Кадет замахал руками и упал, но Данло не остановился помочь ему. Он мчался по дорожке, оставляя позади площадь Лави.
Глава IX
УМНОЖЕНИЕ НА НОЛЬ
О могучий Арджуна, даже если ты веришь, что твое существо подлежит рождению и смерти, не печалься.
Смерть неизбежна для живых и рождение неизбежно для мертвых. И поелику избежать этого нельзя, то и горевать не следует. Каждое существо поначалу не знает себя, а потом узнает. Когда же ему приходит конец, он снова перестает себя знать. О чем же здесь горевать?
Речь Кришны перед битвой при Курукшетре, «Бхагавад-Гита»
Данло без всякой цели мчался мимо зданий Борхи. У подножия Холма Скорби, где ровная территория Академии сменялась обледеневшими горными склонами, он увидел известную своей красотой рощу ши, где росло сто двенадцать деревьев, привезенных с Утрадеса. Данло сел на каменную скамью между стволами.
Он играл на шакухачи и высматривал в синем небе Агиру.
Я тот, кому не следовало рождаться на свет, думал он.
Вскоре он услышал скрип коньков на единственной дорожке, пересекающей рощу, и увидел едущего к нему Ханумана.
— Я не мог не пойти за тобой, — выдохнул тот, — но ты бежал слишком быстро. Я уж думал, что потерял тебя, но потом услышал твою флейту. Ее хорошо слышно сквозь деревья.
— Да, я знаю. Правда это… то, что сказал Педар? Катарина и Мэллори Рингесс в самом деле брат и сестра?
Хануман уперся в скамью носком ботинка. От ветра и бега его обычно белое лицо стало пунцовым.
— Да. Об этом все знают.
— Значит, я выродок.
— О Данло.
— Мне не следовало рождаться на свет. — Данло смотрел на деревья ши, поистине уникальные и прекрасные. В отличие от конической симметрии осколочников или деревьев йау их кроны ветвились без определенного порядка, дробясь на тысячи мелких отростков, и на каждой веточке трепетали и переливались серебром тянущиеся к солнцу листья.
— Как он мог? Как мог Рингесс спать с собственной сестрой?
— Не знаю, — пожал плечами Хануман.
— Шайда и еще раз шайда. — «Шайда тот мужчина, который трогает свою сестру под шкурами ночью», — вспомнилось Данло.
— Данло, ты…
— Нет! — Данло вскочил и выкрикнул три страшных слова, ударяя себя флейтой по бедру им в такт: — Я… тоже… шайда!
— Данло, нельзя так…
— Нет, нет, нет, нет!
Позабыв об ахимсе, Данло сорвал с ветки над скамьей лист и стиснул его в кулаке. Серебристый сок, теплый как кровь, смочил ему пальцы. Данло стало больно оттого, что жизненная сила дерева пропала впустую, и он зажмурился, оплакивая погибший лист.
— Данло, Данло… — Голос Ханумана, сдавленный от избытка эмоций, затих. Данло почувствовал его холодные пальцы и открыл глаза. Хануман быстро отдернул руку, смущенный своим жестом. Он впервые делал что-то подобное с пяти лет, когда мать сказала ему, что он уже большой и не должен никого трогать руками. Они с Данло обменялись безмолвным понимающим взглядом. Слышен был только шум ветра в кронах ши.
Помолчав, Хануман процитировал слова из «Пути человека»:
— "Я люблю тех, кто подобно каплям дождя падают один за другим из темной тучи, нависающей над людьми; ценой своих страданий и гибели они предвещают молнию".
— Я предвещаю смерть, — сказал Данло.
— Почему ты так говоришь?
— Я шайда, и поэтому деваки постигла шайда-смерть. — Данло снова сел, чувствуя холод камня даже через теплые штаны.
Он открыл Хануману тайну, которую никому не хотел выдавать: тайну гибели всего племени деваки от загадочной шайда-болезни.
— Твой народ мог убить просто какой-нибудь вирус, — сказал Хануман. — И создал этот вирус не ты.
