– Тебе следовало бы знать, шлюха, что начинать отношения с вранья по меньшей мере невежливо. Не говоря уже о том, что глупо. Это создает неблагоприятный прецедент.
– Мы в каких-то отношениях? – спросила она. Вся левая сторона лица онемела.
– Ну, по крайней мере у нас есть общий знакомый.
Глаза посетителя на миг задержались на ее грудях, потом скользнули ей между ног. Эсменет нарочно раздвинула колени чуть пошире, словно бы от усталости.
Мужик пялился пониже ее пупка с бесстыдством хозяина рабыни.
– Некий адепт Завета, – продолжил он, снова подняв глаза, – по имени Друз Ахкеймион.
«Акка… Ты знал, что так будет».
– Да, я его знаю, – осторожно ответила она, борясь с желанием спросить у посетителя, кто он такой.
«Не задавай вопросов! Меньше знаешь – дольше проживешь».
Вместо этого она спросила:
– А что вы хотели узнать?
И еще чуть-чуть раздвинула колени. «Будь шлюхой…»
– Всё, – ответил мужик и усмехнулся, щуря тяжелые иски. – Я хочу знать всё и всех, кого знал он.
– Это будет стоить денег, – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. – И то, и другое.
«Ты должна его продать».
– И почему меня это не удивляет? Ах, деловые люди! Как просто и приятно иметь с ними дело!
И он, мурлыкая себе под нос, принялся рыться в кошельке.
– Вот тебе. Одиннадцать медных талантов. Шесть за то, что ты предашь свое тело, а пять – за то, что предашь адепта.
Хищная усмешка.
– Достойная оценка их относительной стоимости, а?
– Самое меньшее полсеребряной, – ответила она. – За то и за другое.
«Торгуйся! Будь шлюхой».
– Экое самомнение! – ответил он. Но тем не менее вновь запустил в кошелек два длинных бледных пальца. – А что ты скажешь насчет этого?
Эсменет с неподдельной алчностью уставилась на сверкающее золото.
– Это пойдет, – ответила она и сглотнула. Мужик усмехнулся.
– Я так и думал.
Монета исчезла, и он принялся раздеваться, со звериной откровенностью разглядывая Эсменет. Она поспешно зажигала свечи: солнце село, и в комнате сделалось совсем темно.
Когда пришло время, в его близости обнаружилось нечто животное, некий запах или жар, который обращался напрямую к ее телу. Он взял ее левую грудь в тяжелую, мозолистую ладонь – и все иллюзии, которые она питала насчет того, что сумеет использовать его похоть как оружие, развеялись. Его присутствие ошеломляло. Когда он опустил Эсменет на кровать, она испугалась, что вот-вот потеряет сознание.
«Будь уступчивой…»
Он опустился перед ней на колени и без малейшего усилия притянул ее задранные бедра и раскинутые ноги к своим чреслам. Внезапно Эсменет обнаружила, что жаждет того мига, которого так боялась. А потом он вошел в нее. Она вскрикнула. «Что он делает со мной?! Что он делает…»
Он задвигался. Его абсолютное господство над ее телом было каким-то нечеловеческим. Один головокружительный миг перетекал в другой, и вскоре все они слились воедино. Когда он ласкал Эсменет, кожа ее была как вода, она трепетала от конвульсий, сотрясавших все ее тело. Она принялась извиваться, отчаянно тереться об него, стонать сквозь стиснутые зубы, опьяненная кошмарным наслаждением. Ее ноющим глазам он казался пылающим центром, вливающимся в нее, окатывающим ее одной волной восторга за другой. Время от времени он доводил ее до самой звенящей грани экстаза – но лишь затем, чтобы остановиться и задать очередной вопрос. Вопросы сыпались один за другим.
– А что именно сказал Инрау о Майтанете?
– Не останавливайся… Пожа-алуйста!
– Так что он сказал? «Говори правду».
Она запомнила, как притягивала его лицо к своему, бормоча:
– Поцелуй меня… Поцелуй же!
Она помнила, как его мощная грудь придавила ее груди, – и тогда она содрогнулась и рассыпалась под его тяжестью, точно была из песка.
Она помнила, как лежала под ним, потная и неподвижная, отчаянно хватая ртом воздух, ощущая мощное биение его сердца через напряженный член. Малейшее его движение молнией пронзало ее лоно мучительным блаженством, от которого она плакала и стенала в диком забытьи.
И еще она запомнила, как отвечала на его вопросы со всей торопливостью пульсирующих бедер. «Что угодно! Я отдам тебе все, что угодно!»
