Мой отец еще до моего рождения потерпел от него поражение в битве при Маауне. Он теперь называет свою хромую ногу «Готьелковым подарочком».
Пройас улыбнулся – любящий сын, которого всегда забавляют отцовские шутки.
– По слухам, Хога Готьелк так же благочестив в храме, как неукротим на поле битвы.
И снова подразумевается: «Он – один из нас».
В отличие от Саубона граф Агансанорский не заметил их взглядов: был занят тем, что распекал на своем родном языке троих людей помоложе. Его борода, длинный серо-стальной клок волос, тряслась от гнева. Широкий нос побагровел. Глаза сверкали из-под нависших бровей.
– А те, кого он бранит? – спросил Келлхус.
– Это его сыновья – трое из целого множества. Мы у себя в Конрии зовем их «Хогин выводок». А бранит он их за то, что они слишком много пьют. Говорит, императору только того и надо, чтобы они упились.
Но Келлхус видел, что гнев графа вызвало нечто куда более серьезное, чем их пьянство. Его лицо было отчего-то усталым, как у человека, который под конец долгой и бурной жизни внезапно лишился сил. Хога Готьелк больше не испытывал гнева, подлинного гнева – только разнообразные печали. Но почему?
«Он что-то сделал не так… Он считает себя проклятым».
Да, вот оно: скрытая решимость, словно обвисшие нити в прямых морщинах лица, вокруг глаз…
«Он явился сюда умереть. Умереть, очистившись».
– А вон тот человек, – продолжал Пройас, указывая пальцем, – в центре группы людей в масках… Видите?
Пройас указывал налево, где столпилась самая многочисленная группа из всех: палатины-губернаторы Верхнего Айнона. Они все как один были облачены в ослепительно роскошные одеяния. Они носили парики с множеством косичек и маски из белого фарфора, прикрывающие их глаза и щеки. Все это делало их похожими на бородатые статуи.
– Тот, у которого волосы на спине лежат веером? – уточнил Келлхус.
Пройас одарил его кривой усмешкой.
– Тот самый. Так вот, это не кто иной, как сам Чеферамунни, король-регент Верхнего Айнона, дрессированная собачка при Багряных Шпилях… Видишь, как он отвергает всю еду и питье, что ему подносят? Он боится, что император попытается его опоить.
– А зачем они в масках?
– Эти айноны – распутный народ, – объяснил Пройас, оглянувшись по сторонам, чтобы проверить, не подслушивает ли кто. – Все сплошь фигляры. Их чересчур волнуют тонкости человеческого общения. И они полагают, что скрытое лицо – мощное оружие во всем, что касается джнана.
– Джнан – это болезнь, которой страдаете вы все! – буркнул Найюр.
Пройас улыбнулся – его смешило упорное неприятие степняка.
– Разумеется, все. Но айноны больны ею смертельно.
– Прости, – вмешался Келлхус, – но не мог бы ты объяснить, что, собственно, такое этот «джнан»?
Пройас взглянул на него озадаченно.
– Знаешь, я никогда над этим особенно не задумывался, – признался он. – Помнится, Биант определяет его как «войну слов и чувств». Но это нечто куда большее. Можно сказать, что это тонкости, определяющие, как следует себя вести с людьми. Это… – Он пожал плечами. – Короче, это просто то, как мы себя ведем.
Келлхус кивнул. «Они так мало знают о себе, отец!» Смущенный неадекватностью своего ответа, Пройас перенаправил их внимание на небольшую группку людей, стоящих у садового пруда. Все они были в одинаковых белых одеяниях, на груди которых был вышит знак Бивня.
– Вон, видите? Вон тот, седовласый – это Инхейри Готиан, великий магистр шрайских рыцарей. Это хороший человек. Посол Святейшего Шрайи. Майтанет прислал его, чтобы рассудить наш с императором спор.
Готиан ждал императора молча, сжимая в руках небольшую коробочку слоновой кости – очевидно, это было послание самого Майтанета. Несмотря на то что внешне Готиан казался воплощением уверенности в себе, Келлхус сразу увидел, что он волнуется: яремная вена на смуглой шее лихорадочно пульсировала, мышцы на руке были судорожно натянуты, губы нервно сжаты…
«Он считает, что его ноша ему не по плечу».
Однако лицо выражало не только тревогу: в глазах рыцаря читалась странная тоска, которую Келлхус уже не раз видел на самых разных лицах.
