они уверяют, что Господь дал им власть над всем, что произрастает на земле, и над всяким зверем рыскающим. В то время как мы, обитатели холмов и болот, лесов и дальних полей, мы-то знаем, что не мы обладаем властью над природой, но она властвует над всеми нами, с того самого мгновения, как вожделение пробуждается в чреслах отцов наших и желание — в лоне наших матерей, дабы произвести нас на свет по ее воле, до того мига, как мы начинаем шевелиться во чреве и в назначенный ей срок попадаем в мир, до тех пор, когда жизни растения и зверя приносятся в жертву, чтобы накормить, запеленать, и одеть нас, и дать нам силы жить… все, все это во власти Богини, и без ее благодатной милости никто из нас не вдохнул бы ни разу, но все стало бесплодным и умерло бы. И даже когда наступает время бесплодия и смерти, дабы наше место на земле могли занять другие, и это тоже — ее деяние, ибо она — не только Зеленая Госпожа плодоносной земли, но и Темная Госпожа семени, что таится под снегом, и ворона и ястреба, что несут смерть замешкавшимся, и червя, что незримо трудится, истребляя то, что отслужило свой срок; в итоге итогов она — Госпожа уничтожения и смерти…»
И, вспомнив обо всем об этом, Моргейна наконец-то поняла: то, что произошло у нее с Ланселетом — сущая мелочь; величайший ее грех — не в истории с Ланселетом, но в ее собственном сердце, ибо отвернулась она от Богини. Какая разница, что священники почитают за добро, добродетель, грех или позор? Раны, нанесенные ее гордости, не что иное, как благое очищение.
«Богиня займется Ланселетом в свои срок и по своему выбору. И не мне о том судить». В тот миг Моргейне думалось, что никогда не видеть кузена — это лучшее, что только может произойти.
Нет, нечего и надеяться, что ей дозволят вернуться на место избранной жрицы… но, возможно, Вивиана сжалится над нею и разрешит ей искупить свои грехи перед Богиней. В ту минуту Моргейне казалось, что она охотно удовольствуется участью служанки или смиренной полевой работницы, лишь бы только остаться на Авалоне. Она ощущала себя больным ребенком, что бежит преклонить голову на колени матери и выплакаться всласть… она пошлет за своим сыном, пусть воспитывается на Авалоне, среди жрецов, она никогда более не сойдет с того пути, которому обучалась…
И когда впереди впервые показался зеленый Холм — да-да, именно он, его ни с чем не перепутаешь, — что гордо вознес главу свою над окрестными возвышенностями, по лицу Моргейны потекли слезы. Она возвращается домой, домой, в родные места, к Вивиане; она постоит в кругу камней и помолится Богине, чтобы провинности ее простились и затянулись раны и чтобы смогла она вернуться на то место, откуда исторгли ее собственная гордость и своеволие.
А Холм словно затеял поиграть с нею в прятки: он то показывался, вздымаясь между возвышенностей, точно напрягшийся фаллос, а то прятался среди холмов поменьше или терялся в сырых туманах; но, наконец, всадница выехала к берегам Озера, к тому самому месту, куда прибыла некогда с Вивианой невесть сколько лет назад.
Перед нею простерлись пустынные воды, тускнеющие в вечерних сумерках. На фоне алого отсвета в небе темнели голые тростники; и в предзакатном мареве смутно различались вдали очертания острова Монахов. Однако ничто не всколыхнулось, ничто не нарушило недвижность вод, хотя в страстную попытку достичь Священного острова и призвать ладью она вложила все свое сердце и мысли… Целый час простояла она там недвижно, и вот землю накрыла тьма, и Моргейна поняла, что потерпела неудачу.
Нет… ладья не приплывет за нею ни нынешней ночью, ни когда-либо. Ладья прибыла бы за жрицей, за избранной, лелеемой воспитанницей Вивианы, но не за беглянкой, что четыре года прожила при королевских дворах, не признавая над собою иной воли, кроме собственной. Некогда, давным-давно, в пору инициации, ее изгнали с Авалона, и испытание на то, имеет ли она право называться жрицей или нет, заключалось в одном лишь: ей полагалось вернуться самой, без посторонней помощи.
