Если бы не злополучное стечение обстоятельств на Артуровой свадьбе, уж она бы его заполучила; а Ланселет — человек чести; если бы она забеременела, он бы непременно женился на ней.
«Конечно, зачала бы я вряд ли — после всего того, что мне пришлось вынести, рожая Гвидиона; но Ланселету это объяснять не обязательно. И я сделала бы его счастливым, даже если бы не сумела родить ему сына. Некогда его влекло ко мне — до того, как он встретил Гвенвифар, и после тоже… Если бы не та неудача, я бы заставила его позабыть о Гвенвифар в моих объятиях…
Право же, пробуждать желание я вполне способна… нынче вечером, когда я пела, многие рыцари так и пожирали меня взглядами…
Я могла бы заставить Ланселета пожелать меня…»
— Моргейна, ты ляжешь или нет? — нетерпеливо окликнула ее Элейна.
— Не сейчас, нет… Думаю, я пройдусь немного, — промолвила Моргейна, и Элейна испуганно отпрянула назад: дамам королевы выходить за двери по ночам строго запрещалось. Подобная робость Моргейну просто бесила. Интересно, не от королевы ли подхватила ее Элейна, точно лихорадку или новомодный обычай носить покрывала.
— А ты не боишься — ведь вокруг столько мужчин!
— А ты думаешь, мне не надоело спать одной? — рассмеялась Моргейна. Но, заметив, что шутка неприятно задела Элейну, добавила уже мягче:
— Я — сестра короля. Никто не прикоснется ко мне против моей воли. Ты в самом деле считаешь, что перед моими прелестями ни один мужчина не устоит? Мне ж уже двадцать шесть; не чета лакомой юной девственнице вроде тебя, Элейна!
Не раздеваясь, Моргейна прилегла рядом с девушкой. В безмолвной темноте, как она и боялась, воображение — или все-таки Зрение? — принялось рисовать картины: Артур с Гвенвифар, мужчины с женщинами повсюду вокруг, по всему замку, соединялись в любви или просто в похоти.
А Ланселет — он тоже один? И вновь накатили воспоминания, куда более яркие, нежели фантазии; Моргейна вспоминала тот день, и озаренный ярким солнцем Холм, и поцелуи Ланселета, впервые пробуждающие в ней желание, острое, точно лезвие ножа; и горечь сожаления о принесенном обете. И после, в день свадьбы Артура и Гвенвифар, когда Ланселет едва не сорвал с нее одежду и не овладел ею прямо в конюшнях… вот тогда его и впрямь влекло к ней…
И вот, отчетливая и резкая, точно Зрение, в сознании возникла картина: Ланселет расхаживает по внутреннему двору один; на лице его обреченность и одиночество… «Я не использовала ни Зрение, ни собственную магию, для того чтобы привлечь его ко мне во имя своекорыстной цели… оно пришло само, нежданным…»
Молча и бесшумно, стараясь не разбудить девушку, Моргейна высвободилась из-под руки Элейны и осторожно соскользнула с кровати. Ложась, она сняла только туфли; теперь она наклонилась, надела их вновь и потихоньку вышла из комнаты, беззвучно, точно призрак с Авалона.
«Если это лишь греза, рожденная моим воображением, если он не там, я пройдусь немного в лунном свете, дабы остудить кровь, и вернусь в постель; никому от этого хуже не станет». Но картина упорно не желала развеиваться; и Моргейна знала: Ланселет и впрямь там, один, ему не спится так же, как и ей.
Он ведь тоже с Авалона… солнечные токи разлиты и в его крови тоже… Моргейна неслышно выскользнула за дверь, миновав задремавшего стражника, и глянула на небо. Луна прибыла уже на четверть и теперь ярким светом озаряла мощенный камнем двор перед конюшнями. Нет, не тут… надо обойти сбоку… «Он не здесь; это все лишь греза, моя собственная фантазия». Моргейна уже повернула назад, собираясь вернуться в постель, во власти внезапно накатившего стыда: что, если стражник застанет ее здесь, и тогда все узнают, что сестра короля втихомолку разгуливает по дворцу, в то время как все порядочные люди давно спят, — одно распутство у нее на уме, не иначе…
— Кто здесь? Стой, назови себя! — Голос прозвучал тихо и резко: да, это Ланселет. И, невзирая на всю свою безудержную радость, Моргейна вдруг устрашилась: положим, Зрение не солгало, но что теперь? Ланселет взялся за меч; в тени он казался очень высоким и изможденным.
— Моргейна, — шепотом назвалась молодая женщина, и Ланселет выпустил рукоять меча.
— Кузина, это ты?
Молодая женщина вышла из тени, и лицо его, встревоженное, напряженное, заметно смягчилось.