«Он жаждет, чтобы им управляли… Чтобы им управлял кто-то более праведный, чем он сам».
– Хороший человек, – согласился Келлхус. «Мне нужно только убедить его, что я более праведен».
– А вон там, – продолжал Пройас, кивнув направо, – это принц Скайельт из Туньера. Его почти и не видно в тени великана, которого туньеры зовут Ялгрота.
Нарочно или нечаянно так вышло, но небольшая группка туньеров оказалась как бы в стороне от прочих айнритских владык. Из всех знатных господ, собравшихся в саду, они одни были одеты как на битву: в черные кольчуги и накидки с рукавами, расшитые стилизованными изображениями животных. Они все как один носили жесткие бороды и длинные пшеничные волосы. Лицо Скайельта было изрыто шрамами, словно после оспы, и он что-то мрачно говорил Ялгроте, который действительно возвышался над ним и смотрел ледяным взглядом поверх голов прямо на Найюра.
– Видели вы когда-нибудь такого великана? – шепнул Пройас, глядя на Ялгроту с неподдельным восхищением. – Будем надеяться, что его интерес к тебе, скюльвенд, чисто академический.
Найюр встретил взгляд Ялгроты, не моргнув глазом.
– Будем надеяться, – ответил он ровным тоном, – а не то ему может не поздоровиться. Человек измеряется не только ростом.
Пройас приподнял брови и улыбнулся, покосившись на Келлхуса.
– Ты думаешь, – спросил Келлхус у скюльвенда, – что он не столько велик, сколько длинен?
Пройас расхохотался, но Найюр гневно взглянул на Келлхуса. «Играй с этими глупцами, дунианин, если тебе надо, а меня не трожь!» – говорил этот взгляд.
– Знаешь, князь, – сказал Пройас, – ты начинаешь напоминать мне Ксинема.
«Человека, которого он ставит выше всех прочих». Среди общего гула голосов послышался гневный возглас:
– Ги-ирга фи хиерст! Ги-ирга фи хиерстас да мойя!
Это Готьелк снова осаживал кого-то из своих сыновей, на этот раз находившегося на другом конце сада.
– А что это за подвески туньеры носят между ногами? – спросил Келлхус у Пройаса. – Похоже на высохшие яблоки…
– Засушенные головы шранков… Они делают из своих врагов амулеты, и можно предполагать, – он выразил свое отвращение кислой гримасой, – что вскоре после начала Священной войны они станут хвастаться и человеческими головами. Я как раз собирался сказать, что туньеры пришли к Трем Морям сравнительно недавно. Тысячу Храмов и Последнего Пророка они приняли только во времена моего деда и потому чрезмерно ревностны, как все новообращенные народы. Однако бесконечная война со шранками сделала их угрюмыми, мрачными… пожалуй, даже немного безумными. Скайельт в этом смысле не исключение, насколько я могу судить – этот человек не знает ни слова по-шейски. С ним нужно… уметь обращаться, но в целом принимать его всерьез не стоит.
«Тут идет большая игра, – подумал Келлхус, – и в ней нет места тем, кто не знает правил». Но тем не менее спросил:
– Почему?
– Потому что он неуклюжий, неотесанный варвар. Ответ, которого он ожидал, – такой непременно оттолкнет скюльвенда.
Найюр презрительно фыркнул.
– А как ты думаешь, – уничтожающе спросил он, – что другие говорят обо мне?
Принц пожал плечами.
– Думаю, почти то же самое. Но это быстро изменится, скюльвенд. Я…
Пройас запнулся на полуслове: его внимание привлекла внезапная тишина, воцарившаяся среди айнрити. В тени колоннад, которыми был окружен сад, появились три фигуры. Двое из них, судя по доспехам и знакам различия, были эотскими гвардейцами. Они вели под руки третьего. Этот человек был гол, истощен, скован по рукам и ногам тяжелыми кандалами, и на шее у него висел железный ошейник с цепью. Судя по шрамам, которыми были исчерчены его руки, это был скюльвенд.
– Вот хитрые дьяволы! – вполголоса буркнул Пройас.
Гвардейцы выволокли скюльвенда на солнце. Он пошатывался, как пьяный, не стыдясь своего болтающегося фаллоса. Почувствовав солнечное тепло, он поднял жалкое лицо к солнцу. Глаза у него были выколоты.
– Кто это? – спросил Келлхус.