Вызвать ладью она не могла; душа ее содрогалась от страха при мысли о том, чтобы прокричать вслух слово силы, призывающее ладью сквозь туманы. Она, утратившая право называться дочерью Авалона, не способна повелевать ладьей. И вот на воде угасли все краски, и последний отсвет солнца померк в сумеречном тумане; Моргейна же с тоской глядела на дальний берег. Нет, позвать ладью она не дерзнет; но ведь на Авалон есть и другой путь, нужно лишь обойти Озеро, а там переправиться по тайной тропе через болото и отыскать дорогу в сокрытый мир. Изнывая от одиночества, Моргейна двинулась в обход, ведя коня в поводу. Неясно темнеющая в сумерках громадная фигура жеребца, его шумное, всхрапывающее дыхание служили ей утешением и поддержкой, пусть и слабой. В самом худшем случае она заночует на берегу Озера; в конце концов, спать в одиночестве под открытым небом ей не впервой. А с утра она отыщет-таки дорогу. Моргейна вспомнила, как много лет назад, переодевшись в чужую одежду, одна добиралась она до двора Лота, что далеко на севере. Разбаловали ее беззаботное житье и придворная роскошь, что и говорить, однако, если нужно, она то же самое проделает снова.
Вокруг царило странное безмолвие; тишину не нарушал ни колокольный звон с острова Монахов, ни пение из обители, ни птичьи крики, как если бы шла она через зачарованные земли. Вскорости Моргейна отыскала нужное ей место. Быстро темнело; во мраке каждое дерево и каждый куст принимали зловещие очертания, превращаясь в странных, непостижимых чудищ и драконов. Однако Моргейна мало-помалу вновь обретала склад ума, присущий ей во времена ее житья на Авалоне: здесь ничего не повредит ей, если сама она вреда не замышляет.
Она двинулась по тайной тропе. Где-то на середине ей придется пройти сквозь туманы, иначе путь выведет ее лишь в огород монахов за монастырем. Молодая женщина твердо приказала себе перестать думать о сгущающейся тьме и, погрузившись в созерцательное безмолвие, сосредоточить все мысли на том, куда ей так хочется попасть. Вот так, каждым шагом словно сплетая вязь заклинаний, словно поднимаясь в спиральном танце по дороге, вьющейся по склонам Холма и уводящей к кольцу камней, неслышно продвигалась она вперед, полузакрыв глаза, всякий раз тщательно примериваясь, куда ступить. Повеяло холодом: это вокруг нее сгущались туманы.
Вивиана не усматривала большого зла в том, что воспитанница ее возлегла с собственным сводным братом и родила ему дитя… этот сын древнего королевского рода Авалона — более король, нежели сам Артур. А если бы она зачала ребенка от Ланселета, тогда мальчик воспитывался бы на Авалоне и стал бы одним из величайших друидов. А теперь — что станется с ее сыном теперь? Зачем она отдала Гвидиона в руки Моргаузе? «Я — дурная мать, — думала про себя Моргейна, — надо было послать за сыном». Однако ей вовсе не хотелось, глядя в лицо Артура, сообщать ему о ребенке. Еще не хватало, чтобы священники и дамы двора глазели на нее и перешептывались: «А это — та самая женщина, что родила ребенка от Увенчанного Рогами по древнему языческому обычаю Племен, — эти варвары, знаете ли, размалевывают себе лица, надевают рога и бегают с оленями, точно дикие звери… Мальчик хорошо устроен там, где он есть, при дворе Артура ему не место, а ей что прикажете делать с трехлетним мальчуганом, цепляющимся за ее юбки? Тем паче Артуровым сыном?
Однако порою Моргейна задумывалась о сыне и вспоминала, как вечерами ей приносили дитя — уже накормленное, чистенькое, благоухающее, и она часами сиживала, укачивая его на руках, напевая ему колыбельную, ни о чем не размышляя… и все ее существо переполняло бездумное счастье… когда еще была она так счастлива?» Только раз в жизни, — сказала себе Моргейна, — когда мы с Ланселетом лежали на Холме в солнечном свете и еще когда охотились на болотную птицу у берегов Озера…» И тут, заморгав, молодая женщина осознала, что к этому времени должна бы уже оказаться дальше этого места, миновать туманы и ступить на твердую землю Авалона.