— Да, но мое пребывание в племени ослабило деваки. И отравило их души шайдой.
— Глупости. Ты не должен так думать.
— Правда есть правда.
Хануман испустил протяжный вздох.
— Мне не нравится, когда ты такой.
— Прости.
— Я сожалею об участи твоего народа — но у тебя своя жизнь и своя мечта. Своя судьба.
Данло внезапно опустился на колени и голым пальцем, почерневшим и потрескавшимся от тяжелой работы, к которой принуждал его Педар, стал чертить круги на снегу.
— Как я теперь смогу стать асарией? Видя трепет жизни, как я смогу сказать ей «да», если не могу сказать «да» собственному существованию?
— Данло, ты…
— Я был дураком, когда возомнил, что могу стать асарией.
— Если ты и дурак, то не простой дурак. Пожалуй, ты достаточно глуп, чтобы стать асарией.
— Нет, теперь это невозможно.
— Для таких, как мы, все возможно.
Данло продолжал рисовать. Снежные кристаллики забились ему под ноготь. Было слишком холодно, чтобы доказывать теоремы на снегу. Он оставил свое занятие и поднял глаза на Ханумана.
— По-твоему, мы чем-то отличаемся от других?
— Ты сам знаешь.
— Но, Хану, мы такие же люди, как все.
— Люди людям рознь.
— Они благословенны. Все люди благословенны.
— Но мало кто избран. На протяжении всей истории были люди, которым суждено было стать выше.
— Выше… чего?
— Выше себя. И выше всех остальных.
— Ты, я вижу, природный аристократ, — улыбнулся Данло.
— Как же иначе? Только мы, аристократы духа, знаем, на что способны.
— А как же другие?
— У других все по-другому. Ты не должен слишком много думать о них. Всякое человеческое общество подчиняется иерархии. Жизнь — это живая пирамида, и только естественно, что кому-то приходится стоять на ее вершине.
— То есть на головах у других.
— Не я создал эту вселенную — я только живу в ней.
Данло, стоя на коленях, слушал, как летит ветер с Холма Скорби и покрытых льдом гор над ним.
— Но это трудно — жить, когда чужие ботинки лезут тебе в лицо.
— Да, жизнь жестока. И тот, кто стоит на вершине, тоже должен быть немного жесток. К другим и особенно к самому себе.
— И мы с тобой тоже?
— Да. Ты сам поймешь, когда вдумаешься.
— Но почему, Хану?
— Потому что для таких, как мы с тобой, это единственный путь стать выше. Мы смотрим сверху вниз на тех, кто у нас под ногами. Казалось бы, они так близко — но нас разделяет громадное расстояние. Большинство из них охотно соглашается с нашим пребыванием наверху. Можно даже сказать, что они с удовольствием выдерживают наш вес. Они только и видят, что наши ботинки, и порой им кажется, что им это ненавистно. Но если мы хоть на миг спустимся вниз, на вершину пирамиды тут же влезут они. И вид всех этих людей под ними вызовет у них тошноту, головокружение и даже безумие. Чем больше высота, тем дальше падать. Вот почему они с радостью предоставляют вершину таким, как мы. Вот почему расстояние между нами так огромно: Даже световые дистанции между звездами меньше тех, что разделяют людей, которые любят свою судьбу, и людей, которые ее боятся. Но таких, как мы, эти расстояния не пугают. Они напоминают нам об огромности наших собственных душ.
Только ради этого и стоит жить, Данло: ради обострения своей чувствительности, осознания своих желаний, укрупнения своих целей, расширения самих себя. Ради власти над собой, ради того, чтобы быть выше. Вернее, стать выше. Кто не мечтал об этом? И кто способен отделить себя от низших, не проявив некоторой жестокости?
Порыв холодного ветра, пролетев по роще, зашелестел листьями. Данло встал и через их серебристый свод посмотрел вверх. Небо на западе уже не было голубым. Гряда свинцово-серых снеговых туч надвигалась на Город с моря. Илка-тета, подумал он, тучи смерти.