Найюр сплюнул, глядя, как гвардейцы приковывают пленника к подножию императорской скамьи.
– Ксуннурит, – ответил он, помолчав. – Он был нашим королем племен в битве при Кийуте.
– Несомненно, в знак того, как слабы скюльвенды… – сказал Пройас напряженным тоном. – И как слаб Найюр урс Скиоата… Доказательство для того, что будет твоим судом.
– Ты должен сидеть здесь, – сказал прагма, его голос не был ни суровым, ни ласковым, – и повторять фразу: «И Логос не имеет ни начала, ни конца». Ты будешь повторять это непрерывно, пока не получишь других указаний. Понял?
– Да, прагма, – ответил Келлхус.
Он опустился на тростниковую циновку в центре кельи. Прагма уселся напротив на такой же циновке, спиной к тополям, сияющим на солнце, и хмурым пропастям гор.
– Начинай, – приказал прагма и сделался неподвижен.
– И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца…
Поначалу его озадачила легкость упражнения. Но слова быстро утратили свое значение и сделались всего лишь вереницей незнакомых звуков, скорее утомительной зарядкой для языка и губ, чем словами.
– Прекрати повторять это вслух, – сказал прагма. – Повторяй только про себя.
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Это было совсем иначе и, как он быстро обнаружил, гораздо труднее. Проговаривание этой фразы вслух каким-то образом помогало повторению, как будто мысль опиралась на органы речи. А теперь она осталась сама по себе, подвешенная в пустоте его души, и повторялась, повторялась, повторялась вопреки всем привычным помехам и течению ассоциаций.
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Первое, что он заметил, – это то, что лицо его как-то странно обмякло, словно упражнение каким-то образом рассекло связи, скрепляющие лицевые мышцы со страстями. Тело сделалось совершенно неподвижным – ничего подобного он никогда прежде не испытывал. Однако в то же время изнутри на него накатывали странные волны напряжения, как будто нечто глубоко внутри сопротивлялось, отказывая его мысленному голосу во внутреннем дыхании. И повторение превратилось в шепот, сделалось тоненькой нитью, тянущейся сквозь бурные вихри бессвязной, неоформленной мысли.
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Солнце всползало все выше над беспорядочным нагромождением гор, и на периферии взгляда запестрели темные пятна и светлые голые лица. Келлхус почувствовал, что раздираем внутренней борьбой. Смутные побуждения вздымались ниоткуда, требуя внимания. Неясные образы нашептывали, бранились, умоляли, грозили – и все они тоже требовали внимания. И сквозь все это:
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Уже много времени спустя он поймет, что это упражнение разграничило его душу. Беспрестанное повторение этой фразы противопоставило его самому себе, показало ему, до какой степени он себе не принадлежит. Впервые он словно бы воочию видел тьму, которая была прежде него, и понимал, что до того дня он никогда прежде не бодрствовал по-настоящему.
Когда солнце наконец село, прагма прервал нерушимое молчание.
– Ты завершил свой первый день, юный Келлхус, и теперь ты будешь продолжать всю ночь. Когда рассветное солнце коснется восточного ледника, ты прекратишь повторять последнее слово фразы и будешь продолжать дальше в таком виде. И каждый раз, как солнце будет вставать из-за ледника, ты будешь прекращать повторять последнее из оставшихся слов. Понял?
– Да, прагма.
Эти слова, казалось, были сказаны кем-то другим.
– Тогда продолжай.
Когда тьма погребла под собой келью, борьба усилилась. Его тело то становилось далеким до такой степени, что кружилась голова, то близким до того, что он начинал задыхаться. То он казался себе видением, причудливой фигурой, сложившейся из клубов дыма, настолько эфемерной, что порыв ночного ветра мог развеять ее. То, напротив, превращался в комок сведенной судорогой плоти, и все чувства обострялись до такой степени, что даже ночной холод вонзался в кожу, точно сотни ножей. А фраза сделалась точно пьяная, она спотыкалась, с трудом пробираясь сквозь кошмарный хор возбуждения, смятения и обезумевших страстей. И все это завывало внутри него – это походило на предсмертный вой.
А потом из-за ледника вынырнуло солнце, и Келлхус был поражен его красотой. Ярко-оранжевый ободок оседлал холодные пространства сияющего снега и льда. На миг Келлхус забыл о фразе – он думал лишь о том, как вздымается ледник, выгибаясь, точно спина прекрасной женщины…
Прагма метнулся вперед и ударил Келлхуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Пройас улыбнулся – любящий сын, которого всегда забавляют отцовские шутки.