И, в самом деле, болота исчезли: Моргейну окружали деревья, под ногами вилась натоптанная тропа, а к огороду монахов и к надворным постройкам она вовсе не вышла. Сейчас ей полагалось оказаться на поле за Домом дев, что примыкает к саду; теперь ей хорошо бы придумать, что она скажет, когда ее найдут, какие слова произнесет, дабы убедить обитателей Авалона в том, что имеет право здесь быть. А имеет ли? Кажется, темнота понемногу рассеивается; наверное, встает луна… со времени полнолуния минуло три-четыре дня, так что вскорости света окажется довольно, чтобы отыскать дорогу. И напрасно было бы ждать, что каждое дерево, каждый кустик останутся в точности такими же, какими Моргейна их запомнила, живя на Острове. Моргейна вцепилась в поводья, внезапно испугавшись, что заблудится на некогда знакомой дороге.
Нет, и впрямь светлеет; вот теперь деревья и кусты можно рассмотреть во всех подробностях. Но если встала луна, отчего ее не видно над деревьями? Уж не описала ли она случаем круг, пока шла вперед, полузакрыв глаза, пробираясь по тропинке, пролегающей сквозь туманы и между мирами? Если бы хоть какую-нибудь знакомую веху разглядеть! Облака расступились, над головою темнело чистое небо; даже туманы развеялись, но звезд Моргейна не различала.
Может, она слишком долго пробыла вдали от небес и звезд? И встающей луны — ни следа, хотя давно ей пора показаться…
И тут Моргейну словно окатили ушатом холодной воды, и кровь в ее жилах застыла, превратилась в лед. Тот день, когда она отправилась искать корешки и травы, чтобы избавиться от плода… неужто она опять ненароком забрела в зачарованную страну, что не принадлежит ни миру Британии, ни потаенному миру, куда магия друидов перенесла Авалон, — в эту древнюю, темную землю, где нет ни солнца, ни звезд?..
Усилием воли она уняла неистово колотящееся сердце, схватила поводья и прижалась к теплому, конскому боку, ощущая надежность упругой плоти, костей и мускулов и тихие всхрапывания у самой щеки — вполне настоящие, не иллюзорные. Наверняка, если немного постоять вот так, неподвижно, и подумать хорошенько, она сумеет отыскать дорогу… Однако в груди уже всколыхнулся страх.
«Мне не дано вернуться. Я не в силах вернуться на Авалон, я недостойна, я не могу пробиться сквозь туманы…» В день инициации на краткий миг она ощутила нечто подобное, но решительно прогнала страх.
«Но тогда я была совсем юна и невинна. В ту пору я не предала еще Богиню и тайные доктрины, не предала саму жизнь…»
Моргейна изо всех сил старалась совладать с накатывающей паникой. Страх — это самое худшее. Страх отдает ее во власть любого несчастья. Даже дикие звери того и гляди почуют источаемый телом страх и придут и нападут на тебя, в то время как от смелого бросятся восвояси. Вот почему храбрейший из мужей может бегать с оленями, не подвергаясь ни малейшей опасности, пока кожа его не запахнет страхом… не потому ли, гадала про себя Моргейна, принято украшать тело едкой синей краской из вайды, что она перебивает запах страха? Пожалуй, воистину отважна женщина или муж, чье сознание не порождает образов того, что может случиться, если все пойдет не так, как хотелось бы.
Здесь ничего не в силах повредить ей, даже если допустить, что она и впрямь забрела в волшебную страну. Однажды ей уже довелось побывать здесь, но женщина, над ней насмеявшаяся, не причинила ей зла и даже угрожать не пыталась. Фэйри древнее самих друидов, но и они тоже в обычаях своих и в жизни повинуются воле и закону Богини, так что очень может статься, что кто-нибудь из здешних сумеет направить ее на правильный путь. В любом случае бояться нечего: никого она не встретит и проведет ночь в одиночестве, среди деревьев.