— Я не понимаю тебя, — сказал Данло Хануману, стоящему под гигантским старым деревом. — Ты любишь людей, и они тебя любят, но ты говоришь так, будто они ничего не стоят.
— Люблю, — согласился Хануман. — Как и животных.
— Но люди — не животные!
Хануман засмеялся.
— В известном смысле — а только он и имеет значение — большинство людей просто нули. Взять хоть Педара и его друзей. Шансы на то, чтобы стать чем-то высшим, у них нулевые. Триллионы людей, триллионы Педаров заселяют галактику своими подобиями и считают это своим предназначением. Но это всего лишь умножение на ноль.
— Но, Хану, где бы ты был без людей, создавших тебя?
— Вот именно. Единственное назначение низших — становиться на колени и создавать пирамиду, чтобы высшие могли стать наверху, выше облаков, и выполнить высшую задачу. Ты не должен считать таких, как мы, простой случайностью цивилизации. Мы — это единственная причина цивилизации. Ее надежда и смысл.
— О, Хану!
— Это тяжело, я знаю. Трудно признать, что люди живут не ради себя самих. Потому что существование, которое они ведут, нельзя назвать настоящей жизнью.
Данло, как шегшей, копнул ногой наст.
— Есть такая вещь, как рабство. Мастер Джонат рассказывал мне, что в Летнем Мире раньше были рабы.
— Ты думаешь, это так дурно, когда высшие живут за счет низших? Нет. Это только естественно. И необходимо. Мы должны это признать. Они отдают свою жизнь нам! Они несовершенные, мелкие, больные и сломленные люди, и мы должны принимать их жертву с благодарностью, с состраданием и даже с любовью.
Данло на миг зажмурился и сказал:
— После Дня Повиновения я на себе испытал, что такое рабство.
— Я тоже. Но это нам во благо, а не во вред. Раз в жизни каждый должен побыть рабом.
— Почему?
— Потому что так мы узнаем, что значит чувствовать чужой сапог у себя на спине. Потому что потом, становясь самими собой, мы не чувствуем угрызений совести.
Данло прислонился к стволу ши, постукивая пальцами по обледеневшей коре — это напоминало звук, производимый птичками маули.
— К Педару и его друзьям я теплых чувств не питаю и никогда не буду питать, но они — это мы, а мы — это они. Настоящей разницы нет.
— Ахимса, — покачал головой Хануман. — Благородная идея, которая тебя погубит.
— Как раз наоборот.
Хануман потопал ногами по снегу, чтобы согреться.
— Мы с тобой — тоже животные, но в нас есть кое-что помимо этого.
— Как и в Педаре.
— Не совсем так. Истинная грань эволюции пролегает не между животным и человеком, а между человеком и настоящим человеком.
Горделивые речи Ханумана взволновали Данло (притом он опасался, что в них есть доля правды). Он побрел по роще между стволами ши. Одно здешнее дерево он особенно любил — скрюченное, расщепленное молнией. Оно напоминало ему, что даже в жизни растений присутствует боль. Данло стал кружить около этого дерева. Затвердевший снег поверх корней хрустел под ногами.
— Люди все настоящие.
— Все?
— Все. Даже расы с измененными генами. Даже те, которых считают инопланетянами.
— Нет, Данло. Настоящие люди встречаются редко. Реже, чем ты думаешь.
— Что же такое, по-твоему, настоящий человек?
— Семя, — ответил Хануман, не сходя с прежнего места.
— Семя?
— Желудь, который не боится уничтожить себя, чтобы превратиться в дуб.
— Это значит…
— "Настоящий человек, — процитировал Хануман, — есть смысл вселенной. Это танцующая звезда, это черная дыра, чреватая бесконечными возможностями".
— По-моему, все люди наделены бесконечными возможностями.
— Я люблю тебя за то, что ты в это веришь. Но на самом деле я знал только двух человек, достойных этого названия, да и то с оговорками.
