяти, как алмаз среди груд простого камня. Он надеялся, что одно совершенное слово повлечет за собой другое, и он, произнеся строфу с самого начала, вспомнит ее конец. Но как можно вспомнить то, чего никогда не знал?
— Я прочту стихи в третий раз, — сказал воин-поэт. — В третий и в последний. Если ты не сможешь закончить, то должен будешь приготовиться к своему моменту.
Свет священный детских лет,
Негасимый ясный свет!
Как счастлив я…
— Так что же, Данло ви Соли Рингесс?
Длинные ногти Ханумана впились ему в ладонь. Кровь закапала вниз, и нельзя было понять, чья она — Ханумана или его.
— Данло, Данло, — прошептал Хануман с обезумевшими от боли глазами. — Ну пожалуйста.
Данло остро ощущал запах масла каны и горько-сладкое дыхание поэта. В мире не осталось ничего, кроме гортанных стонов Ханумана, собственного глубокого дыхания и серебристого блеска иглы и ножа. Голова была пуста, как чернота между звездами. В ней не было ничего — и было все. Был свет огненных шаров, отражающийся от полированного базальта красивыми волнами. В свете всегда есть что-то дикое и странное, как будто несметные миллионы его фотонов несут с собой память о далеких звездах и иных временах. Данло знал почему-то, что в свете можно закодировать все: надежды, слова и сокровеннейшие мечты вселенной. При этой мысли световая завеса, падавшая на него (и на Ханумана, и на воина-поэта), разодралась, и за ней открылось нечто, на что нельзя было смотреть и от чего нельзя было отвернуться. Это был свет по ту сторону света, высший и низший свет. Он состоял из тысячи странных новых цветов, почти невыносимых для глаза, и в каждом оттенке заключался целый мир — пространство, память и время. И Данло чувствовал, что позади его глаз, глубоко в крови, тоже живут целые миры, а в них заключены другие.
Эта глубина и странность, которую он открыл в самом себе, поражала его. С его памятью творилось что-то непонятное, как будто в ней содержалось гораздо больше, чем он когда-либо знал. Он должен был вспомнить себя. В его жизни (а может быть, и в жизни других людей) было что-то очень важное, что он должен был вспомнить. Теперь, как и в каждый момент своей жизни, он, как ребенок на берегу океана, всегда находился на пороге этого великого откровения, но оно каждый раз ускользало от него. Его преследовало ощущение утраченного времени и страшное подозрение, что он забыл целые куски своей жизни.
Но самым ужасным была уверенность, что эти воспоминания лежат где-то у самой поверхности его души — ждут и струятся, как океан под корой льда и снега.
Я забыл, что забыл…
Воин-поэт в странном свете лестницы, глядя на Данло с жуткой улыбкой, потрогал своим красивым пальцем лезвие ножа.
И тут, словно айсберг, рухнувший в звездное море, в уме у Данло возникло слово. За ним явились другие, великолепные и совершенные. При всей своей странности они показались Данло старыми знакомыми, точно он когда-то сочинил их сам — вернее, не когда-то, а прямо сейчас, как будто только эти простые словам могли достойно завершить строфу.
В мире…
— Данло ви Соли Рингесс, — прошептал воин-поэт, — готов ли ты к своему моменту.
Данло слегка склонил голову, но прежде чем воин-поэт коснулся его своим ножом, прочитал, глядя ему в глаза:
Свет священный детских лет,
Негасимый ясный свет!
Как счастлив я…
В мире, славящем меня!
— Да! — вскричал Хануман, сдавив руку Данло. — Да! Вот он, стих!
Пять секунд Данло смотрел воину-поэту в глаза, подмечая там оттенки изумления, восторга, почтения и страха. С бесконечной грустью воин-поэт убрал иглу от шеи Данло и опустил нож.
— Ты ответил правильно, — сказал он Данло. — По правилам моего ордена миг спустя ты будешь свободен.
Он отошел на несколько шагов назад, не сводя глаз с Данло и Ханумана. Взглянув на их соединенные окровавленные руки, он спрятал иглу обратно в карман, однако нож оставил.
В коридоре позади него стал слышен скрип дверей и приглушенные голоса, но он не обращал на это внимания.
— Почему… он хочет… освободить нас? — выговорил Хануман.
— Потому что я должен, — ответил воин-поэт.
— Но ведь ты… подрядился… убить меня!
— Да, и поэтому многие избегают заключать контракты с нашим орденом. Впрочем, прошло уже много времени с тех пор, когда мы в последний раз разрешали кому-то занять место своего друга. Это произошло 212 лет назад, в храме на Жакаранде, перед Валерианскими воротами. А из тех немногих, кто искал момента возможного, никто так и не смог завершить стихи — до сегодняшнего дня.
Воин-поэт устремил пристальный, глубокий взгляд на Данло, ликующего и озадаченного собственным успехом, но тут на Ханумана напал кашель, и он стал задыхаться.