Но вот впереди забрезжил свет: не тот ли, что горит во дворе Дома дев? Если так, ну что ж, тогда она вскорости окажется дома; а если нет, так она спросит дорогу у первого же встречного. А если она забредет ненароком на остров Монахов и столкнется с кем-нибудь из священников, тогда, чего доброго, святой отец испугается ее, приняв за женщину-фэйри. Любопытно, а не случается ли женщинам-фэйри время от времени являться сюда и соблазнять монахов; вполне разумно предположить, что здесь, в святилище самой Богини, какой-нибудь священник, наделенный большим воображением, нежели его собратья, ощутит вибрацию этого места и поймет, что его образ жизни — не что иное, как отречение от сил, заключенных в ритмичном пульсе мира. Монахи скорее отрицают жизнь, нежели утверждают, начиная от жизни сердца и природы и вплоть до той жизни, что сводит вместе мужчину и женщину…
«Будь я Владычицей Авалона, в ночь народившейся луны я бы высылала в обитель монахов своих дев, дабы показать им, что над Богиней нельзя насмехаться и нельзя отвергать ее, что они — мужчины и что женщины — отнюдь не порочное орудие их вымышленного дьявола… и что Богиня непременно возьмет свое… да-да, на праздник Белтайн или в день середины лета…
Или эти безумные священники велят девам убираться прочь и сочтут их демонами, явившимися, дабы вводить в соблазн праведников?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
И, вспомнив обо всем об этом, Моргейна наконец-то поняла: то, что произошло у нее с Ланселетом — сущая мелочь; величайший ее грех — не в истории с Ланселетом, но в ее собственном сердце, ибо отвернулась она от Богини. Какая разница, что священники почитают за добро, добродетель, грех или позор? Раны, нанесенные ее гордости, не что иное, как благое очищение.
«Богиня займется Ланселетом в свои срок и по своему выбору. И не мне о том судить». В тот миг Моргейне думалось, что никогда не видеть кузена — это лучшее, что только может произойти.
Нет, нечего и надеяться, что ей дозволят вернуться на место избранной жрицы… но, возможно, Вивиана сжалится над нею и разрешит ей искупить свои грехи перед Богиней. В ту минуту Моргейне казалось, что она охотно удовольствуется участью служанки или смиренной полевой работницы, лишь бы только остаться на Авалоне. Она ощущала себя больным ребенком, что бежит преклонить голову на колени матери и выплакаться всласть… она пошлет за своим сыном, пусть воспитывается на Авалоне, среди жрецов, она никогда более не сойдет с того пути, которому обучалась…
И когда впереди впервые показался зеленый Холм — да-да, именно он, его ни с чем не перепутаешь, — что гордо вознес главу свою над окрестными возвышенностями, по лицу Моргейны потекли слезы. Она возвращается домой, домой, в родные места, к Вивиане; она постоит в кругу камней и помолится Богине, чтобы провинности ее простились и затянулись раны и чтобы смогла она вернуться на то место, откуда исторгли ее собственная гордость и своеволие.
А Холм словно затеял поиграть с нею в прятки: он то показывался, вздымаясь между возвышенностей, точно напрягшийся фаллос, а то прятался среди холмов поменьше или терялся в сырых туманах; но, наконец, всадница выехала к берегам Озера, к тому самому месту, куда прибыла некогда с Вивианой невесть сколько лет назад.
Перед нею простерлись пустынные воды, тускнеющие в вечерних сумерках. На фоне алого отсвета в небе темнели голые тростники; и в предзакатном мареве смутно различались вдали очертания острова Монахов. Однако ничто не всколыхнулось, ничто не нарушило недвижность вод, хотя в страстную попытку достичь Священного острова и призвать ладью она вложила все свое сердце и мысли… Целый час простояла она там недвижно, и вот землю накрыла тьма, и Моргейна поняла, что потерпела неудачу.
Нет… ладья не приплывет за нею ни нынешней ночью, ни когда-либо. Ладья прибыла бы за жрицей, за избранной, лелеемой воспитанницей Вивианы, но не за беглянкой, что четыре года прожила при королевских дворах, не признавая над собою иной воли, кроме собственной. Некогда, давным-давно, в пору инициации, ее изгнали с Авалона, и испытание на то, имеет ли она право называться жрицей или нет, заключалось в одном лишь: ей полагалось вернуться самой, без посторонней помощи.
Вызвать ладью она не могла; душа ее содрогалась от страха при мысли о том, чтобы прокричать вслух слово силы, призывающее ладью сквозь туманы. Она, утратившая право называться дочерью Авалона, не способна повелевать ладьей. И вот на воде угасли все краски, и последний отсвет солнца померк в сумеречном тумане; Моргейна же с тоской глядела на дальний берег. Нет, позвать ладью она не дерзнет; но ведь на Авалон есть и другой путь, нужно лишь обойти Озеро, а там переправиться по тайной тропе через болото и отыскать дорогу в сокрытый мир. Изнывая от одиночества, Моргейна двинулась в обход, ведя коня в поводу. Неясно темнеющая в сумерках громадная фигура жеребца, его шумное, всхрапывающее дыхание служили ей утешением и поддержкой, пусть и слабой. В самом худшем случае она заночует на берегу Озера; в конце концов, спать в одиночестве под открытым небом ей не впервой. А с утра она отыщет-таки дорогу. Моргейна вспомнила, как много лет назад, переодевшись в чужую одежду, одна добиралась она до двора Лота, что далеко на севере. Разбаловали ее беззаботное житье и придворная роскошь, что и говорить, однако, если нужно, она то же самое проделает снова.