Данло резко повернулся к Хануману. Тот смотрел на него так, словно только они двое во всей вселенной имели какое-то значение.
— Но я такой же человек, как и все. Чем это мы с тобой такие особенные?
— Тем, что сознаем свою глубинную цель. Тем, что смотрим слишком глубоко и видим слишком много.
— Но, Хану…
— Тем, как мы чувствуем боль.
«Тем, как мы чувствуем боль». Данло надолго задержал в себе воздух. Затем все вырвалось из него разом: воздух и его фундаментальная неприязнь к элитизму Ханумана. (А главное — страдания относительно собственного происхождения, отделявшего его от всех других людей Цивилизованных Миров.)
— Что ты знаешь о боли? — крикнул он.
— Видимо, я знаю недостаточно много. — Хануман стоял, скрестив руки на груди и весь дрожа, но с улыбкой, злой и в то же время полной глубокого смысла. — Но настоящие люди страдают так, как другим не дано. Этому ничем не поможешь.
Чтобы стать выше, надо быть беспощадным к самому себе. Если твой глаз предает тебя, его следует вырвать — понимаешь? Если тебе что-то тяжело и ненавистно, если другие зовут это злом — это надо сделать именно потому, что тебе это ненавистно. Слабые места собственной души надо выжечь каленым железом. Это постоянное насилие над самим собой и есть боль, которой нет конца.
Данло кивнул рассеянно, почти не слушая. Обычно он слушал других с вниманием совы, скрадывающей скребущегося под снегом гладыша, но теперь он стоял, обратив взгляд к небу, и вспоминал.
— Нет конца, — повторил Хануман. — Боль от переламывания себя — это только начало. Только потом к таким, как мы, если мы достаточно сильны и души у нас достаточно глубоки, приходит настоящая боль. В чем она, ты спросишь? Во власти выбирать свое будущее. В вынужденности этого выбора. В этой жуткой свободе. В бесконечных возможностях. Во вкусе к бесконечному, подпорченному возможностью эволюционного краха. Настоящая боль — это знать, что ты умрешь, и в то же время сознавать, что умирать ты не должен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Глава IX
УМНОЖЕНИЕ НА НОЛЬ
О могучий Арджуна, даже если ты веришь, что твое существо подлежит рождению и смерти, не печалься.
Смерть неизбежна для живых и рождение неизбежно для мертвых. И поелику избежать этого нельзя, то и горевать не следует. Каждое существо поначалу не знает себя, а потом узнает. Когда же ему приходит конец, он снова перестает себя знать. О чем же здесь горевать?
Речь Кришны перед битвой при Курукшетре, «Бхагавад-Гита»
Данло без всякой цели мчался мимо зданий Борхи. У подножия Холма Скорби, где ровная территория Академии сменялась обледеневшими горными склонами, он увидел известную своей красотой рощу ши, где росло сто двенадцать деревьев, привезенных с Утрадеса. Данло сел на каменную скамью между стволами.
Он играл на шакухачи и высматривал в синем небе Агиру.
Я тот, кому не следовало рождаться на свет, думал он.
Вскоре он услышал скрип коньков на единственной дорожке, пересекающей рощу, и увидел едущего к нему Ханумана.
— Я не мог не пойти за тобой, — выдохнул тот, — но ты бежал слишком быстро. Я уж думал, что потерял тебя, но потом услышал твою флейту. Ее хорошо слышно сквозь деревья.
— Да, я знаю. Правда это… то, что сказал Педар? Катарина и Мэллори Рингесс в самом деле брат и сестра?
Хануман уперся в скамью носком ботинка. От ветра и бега его обычно белое лицо стало пунцовым.
— Да. Об этом все знают.
— Значит, я выродок.
— О Данло.
— Мне не следовало рождаться на свет. — Данло смотрел на деревья ши, поистине уникальные и прекрасные. В отличие от конической симметрии осколочников или деревьев йау их кроны ветвились без определенного порядка, дробясь на тысячи мелких отростков, и на каждой веточке трепетали и переливались серебром тянущиеся к солнцу листья.