— Так поздно? Ты пришла искать меня… во дворце что-то случилось? Артур… королева…
«Даже сейчас он думает только о королеве», — посетовала про себя Моргейна, чувствуя легкое покалывание в кончиках пальцев и в икрах ног: то давали о себе знать возбуждение и гнев.
— Нет, все хорошо — насколько мне известно, — отозвалась она. — В тайны королевской опочивальни я не посвящена!
Ланселет вспыхнул — в темноте по лицу его скользнула тень — и отвернулся.
— Не спится мне… — пожаловалась Моргейна. — И ты еще спрашиваешь, что я здесь делаю, если и сам не в постели? Или Артур поставил тебя в ночную стражу?
Она чувствовала: Ланселет улыбается.
— Не больше, чем тебя. Все вокруг уснули, а мне вот неспокойно… верно, луна будоражит мне кровь…
То же самое Моргейна сказала Элейне; молодой женщине померещилось, что это — добрый знак, символ того, что умы их настроены друг на друга и откликаются на зов точно так же, как молчащая арфа вибрирует, стоит заиграть на другой.
А Ланселет между тем тихо продолжил, роняя слова во тьму рядом с нею:
— Я вот уже сколько ночей покоя не знаю, все думаю о ночных сражениях…
— Ты, значит, мечтаешь о битвах, как все воины?
Ланселет вздохнул:
— Нет. Хотя, наверное, недостойно солдата непрестанно грезить о мире.
— Я так не считаю, — тихо отозвалась Моргейна. — Ибо зачем вы воюете, кроме как того ради, чтобы для всего народа нашего настал мир? Если солдат чрезмерно привержен своему ремеслу, так он превращается в орудие убийства, и не более. Что еще привело римлян на наш мирный остров, как не жажда завоеваний и битв ради них самих и ничего другого?
— Кузина, одним из этих римлян был твой отец, да и мой тоже, — улыбнулся Ланселет.
— Однако ж я куда более высокого мнения о мирных Племенах, которые хотели лишь возделывать свои ячменные поля в покое и благоденствии и поклоняться Богине. Я принадлежу к народу моей матери — и к твоему народу.
— Да, верно, но могучие герои древности, о которых мы столько говорили, — Ахилл, Александр, — все они считали, что войны и битвы — вот дело, достойное мужей, и даже сейчас на здешних островах так уж сложилось, что все мужчины в первую очередь думают о сражениях, а мир для них — лишь краткая передышка и удел женщин. — Ланселет вздохнул:
— Тяжкие это мысли… стоит ли дивиться, Моргейна, что нам с тобою не до сна? Нынче ночью я отдал бы все грозное оружие, когда-либо откованное, и все героические песни об Ахилле с Александром, за одно-единственное яблоко с ветвей Авалона… — Юноша отвернулся, и Моргейна вложила ладонь в его руку.
— И я тоже, кузен.
— Не знаю, с какой стати я так стосковался по Авалону… я там жил недолго, — размышлял вслух Ланселет. — И все же, сдается мне, места красивее не сыщешь на всей земле, — если, конечно, Авалон и впрямь находится здесь, на земле, а не где-то еще. Думается мне, древняя друидическая магия изъяла его из пределов нашего мира, ибо слишком он прекрасен для нас, несовершенных смертных, и, значит, недосягаем, подобно мечте о Небесах… — Коротко рассмеявшись, Ланселет пришел в себя. — Моему исповеднику подобные речи очень бы не понравились!
— Неужто ты стал христианином, Ланс? — тихо фыркнула Моргейна.
— Боюсь, не то чтобы самым праведным, — отозвался он. — Однако вера их мнится мне столь безыскусной и благой, что хотелось бы мне принять ее. Христиане говорят: верь в то, чего не видел, исповедуй то, чего не знаешь; в том больше заслуги, нежели признавать то, что ты узрел своими глазами. Говорят, что даже Иисус, восстав из мертвых, выбранил человека, вложившего персты в раны Христовы, дабы убедиться, что перед ним не призрак и не дух, ибо воистину благословен тот, кто верит, не видя.
— Однако все мы восстанем снова, — очень тихо произнесла Моргейна, — и снова, и снова, и снова. Не единожды приходим мы в мир, дабы отправиться в Небеса или в ад, но рождаемся опять и опять, пока не уподобимся Богам.
Ланселет потупился. Теперь, когда глаза ее привыкли к полумраку, осиянному лунным светом, она отчетливо различала черты лица собеседника: изящный изгиб виска, плавно уходящий вниз, к щеке, длинную, узкую линию подбородка, мягкую темную бровь, спадающие на лоб кудри. И снова от красоты его у Моргейны заныло сердце.
