Насколько мне помнилось из суховатых уроков магистра Кервина, отправлявшимся на гармонизацию, помимо денег, дозволялось иметь при себе смену одежды, сапоги, посох, заплечный мешок и запас снеди на несколько дней.
А вот прошедшему испытание, если Мастера разрешали ему вернуться, не возбранялось доставить на остров хоть целый корабль всякого добра, при том, конечно, условии, что это добро добыто честным путем. Ворам и мошенникам на возвращение рассчитывать не приходилось.
Покачав головой – мне не стоило тратить время на воспоминания и размышления – я отложил посох и продолжил знакомство с содержимым мешка. Помимо кошелька, там находилась смена одежды и легкие башмаки – чуть ли не щегольские туфли.
Раздевшись до пояса, я направился в умывальню – негоже обряжаться во все новое, не ополоснувшись. Путь лежал через мастерскую, однако дядюшка Сардит – он, мурлыкая, полировал письменный стол – в мою сторону даже не посмотрел. А Колдара в мастерской не оказалось: он отправился на лесопилку подбирать древесину для починки мебели в гостинице Пуленка, где недавно случился пожар.
Должен заметить, что случайно услышанный мною разговор между дядюшкой и тетушкой наводил на мысль, что для них этот пожар отнюдь не явился неожиданностью. Послушать их, так выходило, будто бы приняв заведение из рук своего недужного отца, молодой Нир Пуленк сам напросился на неприятности. «Кое-кому не обойтись без горьких уроков», – заметил тогда дядюшка. «Но не всем…» – начала было тетушка, но с моим появлением осеклась и оставила эту тему.
В умывальне нашлось свежее полотенце, которым я, ополоснувшись из бадьи холодной водой, с удовольствием обтерся. Принимать душ – не слишком-то теплый – меня вовсе не тянуло, а еще меньше хотелось драить после мытья душевую кабинку. И тетушка Элизабет, и мой отец были прямо-таки помешаны на чистоте. Нечего было и думать сесть за стол не умывшись. Бывало, ребенком я пытался схитрить и в результате оставался без обеда.
Отец и тетушка – так те вообще принимали душ ежедневно, даже зимой. Да и матушка с дядюшкой не пренебрегали мытьем, хотя – это от меня не укрылось – когда Элизабет случалось гостить у подруг, Сардит обходился без душа.
Сложив полотенце, я положил его обратно на полку и тут неожиданно услышал голос:
– Ну как, готов в дорогу.
В дверях стоял дядюшка Сардит.
– Готов… – и, набравшись решимости, я добавил:
– Спасибо за все и тебе, и тетушке. Вы уж не обессудьте, что у меня не хватило прилежания, чтобы сделаться настоящим умельцем.
– Леррис… Ты оставался здесь дольше, чем многие, и… наверное, мог бы все-таки стать ремесленником, но… Но ведь это было бы не правильно, так?
Поскольку стоял он на три ступеньки выше, мне пришлось поднять глаза. А когда я их поднял, мне показалось, что мой уход его вовсе не радует.
– Наверное. Скорее всего, мне с каждым днем становилось бы все скучнее. А в чем тут дело – сам не пойму.
– Да в том, что ты такой же, как твои отец и тетка. Их кровь.
– Но… Но они живут себе спокойно, как все и, вроде бы, вполне счастливы.
– Это сейчас… – он вздохнул. – Ладно, мальчик, собирайся. И помни: ты сможешь вернуться, когда поймешь, кто ты таков.
Он вернулся в мастерскую и продолжил полировать стол. Но больше уже не напевал.
А у меня, как часто бывало и прежде, осталось ощущение недосказанности. Привычное ощущение: туманные намеки доводилось слышать нередко, а вот с толковыми разъяснениями дело обстояло не в пример хуже. Как ни обидно, но никто не хотел мне ничего объяснять, словно я, по природному скудоумию, все едино не мог ничегошеньки уразуметь до тех пор, пока на пройду опасное испытание где-нибудь в Кандарском порубежье или во владениях императора Хамора. Будто бы тогда все каким-то волшебным манером устроится.