— Можно мне взять дротик? — спросил Данло. — Чтобы он мог… уснуть?
— Один момент. Есть еще одно, что Хануман должен видеть, если уж действовать по всем правилам.
— Что же это?
Жесткая улыбка тронула губы Марека.
— Мне заплатили за жизнь — ведь я говорил тебе?
— Да, — растерянно ответил Данло. — Дядья Ханумана заплатили за то, чтобы ты вонзил нож ему в глаз.
— Это не так. Ты не понял сути нашего контракта. Дядья Ханумана хотели, чтобы его убили надежно, на расстоянии. С помощью яда или вируса. Недорогая смерть, лишенная всякой чести.
— Я все еще не понимаю.
— Мы разыскивали Ханумана весь прошлый год. Мы подозревали, что он отправился в Невернес, а потом наши информаторы подтвердили это. Они же сообщили нам, что хариджаны возмущены смертью мальчика по имени Педар, с которой связывают имена Данло ви Соли Рингесса и Ханумана ли Тоша.
— Значит, хариджаны тоже заказали… убить Ханумана?
— Нет, разумеется. Воины-поэты не заключают контрактов с хариджанами. Единственные, с кем мы договаривались, — это Архитекторы.
— Но тогда…
— Узнав, что Хануман причастен к смерти Педара, мы усмотрели в этом повод изменить контракт. И меня послали в Невернес.
— Но Хануман непричастен к смерти Педара.
— Я другого мнения. Я с самого начала подозревал, что он имеет прямое отношение к этому несчастному случаю.
— Что ты такое говоришь! — Данло, продолжая держать Ханумана за руку, повернулся к нему, но лицо его друга было бледным и пустым, а взгляд — устремленным навстречу собственной боли.
— Я подозревал, что Хануман убил Педара, но не мог знать наверняка, пока не увидел его лица. Вот почему, в первую очередь, я подкупил эту безобразную библиотекаршу, чтобы она впустила меня в это безобразное здание. Чтобы подойти к Хануману поближе и рассмотреть его лицо.
— Но Хануман… не мог убить Педара!
— И все-таки он убил его. Убил умышленно. Посмотри на лицо своего друга! Он слышит нас и понимает. Имеешь ли ты какое-нибудь представление о цефической технике? О том, что лицо всегда выдает правду? Прочти эти знаки, молодой Данло.
Нет, не только то, как он прикусывает губу. Взгляни ему в глаза и заметь, как расширяются и снова сужаются его зрачки при каждом упоминании слова «убийство». Педара убил он. Возможно, с помощью какого-то наркотика, который заставил Педара оступиться. Он убил Педара, чтобы спасти твою жизнь. Из любви к тебе. Он был способен убить из благородных побуждений — я заподозрил это после разговора со старейшинами хариджан. И убедился в этом, когда связал его жгучим волокном и спросил, достало ли у него мужества стать убийцей. Глазами он ответил мне «да». Редкого благородства человек наш Хануман ли Тош. И потому заслуживающий редкой и благородной смерти. Настоящей смерти — жаль, что он никогда уже, наверно, не переживет свой момент возможного после того, как ты его освободил.
— Хануман не убийца! — крикнул Данло. — Убийца — ты! Ты, со своим контрактом, своими иглами и своим ножом!
Воин-поэт не стал спорить и только посмотрел на нож, который держал легко и небрежно.
— Да… мой контракт.
Голоса в коридоре стали громче, и воин-поэт оглянулся через плечо. Какой-то старый библиотекарь и послушник в белой форме шли в их сторону. Библиотекарь двигался с трудом, наклонясь к послушнику — видимо, они только что закончили свое путешествие через пространство ши, но гид все еще считал нужным руководить разговором. В этот миг что-то — возможно, стон Ханумана — заставило библиотекаря остановиться и вскинуть голову. Сквозь облако пара он посмотрел на ярко освещенную лестницу. При виде воина-поэта с ножом в руке он закрыл лицо ладонями, вскрикнул: "О нет! ", схватил послушника за руку и увлек его в противоположную сторону. Топот их бегущих ног эхом прокатился по коридору и затих.
— Теперь сюда придут библиотекари со своими роботами, — сказал воин-поэт. — У меня остается мало времени, чтобы выполнить свой контракт.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мне заплачено за жизнь. То, что произойдет сейчас, Архитекторов не удовлетворит, однако контракт есть контракт.
Он встал, слегка расставив ноги и глядя прямо на Данло, обратил нож острием к собственному лицу и улыбнулся.
— Нет… не надо! — сказал Данло.
Он двинулся к воину-поэту, но тот достал из кармана фиолетовую иглу.
— Пожалуйста, не приближайся ко мне. На сегодня оплачена только одна жизнь, а не две. Твой момент может настать быстрее, чем ты думаешь.
— Мой момент?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107