— Я и позабыл: ты ведь жрица и веришь… — промолвил он. Руки их легонько соприкасались. Ланселет попытался высвободиться — и молодая женщина разомкнула пальцы.
— Иногда я сама не знаю, во что верю. Может статься, я слишком давно живу вдали от Авалона.
— Вот и я не знаю, во что верю, — отозвался Ланселет. — Однако на моих глазах в этой долгой, бесконечно долгой войне погибло столько мужей, и женщин, и детей, что мнится мне, будто я сражаюсь с тех самых пор, как подрос настолько, чтобы удержать в руке меч. А когда вижу я, как умирают люди, кажется мне, будто вера — это лишь иллюзия, а правда в том, что все мы умираем, точно звери, и просто перестаем существовать — точно скошенная трава, точно прошлогодний снег.
— Но ведь и снег, и трава возрождаются вновь, — прошептала Моргейна.
— В самом деле? А может, это тоже иллюзия? — горько промолвил он. — Сдается мне, что, пожалуй, во всем этом нет ни тени смысла: все эти разглагольствования о богах и Богине — лишь сказки, которыми утешают малых детей. Ох, Господи, Моргейна, с какой стати мы затеяли этот разговор? Тебе надо пойти отдохнуть, кузина, да и мне тоже…
— Я уйду, если ты того хочешь, — проговорила она, разворачиваясь, а в следующий миг задохнулась от счастья — Ланселет взял ее за руку.
— Нет-нет, когда я один, я во власти этих фантазий и горестных сомнений, и ежели уж они приходят, так я лучше выговорюсь вслух, чтобы услышать, что все это — сущее неразумие. Побудь со мною, Моргейна.
— Сколько захочешь, — шепнула она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Она шагнула вперед, обняла его за талию; его сильные руки сдавили ей плечи — и тут же покаянно разжались.
— Какая ты маленькая… ох, я и забыл, какая ты маленькая… я мог бы переломить тебя надвое голыми руками, кузина… — Ланселет погрузил руки в ее волосы, распущенные под покрывалом; пригладил их, намотал пряди на пальцы. — Моргейна, Моргейна, иногда мне кажется, что ты — то немногое в моей жизни, что целиком и всецело — добро и благо: точно дева из древнего народа фэйри, о котором говорится в легендах, эльфийская дева, что приходит из неведомой земли рассказать смертному о красоте и надежде и вновь уплывает на западные острова, чтобы никогда уже не вернуться….
— Я никуда не уплыву, — прошептала Моргейна.
— Нет. — В углу мощеного дворика высился чурбан: на нем обычно сидели, дожидаясь лошадей. Ланселет увлек собеседницу туда.
— Посиди со мной, — попросил он и, смутившись, добавил:
— Нет, это не место для дамы… — И вдруг рассмеялся:
— То же самое можно было сказать и о конюшне в тот день… ты помнишь, Моргейна?
— А я думала, ты все забыл: после того как этот треклятый конь — вот уж сущий дьявол! — сбросил тебя на землю…
— Не называй его дьяволом. В бою он не раз и не два спасал Артуру жизнь; так что Артур скорее считает его своим ангелом-хранителем, — возразил Ланселет. — Злополучный то был день, что и говорить. Дурно обошелся бы я с тобою, кузина, кабы овладел тобою тогда. Часто хотелось мне молить тебя о прощении, чтобы услышать слова примирения из твоих уст и понять, что ты не держишь на меня зла…
— Не держу зла? — Моргейна подняла взгляд; голова у нее внезапно закружилась от нахлынувших чувств. — Не держу зла? Разве что на тех, кто прервал нас…
— Правда? — еле слышно откликнулся он. Ланселет обнял ее лицо ладонями, неспешно приблизил к себе и приник к ее устам. Моргейна обмякла, расслабилась, приоткрыла губы навстречу его поцелую. Ланселет, по римскому обычаю, был чисто выбрит; Моргейна ощущала щекой мягкое покалывание и теплую сладость настойчивого языка… Ланселет притянул ее ближе, едва ли не приподняв над землей. Поцелуй длился до тех пор, пока молодая женщина поневоле не отстранилась, чтобы отдышаться, и Ланселет негромко, изумленно рассмеялся.
— Что ж, все повторяется… ты и я… кажется, с нами так уже было… и на сей раз я отрублю голову любому, кто посмеет нас прервать… но вот мы стоим и целуемся на конном дворе, точно слуга с судомойкой! Что теперь, Моргейна? Куда нам пойти?
Молодая женщина понятия не имела: кажется, во всем замке укрытия для них не найдется. Она не может отвести его к себе в комнату, где, помимо нее, спят Элейна и четверо девушек из свиты королевы; а Ланселет сам объявил, что предпочитает ночевать с солдатами. И что-то в глубине сознания подсказывало ей, что так поступать не след:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49