Поднявшись в свою (впрочем, нет, уже не мою) комнату, я надел новое платье и натянул сапоги. Плащ отправился в заплечный мешок, старая одежда была приторочена к мешку ремнями. Можно бы, конечно, оставить ее и дома… будь это и вправду мой дом. По правде сказать, новое платье, посох и мешок куда в большей степени ощущались мною как что-то… что-то СВОЕ.
Озираясь по сторонам, я вспомнил о кресле – лучшей моей работе – и своих инструментах. Дядюшка, вроде бы, обещал о них позаботиться, но что он НА САМОМ ДЕЛЕ имел в виду?
Дядюшка все еще находился в мастерской, возле сундука, которого я прежде не видел.
– А, Леррис… – молвил он. – А я как раз подумал: спрячу-ка твои инструменты сюда до тех пор, пока ты… если, конечно, ты…
– Вот здорово! Дядюшка, а как насчет кресла? Подыщешь ему местечко?
– О чем речь? Могу оставить здесь, а хочешь – отвезу к твоим родителям.
По правде сказать, такая мысль попросту не приходила мне в голову, потому что я никак не связывал это изделие с родительским домом. Однако и возражений у меня не имелось.
– Распорядись им, как сочтешь нужным. Мне-то на нем все одно не сидеть, во всяком случае, в ближайшее время.
– Не беспокойся, мы за ним приглядим. А ты уж постарайся вернуться.
С минутку мы постояли молча – говорить, вроде бы, было не о чем. Потом, чтобы хоть что-то сказать, я промямлил:
– Столяра из меня не вышло, дядюшка, но ты меня многому научил.
– Надеюсь, мой мальчик. И хочу верить, что это тебе поможет.
Я ушел. А он, постояв чуток, принялся укладывать мои инструменты в сработанный специально для них сундук.
Тетушка Элизабет появилась в дверях кухни со свертками.
– В том, что побольше, – слоеные пироги. А во втором – припасы в дорогу.
Сверток с припасами я спрятал в мешок, а тот, что с пирогами, прикрепил к мешку сверху.
Небо было подернуто легкими облаками, из-за чего чуток парило, но я знал, что такие тучки редко проливаются дождиком. Конечно, фермерам дождь бы не помешал, но мне вовсе не улыбалось тащиться в Найлан под ливнем. Я почему-то подумал, что ливней на мою долю еще хватит.
– Ну а это съешь сейчас.
Невесть откуда появилось блюдо с двумя здоровенными пирогами. Один был с курятиной, а другой с ягодами; последний с уголка протекал.
– Подкрепись и отправляйся. Не мешкай, если хочешь поспеть домой к обеду.
– К обеду?
– Не сомневаюсь, твой отец состряпал что-нибудь особенное.
Откуда тетушка Элизабет может знать, что готовит на обед мой отец, я спрашивать не стал: во-первых, кому и знать, как не ей, а во-вторых, я уже вовсю уплетал пирог с курятиной, а с полным ртом много не поспрашиваешь. Признаться, за всеми этими хлопотами и сборами я совсем было позабыл о еде и только сейчас понял, как сильно проголодался. Проголодался до того, что, умяв первый пирог, запил его глотком холодной воды и тут же принялся за второй.
– Смотри не подавись. Спешка спешкой, но не стоит заглатывать пироги целиком.
Я внял этому указанию и покончил со сладким пирогом в четыре укуса. После чего отпил еще водицы.
– Ты захватил посох? Дядюшка хотел, чтобы у тебя был самый лучший.
– У меня такое чувство, будто я с ним родился.
– Вот увидишь, – улыбнулась тетушка, – он тебе пригодится. Особенно, если ты будешь слушать Мастеров и следовать своим чувствам… своим истинным чувствам.
– Ну что ж… Мне пора.
– Береги себя, Леррис.
Никаких особых советов она давать не стала, что, наверное, и к лучшему, поскольку у меня вовсе не было настроения их выслушивать.