— Как он мог? Как мог Рингесс спать с собственной сестрой?
— Не знаю, — пожал плечами Хануман.
— Шайда и еще раз шайда. — «Шайда тот мужчина, который трогает свою сестру под шкурами ночью», — вспомнилось Данло.
— Данло, ты…
— Нет! — Данло вскочил и выкрикнул три страшных слова, ударяя себя флейтой по бедру им в такт: — Я… тоже… шайда!
— Данло, нельзя так…
— Нет, нет, нет, нет!
Позабыв об ахимсе, Данло сорвал с ветки над скамьей лист и стиснул его в кулаке. Серебристый сок, теплый как кровь, смочил ему пальцы. Данло стало больно оттого, что жизненная сила дерева пропала впустую, и он зажмурился, оплакивая погибший лист.
— Данло, Данло… — Голос Ханумана, сдавленный от избытка эмоций, затих. Данло почувствовал его холодные пальцы и открыл глаза. Хануман быстро отдернул руку, смущенный своим жестом. Он впервые делал что-то подобное с пяти лет, когда мать сказала ему, что он уже большой и не должен никого трогать руками. Они с Данло обменялись безмолвным понимающим взглядом. Слышен был только шум ветра в кронах ши.
Помолчав, Хануман процитировал слова из «Пути человека»:
— "Я люблю тех, кто подобно каплям дождя падают один за другим из темной тучи, нависающей над людьми; ценой своих страданий и гибели они предвещают молнию".
— Я предвещаю смерть, — сказал Данло.
— Почему ты так говоришь?
— Я шайда, и поэтому деваки постигла шайда-смерть. — Данло снова сел, чувствуя холод камня даже через теплые штаны.
Он открыл Хануману тайну, которую никому не хотел выдавать: тайну гибели всего племени деваки от загадочной шайда-болезни.
— Твой народ мог убить просто какой-нибудь вирус, — сказал Хануман. — И создал этот вирус не ты.
— Да, но мое пребывание в племени ослабило деваки. И отравило их души шайдой.
— Глупости. Ты не должен так думать.
— Правда есть правда.
Хануман испустил протяжный вздох.
— Мне не нравится, когда ты такой.
— Прости.
— Я сожалею об участи твоего народа — но у тебя своя жизнь и своя мечта. Своя судьба.
Данло внезапно опустился на колени и голым пальцем, почерневшим и потрескавшимся от тяжелой работы, к которой принуждал его Педар, стал чертить круги на снегу.
— Как я теперь смогу стать асарией? Видя трепет жизни, как я смогу сказать ей «да», если не могу сказать «да» собственному существованию?
— Данло, ты…
— Я был дураком, когда возомнил, что могу стать асарией.
— Если ты и дурак, то не простой дурак. Пожалуй, ты достаточно глуп, чтобы стать асарией.
— Нет, теперь это невозможно.
— Для таких, как мы, все возможно.
Данло продолжал рисовать. Снежные кристаллики забились ему под ноготь. Было слишком холодно, чтобы доказывать теоремы на снегу. Он оставил свое занятие и поднял глаза на Ханумана.
— По-твоему, мы чем-то отличаемся от других?
— Ты сам знаешь.
— Но, Хану, мы такие же люди, как все.
— Люди людям рознь.
— Они благословенны. Все люди благословенны.
— Но мало кто избран. На протяжении всей истории были люди, которым суждено было стать выше.
— Выше… чего?
— Выше себя. И выше всех остальных.
— Ты, я вижу, природный аристократ, — улыбнулся Данло.
— Как же иначе? Только мы, аристократы духа, знаем, на что способны.
— А как же другие?
— У других все по-другому. Ты не должен слишком много думать о них. Всякое человеческое общество подчиняется иерархии. Жизнь — это живая пирамида, и только естественно, что кому-то приходится стоять на ее вершине.
— То есть на головах у других.
— Не я создал эту вселенную — я только живу в ней.