– По слухам, Хога Готьелк так же благочестив в храме, как неукротим на поле битвы.
И снова подразумевается: «Он – один из нас».
В отличие от Саубона граф Агансанорский не заметил их взглядов: был занят тем, что распекал на своем родном языке троих людей помоложе. Его борода, длинный серо-стальной клок волос, тряслась от гнева. Широкий нос побагровел. Глаза сверкали из-под нависших бровей.
– А те, кого он бранит? – спросил Келлхус.
– Это его сыновья – трое из целого множества. Мы у себя в Конрии зовем их «Хогин выводок». А бранит он их за то, что они слишком много пьют. Говорит, императору только того и надо, чтобы они упились.
Но Келлхус видел, что гнев графа вызвало нечто куда более серьезное, чем их пьянство. Его лицо было отчего-то усталым, как у человека, который под конец долгой и бурной жизни внезапно лишился сил. Хога Готьелк больше не испытывал гнева, подлинного гнева – только разнообразные печали. Но почему?
«Он что-то сделал не так… Он считает себя проклятым».
Да, вот оно: скрытая решимость, словно обвисшие нити в прямых морщинах лица, вокруг глаз…
«Он явился сюда умереть. Умереть, очистившись».
– А вон тот человек, – продолжал Пройас, указывая пальцем, – в центре группы людей в масках… Видите?
Пройас указывал налево, где столпилась самая многочисленная группа из всех: палатины-губернаторы Верхнего Айнона. Они все как один были облачены в ослепительно роскошные одеяния. Они носили парики с множеством косичек и маски из белого фарфора, прикрывающие их глаза и щеки. Все это делало их похожими на бородатые статуи.
– Тот, у которого волосы на спине лежат веером? – уточнил Келлхус.
Пройас одарил его кривой усмешкой.
– Тот самый. Так вот, это не кто иной, как сам Чеферамунни, король-регент Верхнего Айнона, дрессированная собачка при Багряных Шпилях… Видишь, как он отвергает всю еду и питье, что ему подносят? Он боится, что император попытается его опоить.
– А зачем они в масках?
– Эти айноны – распутный народ, – объяснил Пройас, оглянувшись по сторонам, чтобы проверить, не подслушивает ли кто. – Все сплошь фигляры. Их чересчур волнуют тонкости человеческого общения. И они полагают, что скрытое лицо – мощное оружие во всем, что касается джнана.
– Джнан – это болезнь, которой страдаете вы все! – буркнул Найюр.
Пройас улыбнулся – его смешило упорное неприятие степняка.
– Разумеется, все. Но айноны больны ею смертельно.
– Прости, – вмешался Келлхус, – но не мог бы ты объяснить, что, собственно, такое этот «джнан»?
Пройас взглянул на него озадаченно.
– Знаешь, я никогда над этим особенно не задумывался, – признался он. – Помнится, Биант определяет его как «войну слов и чувств». Но это нечто куда большее. Можно сказать, что это тонкости, определяющие, как следует себя вести с людьми. Это… – Он пожал плечами. – Короче, это просто то, как мы себя ведем.
Келлхус кивнул. «Они так мало знают о себе, отец!» Смущенный неадекватностью своего ответа, Пройас перенаправил их внимание на небольшую группку людей, стоящих у садового пруда. Все они были в одинаковых белых одеяниях, на груди которых был вышит знак Бивня.
– Вон, видите? Вон тот, седовласый – это Инхейри Готиан, великий магистр шрайских рыцарей. Это хороший человек. Посол Святейшего Шрайи. Майтанет прислал его, чтобы рассудить наш с императором спор.
Готиан ждал императора молча, сжимая в руках небольшую коробочку слоновой кости – очевидно, это было послание самого Майтанета. Несмотря на то что внешне Готиан казался воплощением уверенности в себе, Келлхус сразу увидел, что он волнуется: яремная вена на смуглой шее лихорадочно пульсировала, мышцы на руке были судорожно натянуты, губы нервно сжаты…
«Он считает, что его ноша ему не по плечу».
Однако лицо выражало не только тревогу: в глазах рыцаря читалась странная тоска, которую Келлхус уже не раз видел на самых разных лицах.
«Он жаждет, чтобы им управляли… Чтобы им управлял кто-то более праведный, чем он сам».