Уже выйдя на замощенную безукоризненно подогнанными плитами улочку, я почувствовал спиной внимательные взгляды, однако, обернувшись, ни дядюшки, ни тетушки не увидел. Больше я не оглядывался, пока не покинул Маттру: ни у гостиницы, где Колдар выгружал привезенные с лесопилки доски, ни на рыночной площади, где мне довелось продавать свои разделочные доски. Кстати, за одну дали целых четыре медяка.
Под подошвы моих сапог ложилась та же гладко вымощенная дорога, по которой я, тогда обутый в сандалии, впервые пришел в Маттру.
Добраться до дому – если, конечно, считать Уондернот моим домом – мне удалось задолго до обеда, однако в том, что тетушка Элизабет не ошиблась, я убедился, учуяв жареную утку еще до того, как свернул в проулок, почти такой же, как перед жилищем дядюшки Сардита. С виду Уондернот не больно-то отличался от Матеры, хотя, конечно, определенные различия имелись. И в преобладании тех или иных ремесел, и в том, что в Уондерноте было аж две гостиницы, да вдобавок еще Институт, где мой отец любил порассуждать о философии. Чаще с другими домовладельцами, но порой и с прибывавшими из других городов Мастерами. Однако ничего интересного в Уондерноте не случалось. Никогда. Во всяком случае, на моей памяти.
Родители сидели на открытой веранде с восточной стороны дома, где после полудня всегда бывало прохладно. Я отметил запомнившиеся с детства мягко скругленные ступени: не стертые, как у древних строений, вроде храма, но и не прямоугольные, как у самых новых.
– Мы так и думали, что ты подойдешь к этому времени, – громко, хотя и без особого воодушевления промолвил отец.
– Рады тебя видеть, – мать улыбнулась и, похоже, от души.
– И мне приятно хоть ненадолго заглянуть домой, – отозвался я, сам удивившись тому, что говорю вполне искренне.
– Давай-ка сюда торбу да посох – о, никак Сардитова работа! – и присаживайся. Ты как, по-прежнему любишь клюквицу?
Я кивнул, высвобождаясь из лямок. Приняв у меня заплечный мешок, отец положил его рядом с низеньким столиком.
– Ой, чуть не забыл! Тот пакет, что сверху, – для вас. Слоеные пирожки тетушки Элизабет.
Мать с отцом рассмеялись. Он пробормотал, что живи они рядом, Элизабет бы их закормила. Матушка с улыбкой покачала головой. Мне почему-то показалось, что оба они сильно постарели. Отец вроде бы не облысел, да и седины в светло-русых волосах не прибавилось, но у уголков глаз залегли глубокие морщины. Щеки его были, как всегда, гладкими, на подбородке красовался небольшой порез: в отличие от большинства мужчин на Отшельничьем, он брился и никогда не отращивал ни бороды, ни усов. Так же, как и я. С тех пор, как на моих щеках появился первый юношеский пушок, я тоже стал бриться, причем вовсе не подражая отцу. Дело в том, что работать мне приходилось до пота, а коли приходится потеть, то даже от короткой щетины будет гораздо больше хлопот, чем от бритья. Даже с учетом неизбежных порезов.
Рубаха с короткими рукавами и открытым воротом позволяла увидеть, что руки отца оставались мускулистыми и крепкими, отнюдь не дряблыми. Да и дров во дворе за домом лежало чуть ли не в три раза больше, чем требовалось. Отец всегда говорил, что работа с топором полезна и для хозяйства, и для укрепления мышц.
Черты худощавого лица моей матери казались заострившимися, а остриженные волосы – слишком короткими. Впрочем, она всегда стриглась коротко, считая, что так удобнее, и изменять давней привычке вовсе не собиралась. Ее одежда – линялая голубая блузка с короткими рукавами и свободные брюки – являлась чуть более женственным повторением того, что носил отец. Но и это вовсе не значило, будто она ему подражала. От одежды и прически матушка требовала лишь удобства, и потому все платье в доме, за исключением праздничного, шил отец.