Кончая в последний раз, она чувствовала себя так, будто се столкнули с края утеса, и свои собственные хриплые вопли она слышала словно издалека – они звучали пронзительно на фоне его громового драконьего рева.
А потом он вышел, и она осталась лежать, опустошенная. Руки и ноги у нее дрожали, кожа утратила чувствительность и похолодела от пота. Две из свечей уже догорели, однако комната была залита серым светом. «Сколько же времени прошло?»
Он стоял над ней, его богоподобная фигура блестела в свете оставшейся свечи.
– Утро наступает, – сказал он.
В его ладони сверкнула золотая монета, чаруя Эсменет своим блеском. Он подержал монету над ней и выпустил ее из пальцев. Монета плюхнулась в липкую лужицу на ее животе. Эсменет взглянула и ахнула в ужасе.
Его семя было черным.
– Цыц! – сказал он, собирая свои одежды. – Никому ни слова об этом. Поняла, шлюха?
– Поняла, – выдавила она, и из глаз у нее хлынули слезы. «Что же я наделала?»
Она уставилась на монету с профилем императора, далекую и золотую на фоне пушистых волос в паху и изгибов голого живота. Ее белая кожа была перемазана блестящей смолистой жидкостью. К горлу подступила тошнота. В комнате стало светлее. «Он отворяет ставни…» Но когда Эсменет подняла глаза, незнакомец исчез. Она услышала только сухое хлопанье крыльев, удаляющееся в сторону восхода.
Прохладный утренний воздух хлынул в комнату, смыл вонь нечеловеческого спаривания. «Но от него же пахло миррой!»
Эсменет скатилась на пол, и ее вырвало.
Ей далеко не сразу удалось заставить себя вымыться, одеться и выйти на улицу. Выбравшись из дома, Эсменет поняла, что лучше вообще туда не возвращаться. Она терпеливо сносила толчки и близость немытых тел – веселый квартал примыкал к многолюдному Экозийскому рынку. Неизвестно отчего, но она сейчас с необычайной остротой воспринимала все картины и звуки родного города: звон молоточков медников; крики одноглазого шарлатана, расхваливающего свои серные снадобья; назойливого безногого попрошайку; мясника, раскладывающего мясо по сортам; хриплые крики погонщиков мулов, которые нещадно лупили своих животных, пока те не разражались ревом. Вечный шум. И водоворот запахов: камень, раскаленный на солнце, благовония, жареное мясо, помои, дерьмо – и дым, непременный запах дыма.
Рынок кипел утренней бодростью, а Эсменет брела через толпу усталой тенью. Тело ныло, все насквозь, и идти было больно. Эсменет крепко сжимала в кулаке золотую монету, время от времени меняя руки, чтобы обтереть потные ладони об одежду. Она глазела на все подряд: на треснувшую амфору, истекающую маслом на циновку торговца; на молодых рабынь-галеоток, пробирающихся сквозь толпу с опущенными глазами, с корзинами зерна на головах; на тощего пса, бдительно глядящего куда-то вдаль сквозь ножницы шагающих мимо ног; на вздымающийся в отдалении смутный силуэт Юнриюмы. Эсменет смотрела и думала: «Сумна…»
Она любила свой город, но отсюда надо было бежать.
Ахкеймион говорил, что такое может случиться, что если Инрау на самом деле убили, то к ней могут прийти люди, которые будут его искать.
– Если такое произойдет, Эсми, делай что угодно, только не задавай вопросов. Тебе о них ничего знать не надо, поняла? Меньше знаешь – дольше проживешь. Будь уступчивой. Будь шлюхой. Торгуйся, как и положено шлюхе. И главное, Эсми, ты должна меня продать. Ты должна рассказать им все, что знаешь. И говори только правду: по всей вероятности, большую ее часть они уже и так знают. Сделаешь все, как я говорю, – останешься жива.
– Но почему?!
– Потому, Эсми, что шпионы больше всего на свете ценят слабые и продажные души. Они пощадят тебя на случай, если ты вдруг еще пригодишься. Не показывай своей силы – и останешься жива.
– А как же ты, Акка? Что, если они узнают что-нибудь, чем они смогут воспользоваться, чтобы причинить тебе зло?
– Я – адепт, Эсми, – ответил он. – Адепт Завета.
И наконец сквозь стену движущегося народа Эсменет увидела девчушку, стоящую босиком в пыли, озаренную солнцем. Она всегда тут стоит. Девчушка смотрела на подходящую Эсменет большими карими глазами. Эсменет улыбнулась ей, но та явно побоялась улыбнуться в ответ. Только плотнее прижала свою палку к груди, обтянутой изношенной туникой.