– Хороший человек, – согласился Келлхус. «Мне нужно только убедить его, что я более праведен».
– А вон там, – продолжал Пройас, кивнув направо, – это принц Скайельт из Туньера. Его почти и не видно в тени великана, которого туньеры зовут Ялгрота.
Нарочно или нечаянно так вышло, но небольшая группка туньеров оказалась как бы в стороне от прочих айнритских владык. Из всех знатных господ, собравшихся в саду, они одни были одеты как на битву: в черные кольчуги и накидки с рукавами, расшитые стилизованными изображениями животных. Они все как один носили жесткие бороды и длинные пшеничные волосы. Лицо Скайельта было изрыто шрамами, словно после оспы, и он что-то мрачно говорил Ялгроте, который действительно возвышался над ним и смотрел ледяным взглядом поверх голов прямо на Найюра.
– Видели вы когда-нибудь такого великана? – шепнул Пройас, глядя на Ялгроту с неподдельным восхищением. – Будем надеяться, что его интерес к тебе, скюльвенд, чисто академический.
Найюр встретил взгляд Ялгроты, не моргнув глазом.
– Будем надеяться, – ответил он ровным тоном, – а не то ему может не поздоровиться. Человек измеряется не только ростом.
Пройас приподнял брови и улыбнулся, покосившись на Келлхуса.
– Ты думаешь, – спросил Келлхус у скюльвенда, – что он не столько велик, сколько длинен?
Пройас расхохотался, но Найюр гневно взглянул на Келлхуса. «Играй с этими глупцами, дунианин, если тебе надо, а меня не трожь!» – говорил этот взгляд.
– Знаешь, князь, – сказал Пройас, – ты начинаешь напоминать мне Ксинема.
«Человека, которого он ставит выше всех прочих». Среди общего гула голосов послышался гневный возглас:
– Ги-ирга фи хиерст! Ги-ирга фи хиерстас да мойя!
Это Готьелк снова осаживал кого-то из своих сыновей, на этот раз находившегося на другом конце сада.
– А что это за подвески туньеры носят между ногами? – спросил Келлхус у Пройаса. – Похоже на высохшие яблоки…
– Засушенные головы шранков… Они делают из своих врагов амулеты, и можно предполагать, – он выразил свое отвращение кислой гримасой, – что вскоре после начала Священной войны они станут хвастаться и человеческими головами. Я как раз собирался сказать, что туньеры пришли к Трем Морям сравнительно недавно. Тысячу Храмов и Последнего Пророка они приняли только во времена моего деда и потому чрезмерно ревностны, как все новообращенные народы. Однако бесконечная война со шранками сделала их угрюмыми, мрачными… пожалуй, даже немного безумными. Скайельт в этом смысле не исключение, насколько я могу судить – этот человек не знает ни слова по-шейски. С ним нужно… уметь обращаться, но в целом принимать его всерьез не стоит.
«Тут идет большая игра, – подумал Келлхус, – и в ней нет места тем, кто не знает правил». Но тем не менее спросил:
– Почему?
– Потому что он неуклюжий, неотесанный варвар. Ответ, которого он ожидал, – такой непременно оттолкнет скюльвенда.
Найюр презрительно фыркнул.
– А как ты думаешь, – уничтожающе спросил он, – что другие говорят обо мне?
Принц пожал плечами.
– Думаю, почти то же самое. Но это быстро изменится, скюльвенд. Я…
Пройас запнулся на полуслове: его внимание привлекла внезапная тишина, воцарившаяся среди айнрити. В тени колоннад, которыми был окружен сад, появились три фигуры. Двое из них, судя по доспехам и знакам различия, были эотскими гвардейцами. Они вели под руки третьего. Этот человек был гол, истощен, скован по рукам и ногам тяжелыми кандалами, и на шее у него висел железный ошейник с цепью. Судя по шрамам, которыми были исчерчены его руки, это был скюльвенд.
– Вот хитрые дьяволы! – вполголоса буркнул Пройас.
Гвардейцы выволокли скюльвенда на солнце. Он пошатывался, как пьяный, не стыдясь своего болтающегося фаллоса. Почувствовав солнечное тепло, он поднял жалкое лицо к солнцу. Глаза у него были выколоты.
– Кто это? – спросил Келлхус.
Найюр сплюнул, глядя, как гвардейцы приковывают пленника к подножию императорской скамьи.