В этом деле он проявлял забавную щепетильность, не позволяя никому видеть себя за работой. Снимал мерку, кроил, наметывал и запирался в мастерской, где доводил изделие до ума. Ребенком я думал, что в мастерской имеется другой вход, но потом понял, что это вовсе не так. Просто когда отец исчезал за дверью с нарезанными кусками кожи или ткани, а появлялся с идеально сидящими брюками или рубахой, это казалось чуть ли не чудом.
Покуда я предавался воспоминаниям, матушка налила мне стакан клюквицы. Отец отвязал от мешка пакет с тетушкиными пирожкам и куда-то унес. Надо думать, на кухню.
– Жаль, что тебе нужно быть в Найлане уже завтра, – сказала мать, когда я устроился напротив нее в плетеном кресле. Ноги мои болели: новые сапоги всегда малость натирают, но мне хотелось поскорее их разносить.
– Никак не думал, что все произойдет так быстро, – откликнулся я.
– Это у кого как. Бывает, приходится ждать довольно долго, – промолвил отец. Он двигался совершенно бесшумно, и я, как всегда, не заметил его возвращения.
– А сколько там будет… таких, как я?
– По-разному бывает. Четверо, пятеро… Уж всяко не больше дюжины. И по меньшей мере двое отсеются прежде, чем Мастера закончат обучение.
– Отсеются? – Это мне не понравилось.
Отец пожал плечами:
– Порой не обходится без таких, кто предпочитает изгнание наставлениям Мастеров. Ну а некоторые захотят вернуться домой.
– А что, можно и вернуться?
– Можно, если сумеешь убедить Мастеров… Время от времени такое случается.
По его тону я понял, что если и случается, то весьма нечасто.
– Ну а кто не убедить?
– У тех остается прежний выбор: либо обучение, либо изгнание.
По всему выходило, что без соизволения Мастеров нельзя и шагу ступить – ни домой, ни из дому.
Обдумывая эту мысль, я сделал еще несколько добрых глотков клюквицы и съел несколько кусочков тетушкиной выпечки (отец порезал пирожки так мелко, что кусок можно было отправлять в рот целиком).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
А вот прошедшему испытание, если Мастера разрешали ему вернуться, не возбранялось доставить на остров хоть целый корабль всякого добра, при том, конечно, условии, что это добро добыто честным путем. Ворам и мошенникам на возвращение рассчитывать не приходилось.
Покачав головой – мне не стоило тратить время на воспоминания и размышления – я отложил посох и продолжил знакомство с содержимым мешка. Помимо кошелька, там находилась смена одежды и легкие башмаки – чуть ли не щегольские туфли.
Раздевшись до пояса, я направился в умывальню – негоже обряжаться во все новое, не ополоснувшись. Путь лежал через мастерскую, однако дядюшка Сардит – он, мурлыкая, полировал письменный стол – в мою сторону даже не посмотрел. А Колдара в мастерской не оказалось: он отправился на лесопилку подбирать древесину для починки мебели в гостинице Пуленка, где недавно случился пожар.
Должен заметить, что случайно услышанный мною разговор между дядюшкой и тетушкой наводил на мысль, что для них этот пожар отнюдь не явился неожиданностью. Послушать их, так выходило, будто бы приняв заведение из рук своего недужного отца, молодой Нир Пуленк сам напросился на неприятности. «Кое-кому не обойтись без горьких уроков», – заметил тогда дядюшка. «Но не всем…» – начала было тетушка, но с моим появлением осеклась и оставила эту тему.
В умывальне нашлось свежее полотенце, которым я, ополоснувшись из бадьи холодной водой, с удовольствием обтерся. Принимать душ – не слишком-то теплый – меня вовсе не тянуло, а еще меньше хотелось драить после мытья душевую кабинку. И тетушка Элизабет, и мой отец были прямо-таки помешаны на чистоте. Нечего было и думать сесть за стол не умывшись. Бывало, ребенком я пытался схитрить и в результате оставался без обеда.