Вокруг царило странное безмолвие; тишину не нарушал ни колокольный звон с острова Монахов, ни пение из обители, ни птичьи крики, как если бы шла она через зачарованные земли. Вскорости Моргейна отыскала нужное ей место. Быстро темнело; во мраке каждое дерево и каждый куст принимали зловещие очертания, превращаясь в странных, непостижимых чудищ и драконов. Однако Моргейна мало-помалу вновь обретала склад ума, присущий ей во времена ее житья на Авалоне: здесь ничего не повредит ей, если сама она вреда не замышляет.
Она двинулась по тайной тропе. Где-то на середине ей придется пройти сквозь туманы, иначе путь выведет ее лишь в огород монахов за монастырем. Молодая женщина твердо приказала себе перестать думать о сгущающейся тьме и, погрузившись в созерцательное безмолвие, сосредоточить все мысли на том, куда ей так хочется попасть. Вот так, каждым шагом словно сплетая вязь заклинаний, словно поднимаясь в спиральном танце по дороге, вьющейся по склонам Холма и уводящей к кольцу камней, неслышно продвигалась она вперед, полузакрыв глаза, всякий раз тщательно примериваясь, куда ступить. Повеяло холодом: это вокруг нее сгущались туманы.
Вивиана не усматривала большого зла в том, что воспитанница ее возлегла с собственным сводным братом и родила ему дитя… этот сын древнего королевского рода Авалона — более король, нежели сам Артур. А если бы она зачала ребенка от Ланселета, тогда мальчик воспитывался бы на Авалоне и стал бы одним из величайших друидов. А теперь — что станется с ее сыном теперь? Зачем она отдала Гвидиона в руки Моргаузе? «Я — дурная мать, — думала про себя Моргейна, — надо было послать за сыном». Однако ей вовсе не хотелось, глядя в лицо Артура, сообщать ему о ребенке. Еще не хватало, чтобы священники и дамы двора глазели на нее и перешептывались: «А это — та самая женщина, что родила ребенка от Увенчанного Рогами по древнему языческому обычаю Племен, — эти варвары, знаете ли, размалевывают себе лица, надевают рога и бегают с оленями, точно дикие звери… Мальчик хорошо устроен там, где он есть, при дворе Артура ему не место, а ей что прикажете делать с трехлетним мальчуганом, цепляющимся за ее юбки? Тем паче Артуровым сыном?
Однако порою Моргейна задумывалась о сыне и вспоминала, как вечерами ей приносили дитя — уже накормленное, чистенькое, благоухающее, и она часами сиживала, укачивая его на руках, напевая ему колыбельную, ни о чем не размышляя… и все ее существо переполняло бездумное счастье… когда еще была она так счастлива?» Только раз в жизни, — сказала себе Моргейна, — когда мы с Ланселетом лежали на Холме в солнечном свете и еще когда охотились на болотную птицу у берегов Озера…» И тут, заморгав, молодая женщина осознала, что к этому времени должна бы уже оказаться дальше этого места, миновать туманы и ступить на твердую землю Авалона.
И, в самом деле, болота исчезли: Моргейну окружали деревья, под ногами вилась натоптанная тропа, а к огороду монахов и к надворным постройкам она вовсе не вышла. Сейчас ей полагалось оказаться на поле за Домом дев, что примыкает к саду; теперь ей хорошо бы придумать, что она скажет, когда ее найдут, какие слова произнесет, дабы убедить обитателей Авалона в том, что имеет право здесь быть. А имеет ли? Кажется, темнота понемногу рассеивается; наверное, встает луна… со времени полнолуния минуло три-четыре дня, так что вскорости света окажется довольно, чтобы отыскать дорогу. И напрасно было бы ждать, что каждое дерево, каждый кустик останутся в точности такими же, какими Моргейна их запомнила, живя на Острове. Моргейна вцепилась в поводья, внезапно испугавшись, что заблудится на некогда знакомой дороге.