– Ксуннурит, – ответил он, помолчав. – Он был нашим королем племен в битве при Кийуте.
– Несомненно, в знак того, как слабы скюльвенды… – сказал Пройас напряженным тоном. – И как слаб Найюр урс Скиоата… Доказательство для того, что будет твоим судом.
– Ты должен сидеть здесь, – сказал прагма, его голос не был ни суровым, ни ласковым, – и повторять фразу: «И Логос не имеет ни начала, ни конца». Ты будешь повторять это непрерывно, пока не получишь других указаний. Понял?
– Да, прагма, – ответил Келлхус.
Он опустился на тростниковую циновку в центре кельи. Прагма уселся напротив на такой же циновке, спиной к тополям, сияющим на солнце, и хмурым пропастям гор.
– Начинай, – приказал прагма и сделался неподвижен.
– И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца…
Поначалу его озадачила легкость упражнения. Но слова быстро утратили свое значение и сделались всего лишь вереницей незнакомых звуков, скорее утомительной зарядкой для языка и губ, чем словами.
– Прекрати повторять это вслух, – сказал прагма. – Повторяй только про себя.
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Это было совсем иначе и, как он быстро обнаружил, гораздо труднее. Проговаривание этой фразы вслух каким-то образом помогало повторению, как будто мысль опиралась на органы речи. А теперь она осталась сама по себе, подвешенная в пустоте его души, и повторялась, повторялась, повторялась вопреки всем привычным помехам и течению ассоциаций.
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Первое, что он заметил, – это то, что лицо его как-то странно обмякло, словно упражнение каким-то образом рассекло связи, скрепляющие лицевые мышцы со страстями. Тело сделалось совершенно неподвижным – ничего подобного он никогда прежде не испытывал. Однако в то же время изнутри на него накатывали странные волны напряжения, как будто нечто глубоко внутри сопротивлялось, отказывая его мысленному голосу во внутреннем дыхании. И повторение превратилось в шепот, сделалось тоненькой нитью, тянущейся сквозь бурные вихри бессвязной, неоформленной мысли.
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Солнце всползало все выше над беспорядочным нагромождением гор, и на периферии взгляда запестрели темные пятна и светлые голые лица. Келлхус почувствовал, что раздираем внутренней борьбой. Смутные побуждения вздымались ниоткуда, требуя внимания. Неясные образы нашептывали, бранились, умоляли, грозили – и все они тоже требовали внимания. И сквозь все это:
«И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет ни начала, ни конца. И Логос не имеет…»
Уже много времени спустя он поймет, что это упражнение разграничило его душу. Беспрестанное повторение этой фразы противопоставило его самому себе, показало ему, до какой степени он себе не принадлежит. Впервые он словно бы воочию видел тьму, которая была прежде него, и понимал, что до того дня он никогда прежде не бодрствовал по-настоящему.
Когда солнце наконец село, прагма прервал нерушимое молчание.
– Ты завершил свой первый день, юный Келлхус, и теперь ты будешь продолжать всю ночь. Когда рассветное солнце коснется восточного ледника, ты прекратишь повторять последнее слово фразы и будешь продолжать дальше в таком виде. И каждый раз, как солнце будет вставать из-за ледника, ты будешь прекращать повторять последнее из оставшихся слов. Понял?
– Да, прагма.
Эти слова, казалось, были сказаны кем-то другим.
– Тогда продолжай.
Когда тьма погребла под собой келью, борьба усилилась. Его тело то становилось далеким до такой степени, что кружилась голова, то близким до того, что он начинал задыхаться. То он казался себе видением, причудливой фигурой, сложившейся из клубов дыма, настолько эфемерной, что порыв ночного ветра мог развеять ее. То, напротив, превращался в комок сведенной судорогой плоти, и все чувства обострялись до такой степени, что даже ночной холод вонзался в кожу, точно сотни ножей. А фраза сделалась точно пьяная, она спотыкалась, с трудом пробираясь сквозь кошмарный хор возбуждения, смятения и обезумевших страстей. И все это завывало внутри него – это походило на предсмертный вой.
А потом из-за ледника вынырнуло солнце, и Келлхус был поражен его красотой. Ярко-оранжевый ободок оседлал холодные пространства сияющего снега и льда. На миг Келлхус забыл о фразе – он думал лишь о том, как вздымается ледник, выгибаясь, точно спина прекрасной женщины…
Прагма метнулся вперед и ударил Келлхуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87