Отец и тетушка – так те вообще принимали душ ежедневно, даже зимой. Да и матушка с дядюшкой не пренебрегали мытьем, хотя – это от меня не укрылось – когда Элизабет случалось гостить у подруг, Сардит обходился без душа.
Сложив полотенце, я положил его обратно на полку и тут неожиданно услышал голос:
– Ну как, готов в дорогу.
В дверях стоял дядюшка Сардит.
– Готов… – и, набравшись решимости, я добавил:
– Спасибо за все и тебе, и тетушке. Вы уж не обессудьте, что у меня не хватило прилежания, чтобы сделаться настоящим умельцем.
– Леррис… Ты оставался здесь дольше, чем многие, и… наверное, мог бы все-таки стать ремесленником, но… Но ведь это было бы не правильно, так?
Поскольку стоял он на три ступеньки выше, мне пришлось поднять глаза. А когда я их поднял, мне показалось, что мой уход его вовсе не радует.
– Наверное. Скорее всего, мне с каждым днем становилось бы все скучнее. А в чем тут дело – сам не пойму.
– Да в том, что ты такой же, как твои отец и тетка. Их кровь.
– Но… Но они живут себе спокойно, как все и, вроде бы, вполне счастливы.
– Это сейчас… – он вздохнул. – Ладно, мальчик, собирайся. И помни: ты сможешь вернуться, когда поймешь, кто ты таков.
Он вернулся в мастерскую и продолжил полировать стол. Но больше уже не напевал.
А у меня, как часто бывало и прежде, осталось ощущение недосказанности. Привычное ощущение: туманные намеки доводилось слышать нередко, а вот с толковыми разъяснениями дело обстояло не в пример хуже. Как ни обидно, но никто не хотел мне ничего объяснять, словно я, по природному скудоумию, все едино не мог ничегошеньки уразуметь до тех пор, пока на пройду опасное испытание где-нибудь в Кандарском порубежье или во владениях императора Хамора. Будто бы тогда все каким-то волшебным манером устроится.
Поднявшись в свою (впрочем, нет, уже не мою) комнату, я надел новое платье и натянул сапоги. Плащ отправился в заплечный мешок, старая одежда была приторочена к мешку ремнями. Можно бы, конечно, оставить ее и дома… будь это и вправду мой дом. По правде сказать, новое платье, посох и мешок куда в большей степени ощущались мною как что-то… что-то СВОЕ.
Озираясь по сторонам, я вспомнил о кресле – лучшей моей работе – и своих инструментах. Дядюшка, вроде бы, обещал о них позаботиться, но что он НА САМОМ ДЕЛЕ имел в виду?
Дядюшка все еще находился в мастерской, возле сундука, которого я прежде не видел.
– А, Леррис… – молвил он. – А я как раз подумал: спрячу-ка твои инструменты сюда до тех пор, пока ты… если, конечно, ты…
– Вот здорово! Дядюшка, а как насчет кресла? Подыщешь ему местечко?
– О чем речь? Могу оставить здесь, а хочешь – отвезу к твоим родителям.
По правде сказать, такая мысль попросту не приходила мне в голову, потому что я никак не связывал это изделие с родительским домом. Однако и возражений у меня не имелось.
– Распорядись им, как сочтешь нужным. Мне-то на нем все одно не сидеть, во всяком случае, в ближайшее время.
– Не беспокойся, мы за ним приглядим. А ты уж постарайся вернуться.
С минутку мы постояли молча – говорить, вроде бы, было не о чем. Потом, чтобы хоть что-то сказать, я промямлил:
– Столяра из меня не вышло, дядюшка, но ты меня многому научил.
– Надеюсь, мой мальчик. И хочу верить, что это тебе поможет.
Я ушел. А он, постояв чуток, принялся укладывать мои инструменты в сработанный специально для них сундук.
Тетушка Элизабет появилась в дверях кухни со свертками.
– В том, что побольше, – слоеные пироги. А во втором – припасы в дорогу.
Сверток с припасами я спрятал в мешок, а тот, что с пирогами, прикрепил к мешку сверху.