Нет, и впрямь светлеет; вот теперь деревья и кусты можно рассмотреть во всех подробностях. Но если встала луна, отчего ее не видно над деревьями? Уж не описала ли она случаем круг, пока шла вперед, полузакрыв глаза, пробираясь по тропинке, пролегающей сквозь туманы и между мирами? Если бы хоть какую-нибудь знакомую веху разглядеть! Облака расступились, над головою темнело чистое небо; даже туманы развеялись, но звезд Моргейна не различала.
Может, она слишком долго пробыла вдали от небес и звезд? И встающей луны — ни следа, хотя давно ей пора показаться…
И тут Моргейну словно окатили ушатом холодной воды, и кровь в ее жилах застыла, превратилась в лед. Тот день, когда она отправилась искать корешки и травы, чтобы избавиться от плода… неужто она опять ненароком забрела в зачарованную страну, что не принадлежит ни миру Британии, ни потаенному миру, куда магия друидов перенесла Авалон, — в эту древнюю, темную землю, где нет ни солнца, ни звезд?..
Усилием воли она уняла неистово колотящееся сердце, схватила поводья и прижалась к теплому, конскому боку, ощущая надежность упругой плоти, костей и мускулов и тихие всхрапывания у самой щеки — вполне настоящие, не иллюзорные. Наверняка, если немного постоять вот так, неподвижно, и подумать хорошенько, она сумеет отыскать дорогу… Однако в груди уже всколыхнулся страх.
«Мне не дано вернуться. Я не в силах вернуться на Авалон, я недостойна, я не могу пробиться сквозь туманы…» В день инициации на краткий миг она ощутила нечто подобное, но решительно прогнала страх.
«Но тогда я была совсем юна и невинна. В ту пору я не предала еще Богиню и тайные доктрины, не предала саму жизнь…»
Моргейна изо всех сил старалась совладать с накатывающей паникой. Страх — это самое худшее. Страх отдает ее во власть любого несчастья. Даже дикие звери того и гляди почуют источаемый телом страх и придут и нападут на тебя, в то время как от смелого бросятся восвояси. Вот почему храбрейший из мужей может бегать с оленями, не подвергаясь ни малейшей опасности, пока кожа его не запахнет страхом… не потому ли, гадала про себя Моргейна, принято украшать тело едкой синей краской из вайды, что она перебивает запах страха? Пожалуй, воистину отважна женщина или муж, чье сознание не порождает образов того, что может случиться, если все пойдет не так, как хотелось бы.
Здесь ничего не в силах повредить ей, даже если допустить, что она и впрямь забрела в волшебную страну. Однажды ей уже довелось побывать здесь, но женщина, над ней насмеявшаяся, не причинила ей зла и даже угрожать не пыталась. Фэйри древнее самих друидов, но и они тоже в обычаях своих и в жизни повинуются воле и закону Богини, так что очень может статься, что кто-нибудь из здешних сумеет направить ее на правильный путь. В любом случае бояться нечего: никого она не встретит и проведет ночь в одиночестве, среди деревьев.
Но вот впереди забрезжил свет: не тот ли, что горит во дворе Дома дев? Если так, ну что ж, тогда она вскорости окажется дома; а если нет, так она спросит дорогу у первого же встречного. А если она забредет ненароком на остров Монахов и столкнется с кем-нибудь из священников, тогда, чего доброго, святой отец испугается ее, приняв за женщину-фэйри. Любопытно, а не случается ли женщинам-фэйри время от времени являться сюда и соблазнять монахов; вполне разумно предположить, что здесь, в святилище самой Богини, какой-нибудь священник, наделенный большим воображением, нежели его собратья, ощутит вибрацию этого места и поймет, что его образ жизни — не что иное, как отречение от сил, заключенных в ритмичном пульсе мира. Монахи скорее отрицают жизнь, нежели утверждают, начиная от жизни сердца и природы и вплоть до той жизни, что сводит вместе мужчину и женщину…
«Будь я Владычицей Авалона, в ночь народившейся луны я бы высылала в обитель монахов своих дев, дабы показать им, что над Богиней нельзя насмехаться и нельзя отвергать ее, что они — мужчины и что женщины — отнюдь не порочное орудие их вымышленного дьявола… и что Богиня непременно возьмет свое… да-да, на праздник Белтайн или в день середины лета…
Или эти безумные священники велят девам убираться прочь и сочтут их демонами, явившимися, дабы вводить в соблазн праведников?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49