Данло, стоя на коленях, слушал, как летит ветер с Холма Скорби и покрытых льдом гор над ним.
— Но это трудно — жить, когда чужие ботинки лезут тебе в лицо.
— Да, жизнь жестока. И тот, кто стоит на вершине, тоже должен быть немного жесток. К другим и особенно к самому себе.
— И мы с тобой тоже?
— Да. Ты сам поймешь, когда вдумаешься.
— Но почему, Хану?
— Потому что для таких, как мы с тобой, это единственный путь стать выше. Мы смотрим сверху вниз на тех, кто у нас под ногами. Казалось бы, они так близко — но нас разделяет громадное расстояние. Большинство из них охотно соглашается с нашим пребыванием наверху. Можно даже сказать, что они с удовольствием выдерживают наш вес. Они только и видят, что наши ботинки, и порой им кажется, что им это ненавистно. Но если мы хоть на миг спустимся вниз, на вершину пирамиды тут же влезут они. И вид всех этих людей под ними вызовет у них тошноту, головокружение и даже безумие. Чем больше высота, тем дальше падать. Вот почему они с радостью предоставляют вершину таким, как мы. Вот почему расстояние между нами так огромно: Даже световые дистанции между звездами меньше тех, что разделяют людей, которые любят свою судьбу, и людей, которые ее боятся. Но таких, как мы, эти расстояния не пугают. Они напоминают нам об огромности наших собственных душ.
Только ради этого и стоит жить, Данло: ради обострения своей чувствительности, осознания своих желаний, укрупнения своих целей, расширения самих себя. Ради власти над собой, ради того, чтобы быть выше. Вернее, стать выше. Кто не мечтал об этом? И кто способен отделить себя от низших, не проявив некоторой жестокости?
Порыв холодного ветра, пролетев по роще, зашелестел листьями. Данло встал и через их серебристый свод посмотрел вверх. Небо на западе уже не было голубым. Гряда свинцово-серых снеговых туч надвигалась на Город с моря. Илка-тета, подумал он, тучи смерти.
— Я не понимаю тебя, — сказал Данло Хануману, стоящему под гигантским старым деревом. — Ты любишь людей, и они тебя любят, но ты говоришь так, будто они ничего не стоят.
— Люблю, — согласился Хануман. — Как и животных.
— Но люди — не животные!
Хануман засмеялся.
— В известном смысле — а только он и имеет значение — большинство людей просто нули. Взять хоть Педара и его друзей. Шансы на то, чтобы стать чем-то высшим, у них нулевые. Триллионы людей, триллионы Педаров заселяют галактику своими подобиями и считают это своим предназначением. Но это всего лишь умножение на ноль.
— Но, Хану, где бы ты был без людей, создавших тебя?
— Вот именно. Единственное назначение низших — становиться на колени и создавать пирамиду, чтобы высшие могли стать наверху, выше облаков, и выполнить высшую задачу. Ты не должен считать таких, как мы, простой случайностью цивилизации. Мы — это единственная причина цивилизации. Ее надежда и смысл.
— О, Хану!
— Это тяжело, я знаю. Трудно признать, что люди живут не ради себя самих. Потому что существование, которое они ведут, нельзя назвать настоящей жизнью.
Данло, как шегшей, копнул ногой наст.
— Есть такая вещь, как рабство. Мастер Джонат рассказывал мне, что в Летнем Мире раньше были рабы.
— Ты думаешь, это так дурно, когда высшие живут за счет низших? Нет. Это только естественно. И необходимо. Мы должны это признать. Они отдают свою жизнь нам! Они несовершенные, мелкие, больные и сломленные люди, и мы должны принимать их жертву с благодарностью, с состраданием и даже с любовью.
Данло на миг зажмурился и сказал:
— После Дня Повиновения я на себе испытал, что такое рабство.
— Я тоже. Но это нам во благо, а не во вред. Раз в жизни каждый должен побыть рабом.
— Почему?
— Потому что так мы узнаем, что значит чувствовать чужой сапог у себя на спине. Потому что потом, становясь самими собой, мы не чувствуем угрызений совести.