Небо было подернуто легкими облаками, из-за чего чуток парило, но я знал, что такие тучки редко проливаются дождиком. Конечно, фермерам дождь бы не помешал, но мне вовсе не улыбалось тащиться в Найлан под ливнем. Я почему-то подумал, что ливней на мою долю еще хватит.
– Ну а это съешь сейчас.
Невесть откуда появилось блюдо с двумя здоровенными пирогами. Один был с курятиной, а другой с ягодами; последний с уголка протекал.
– Подкрепись и отправляйся. Не мешкай, если хочешь поспеть домой к обеду.
– К обеду?
– Не сомневаюсь, твой отец состряпал что-нибудь особенное.
Откуда тетушка Элизабет может знать, что готовит на обед мой отец, я спрашивать не стал: во-первых, кому и знать, как не ей, а во-вторых, я уже вовсю уплетал пирог с курятиной, а с полным ртом много не поспрашиваешь. Признаться, за всеми этими хлопотами и сборами я совсем было позабыл о еде и только сейчас понял, как сильно проголодался. Проголодался до того, что, умяв первый пирог, запил его глотком холодной воды и тут же принялся за второй.
– Смотри не подавись. Спешка спешкой, но не стоит заглатывать пироги целиком.
Я внял этому указанию и покончил со сладким пирогом в четыре укуса. После чего отпил еще водицы.
– Ты захватил посох? Дядюшка хотел, чтобы у тебя был самый лучший.
– У меня такое чувство, будто я с ним родился.
– Вот увидишь, – улыбнулась тетушка, – он тебе пригодится. Особенно, если ты будешь слушать Мастеров и следовать своим чувствам… своим истинным чувствам.
– Ну что ж… Мне пора.
– Береги себя, Леррис.
Никаких особых советов она давать не стала, что, наверное, и к лучшему, поскольку у меня вовсе не было настроения их выслушивать.
Уже выйдя на замощенную безукоризненно подогнанными плитами улочку, я почувствовал спиной внимательные взгляды, однако, обернувшись, ни дядюшки, ни тетушки не увидел. Больше я не оглядывался, пока не покинул Маттру: ни у гостиницы, где Колдар выгружал привезенные с лесопилки доски, ни на рыночной площади, где мне довелось продавать свои разделочные доски. Кстати, за одну дали целых четыре медяка.
Под подошвы моих сапог ложилась та же гладко вымощенная дорога, по которой я, тогда обутый в сандалии, впервые пришел в Маттру.
Добраться до дому – если, конечно, считать Уондернот моим домом – мне удалось задолго до обеда, однако в том, что тетушка Элизабет не ошиблась, я убедился, учуяв жареную утку еще до того, как свернул в проулок, почти такой же, как перед жилищем дядюшки Сардита. С виду Уондернот не больно-то отличался от Матеры, хотя, конечно, определенные различия имелись. И в преобладании тех или иных ремесел, и в том, что в Уондерноте было аж две гостиницы, да вдобавок еще Институт, где мой отец любил порассуждать о философии. Чаще с другими домовладельцами, но порой и с прибывавшими из других городов Мастерами. Однако ничего интересного в Уондерноте не случалось. Никогда. Во всяком случае, на моей памяти.
Родители сидели на открытой веранде с восточной стороны дома, где после полудня всегда бывало прохладно. Я отметил запомнившиеся с детства мягко скругленные ступени: не стертые, как у древних строений, вроде храма, но и не прямоугольные, как у самых новых.
– Мы так и думали, что ты подойдешь к этому времени, – громко, хотя и без особого воодушевления промолвил отец.
– Рады тебя видеть, – мать улыбнулась и, похоже, от души.
– И мне приятно хоть ненадолго заглянуть домой, – отозвался я, сам удивившись тому, что говорю вполне искренне.
– Давай-ка сюда торбу да посох – о, никак Сардитова работа! – и присаживайся. Ты как, по-прежнему любишь клюквицу?
Я кивнул, высвобождаясь из лямок. Приняв у меня заплечный мешок, отец положил его рядом с низеньким столиком.