«Я осталась жива, Акка. Жива и не жива».
Эсменет остановилась перед девочкой и удивила малышку, вручив ей целый золотой талант.
– Вот, держи, – сказала она, вложив монету в крохотную ладошку.
«Она так похожа на мою дочку!»
Ахкеймион ехал один, верхом на муле, спускаясь в долину Судика. Он выбрал этот путь на юг, из Сумны в Момемн, повинуясь случайной прихоти – или, по крайней мере, так он думал. Он старался избегать плодородных, густо заселенных земель ближе к морскому побережью. А в Судике уже давным-давно никто не жил, кроме пастухов да их отар. То был край заброшенных руин.
День выдался ясный и на удивление теплый. Нансурия не была засушливой страной, но выглядела именно так: ее обитатели теснились вдоль рек и морских побережий, оставляя незаселенными огромные пространства, которые если и были негостеприимны, то разве что из-за угрозы скюльвендских набегов.
Вот и Судика была одной из таких заброшенных равнин. Ахкеймион читал, что в дни киранейцев Судика считалась одной из богатейших провинций. Отсюда вышло немало знаменитых полководцев и правящих династий. А теперь тут остались только овцы да полупогребенные под землей руины. В какой бы стране ни оказывался Ахкеймион, его как будто тянуло именно в такие места: земли, которые словно уснули, грезя о древних временах. Это обыкновение разделяли многие адепты Завета: глубокая одержимость полуразрушенными памятниками, из камня или из слов. Одержимость эта была столь глубока, что порой они сами не замечали, как оказывались среди руин храмов или под сводами библиотек, не зная, зачем они сюда пришли. Это сделало их признанными хронистами всех Трех Морей. Для них пробираться сквозь осевшие стены и поваленные колонны или же сквозь слова древнего кодекса означало примиряться с прочими своими воспоминаниями, вновь становиться единым целым вместо того, чтобы вечно разрываться надвое.
Самым знаменитым местом Судики, на которое ориентировались все путники, был разрушенный храм-крепость Бататент. Однако добраться до него было не так-то просто: Ахкеймиону пришлось немало попетлять по холмам и вересковым пустошам, прежде чем он очутился в тени его стен. Толстенные бастионы осыпались грудами щебня. Местами они были разобраны до основания: видно было, что местные жители на протяжении столетий использовали их в качестве источника гранита и белого камня. Так что от храма оставались в основном ряды массивных внутренних колонн – очевидно, они оказались слишком тяжелы, чтобы разобрать их и уволочь к побережью. Бататент был одной из немногих крепостей, которые пережили падение киранейцев во дни первого Армагеддона, убежищем для тех, кому удалось спастись от рыскавших по равнинам отрядов скюльвендов и шранков. Оберегающая ладонь, прячущая хрупкий огонек цивилизации.
Ахкеймион бродил по храму, дивясь тому, как расположение этих древних камней совпадает с тем, что было известно ему самому. К своему мулу адепт вернулся, только когда стало смеркаться, встревожившись, что не отыщет его в темноте.
В ту ночь он расстелил свою циновку и улегся спать прямо меж колонн. По-зимнему холодный камень нагрелся на солнце, создавая хотя бы слабое подобие уюта.
Во сне он увидел тот день, когда все роженицы разрешились от бремени мертвыми младенцами, тот день, когда Консульт, оттесненный назад к черным бастионам Голготтерата войсками нелюдей и древних норсирайцев, привел в мир пустоту, абсолютную и ужасную: Мог-Фарау, Не-бога. Во сне Ахкеймион видел измученными глазами Сесватхи, как угасало одно величие за другим. И проснулся, как всегда просыпался, свидетелем конца света.
Он вымыл голову и бороду в ближайшем ручье, умастил их маслом и вернулся в свой скромный лагерь. Ахкеймион осознал, что оплакивает не только Инрау, но и утрату былой уверенности. Многочисленные расспросы завели его далеко в глубь лабиринта кабинетов Тысячи Храмов, но он так ничего и не добился. Он часто вспоминал свои разговоры с разными шрайскими чиновниками, и в этих воспоминаниях жрецы казались еще более высокими и тощими, чем на самом деле. Многие из этих людей проявили неприятную проницательность, но все они упрямо придерживались официальной версии: это было самоубийство. Ахкеймион даже предлагал им золото за то, чтобы они сказали ему правду, хотя сам понимал, как это глупо. На что он только рассчитывал? В тех кубках, из которых они пьют анпой, и то наверняка больше золота, чем он мог наскрести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87