Данло прислонился к стволу ши, постукивая пальцами по обледеневшей коре — это напоминало звук, производимый птичками маули.
— К Педару и его друзьям я теплых чувств не питаю и никогда не буду питать, но они — это мы, а мы — это они. Настоящей разницы нет.
— Ахимса, — покачал головой Хануман. — Благородная идея, которая тебя погубит.
— Как раз наоборот.
Хануман потопал ногами по снегу, чтобы согреться.
— Мы с тобой — тоже животные, но в нас есть кое-что помимо этого.
— Как и в Педаре.
— Не совсем так. Истинная грань эволюции пролегает не между животным и человеком, а между человеком и настоящим человеком.
Горделивые речи Ханумана взволновали Данло (притом он опасался, что в них есть доля правды). Он побрел по роще между стволами ши. Одно здешнее дерево он особенно любил — скрюченное, расщепленное молнией. Оно напоминало ему, что даже в жизни растений присутствует боль. Данло стал кружить около этого дерева. Затвердевший снег поверх корней хрустел под ногами.
— Люди все настоящие.
— Все?
— Все. Даже расы с измененными генами. Даже те, которых считают инопланетянами.
— Нет, Данло. Настоящие люди встречаются редко. Реже, чем ты думаешь.
— Что же такое, по-твоему, настоящий человек?
— Семя, — ответил Хануман, не сходя с прежнего места.
— Семя?
— Желудь, который не боится уничтожить себя, чтобы превратиться в дуб.
— Это значит…
— "Настоящий человек, — процитировал Хануман, — есть смысл вселенной. Это танцующая звезда, это черная дыра, чреватая бесконечными возможностями".
— По-моему, все люди наделены бесконечными возможностями.
— Я люблю тебя за то, что ты в это веришь. Но на самом деле я знал только двух человек, достойных этого названия, да и то с оговорками.
Данло резко повернулся к Хануману. Тот смотрел на него так, словно только они двое во всей вселенной имели какое-то значение.
— Но я такой же человек, как и все. Чем это мы с тобой такие особенные?
— Тем, что сознаем свою глубинную цель. Тем, что смотрим слишком глубоко и видим слишком много.
— Но, Хану…
— Тем, как мы чувствуем боль.
«Тем, как мы чувствуем боль». Данло надолго задержал в себе воздух. Затем все вырвалось из него разом: воздух и его фундаментальная неприязнь к элитизму Ханумана. (А главное — страдания относительно собственного происхождения, отделявшего его от всех других людей Цивилизованных Миров.)
— Что ты знаешь о боли? — крикнул он.
— Видимо, я знаю недостаточно много. — Хануман стоял, скрестив руки на груди и весь дрожа, но с улыбкой, злой и в то же время полной глубокого смысла. — Но настоящие люди страдают так, как другим не дано. Этому ничем не поможешь.
Чтобы стать выше, надо быть беспощадным к самому себе. Если твой глаз предает тебя, его следует вырвать — понимаешь? Если тебе что-то тяжело и ненавистно, если другие зовут это злом — это надо сделать именно потому, что тебе это ненавистно. Слабые места собственной души надо выжечь каленым железом. Это постоянное насилие над самим собой и есть боль, которой нет конца.
Данло кивнул рассеянно, почти не слушая. Обычно он слушал других с вниманием совы, скрадывающей скребущегося под снегом гладыша, но теперь он стоял, обратив взгляд к небу, и вспоминал.
— Нет конца, — повторил Хануман. — Боль от переламывания себя — это только начало. Только потом к таким, как мы, если мы достаточно сильны и души у нас достаточно глубоки, приходит настоящая боль. В чем она, ты спросишь? Во власти выбирать свое будущее. В вынужденности этого выбора. В этой жуткой свободе. В бесконечных возможностях. Во вкусе к бесконечному, подпорченному возможностью эволюционного краха. Настоящая боль — это знать, что ты умрешь, и в то же время сознавать, что умирать ты не должен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107