– Ой, чуть не забыл! Тот пакет, что сверху, – для вас. Слоеные пирожки тетушки Элизабет.
Мать с отцом рассмеялись. Он пробормотал, что живи они рядом, Элизабет бы их закормила. Матушка с улыбкой покачала головой. Мне почему-то показалось, что оба они сильно постарели. Отец вроде бы не облысел, да и седины в светло-русых волосах не прибавилось, но у уголков глаз залегли глубокие морщины. Щеки его были, как всегда, гладкими, на подбородке красовался небольшой порез: в отличие от большинства мужчин на Отшельничьем, он брился и никогда не отращивал ни бороды, ни усов. Так же, как и я. С тех пор, как на моих щеках появился первый юношеский пушок, я тоже стал бриться, причем вовсе не подражая отцу. Дело в том, что работать мне приходилось до пота, а коли приходится потеть, то даже от короткой щетины будет гораздо больше хлопот, чем от бритья. Даже с учетом неизбежных порезов.
Рубаха с короткими рукавами и открытым воротом позволяла увидеть, что руки отца оставались мускулистыми и крепкими, отнюдь не дряблыми. Да и дров во дворе за домом лежало чуть ли не в три раза больше, чем требовалось. Отец всегда говорил, что работа с топором полезна и для хозяйства, и для укрепления мышц.
Черты худощавого лица моей матери казались заострившимися, а остриженные волосы – слишком короткими. Впрочем, она всегда стриглась коротко, считая, что так удобнее, и изменять давней привычке вовсе не собиралась. Ее одежда – линялая голубая блузка с короткими рукавами и свободные брюки – являлась чуть более женственным повторением того, что носил отец. Но и это вовсе не значило, будто она ему подражала. От одежды и прически матушка требовала лишь удобства, и потому все платье в доме, за исключением праздничного, шил отец.
В этом деле он проявлял забавную щепетильность, не позволяя никому видеть себя за работой. Снимал мерку, кроил, наметывал и запирался в мастерской, где доводил изделие до ума. Ребенком я думал, что в мастерской имеется другой вход, но потом понял, что это вовсе не так. Просто когда отец исчезал за дверью с нарезанными кусками кожи или ткани, а появлялся с идеально сидящими брюками или рубахой, это казалось чуть ли не чудом.
Покуда я предавался воспоминаниям, матушка налила мне стакан клюквицы. Отец отвязал от мешка пакет с тетушкиными пирожкам и куда-то унес. Надо думать, на кухню.
– Жаль, что тебе нужно быть в Найлане уже завтра, – сказала мать, когда я устроился напротив нее в плетеном кресле. Ноги мои болели: новые сапоги всегда малость натирают, но мне хотелось поскорее их разносить.
– Никак не думал, что все произойдет так быстро, – откликнулся я.
– Это у кого как. Бывает, приходится ждать довольно долго, – промолвил отец. Он двигался совершенно бесшумно, и я, как всегда, не заметил его возвращения.
– А сколько там будет… таких, как я?
– По-разному бывает. Четверо, пятеро… Уж всяко не больше дюжины. И по меньшей мере двое отсеются прежде, чем Мастера закончат обучение.
– Отсеются? – Это мне не понравилось.
Отец пожал плечами:
– Порой не обходится без таких, кто предпочитает изгнание наставлениям Мастеров. Ну а некоторые захотят вернуться домой.
– А что, можно и вернуться?
– Можно, если сумеешь убедить Мастеров… Время от времени такое случается.
По его тону я понял, что если и случается, то весьма нечасто.
– Ну а кто не убедить?
– У тех остается прежний выбор: либо обучение, либо изгнание.
По всему выходило, что без соизволения Мастеров нельзя и шагу ступить – ни домой, ни из дому.
Обдумывая эту мысль, я сделал еще несколько добрых глотков клюквицы и съел несколько кусочков тетушкиной выпечки (отец порезал пирожки так мелко, что кусок можно было отправлять в рот целиком).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67