– Вот так! – развел руками Кеша. – Коли меня все бросили, то ничего не остается, как принять ваше предложение. Ладно, Виталя, семь футов тебе под килем и якорь в задницу! Угостишь в понедельник лососем. Когда идем, Ростислав?
Каманин взглянул на часы и забренчал в кармане ключами.
– А сейчас и отправимся. Инга, ты как?
– Я «за». Дашь порулить по бетонке?
Ростик вздохнул. Ну не воспринимал он за рулем женщин! Со времен, когда человеком был изобретен руль, который после стали именовать штурвалом, к нему фемин подпускали весьма неохотно. Профессор Переплут подозревал, что руль постепенно стал неким символом вождя, лаэрда.
Фактически за все существование Российской Империи к ее штурвалу женщины допускались лишь четырежды: Марта Скавронская (1725–1727), Анна Ивановна (1730–1740), Елизавета Петровна (1741–1762) и София Августа Фредерика (1762–1796). Первая и последняя назвались Екатеринами, соответственно «Первой» и «Второй», ибо были не самых славянских кровей. Из всех четырех достойно правили только две последние, а две первые – проводили время в балах и прочих кутежах. Анна Ивановна обожала быть свахой, и венцом ее карьеры стала свадьба в ледяном дворце, вознеся славу дочери дистрофика Ивана V до уровня Герострата.
В общей сложности дочери Евы правили Россией шестьдесят семь лет. Целая жизнь для отдельно взятого человека. Кстати, была еще Софья Алексеевна, которая надзирала за братцами Иваном и Петром с 1682 по 1689 год, но оставим ее до лучших времен.
Кто-то правил сам, кто-то с заднего сиденья, за кого-то правили Меньшиков, Бирон и компания.
– О чем задумался? – дернула его за рукав Инга. – Порулить дашь?
– Ладно! – махнул рукой Ростислав. – Подержись полчасика за баранку. Но если что, помни: одна аварийная ситуация – я сажусь за руль.
«Мерседес-450», люкс-модель 1978 года цвета «мокрый асфальт», дожидался их на стоянке перед университетом. Внутри автомобиль был отделан красным деревом, а на обшивку сидений боши-живодеры использовали около сотни шиншилл.
– Ого! – совершенно потрясенно воскликнул Кеша, ныряя на заднее сиденье. – Если я когда-нибудь совершу глупость и женюсь, то хотел бы, чтобы моя первая брачная ночь прошла на этом сиденье!
– Заметано! – флегматично кивнул Каманин. – Ну а зимой можно включить кондиционер. Все условия!
– А почему «глупость»? – спросила Инга, усаживаясь на водительское место. – Вечно вы, мужики, плачетесь по поводу женитьбы. Тебе, кстати, с твоей комплекцией здесь тесновато будет. Ты худеть не пробовал?
– Пробовал. Невкусно.
– Ну, если с этой позиции... Ростик, будь так добр, протри лобовик! Вот Ростику тоже тесно, но из-за роста. Хе-хе. Каламбур получился! Тесно даже в этой немецкой тачке. Хотя, я помню, лет пять назад он грезил о «Харлее».
– Холодно зимой! – буркнул Ростик. – Ты долго мотор греть будешь? Шесть «котлов» бензин жрут, знаешь ли... Давай к «Столичному»!
За «Зеленым лугом» начиналось Логойское шоссе – две полосы бетона, стремящиеся к идеальности ВПП. До Раубич, где находилась дача Каманиных, было около двадцати километров, которые «мерседес» пожирал до восхищения методично.
– Командир, – спросил Иннокентий, – сколько же ты на нем «топил» по максимуму?
– На вот этом участке, где Инга прет сто пятьдесят (сбавь скорость, мерзавка), получил двести пять. Но это только на бетоне – с нашего асфальта на такой скорости взлететь без крыльев можно. Видал! ГАИ на «Запорожце» стояли! Позор на всю страну! На что они рассчитывают, хотел бы я знать.
– А вдруг движок форсированный! – рискнул предположить Кеша.
Ростислав злобно рассмеялся.
– На «зеппере» мотор форсировать – все равно что на мопеде. На такой лайбе после этого только по дороге в ад мчаться. Скорее всего кто-то из «Великого дорожного братства» на своих «колесах» приперся.
– Они за нами не погонятся? – забеспокоилась Инга.
Снова порция злобного смеха.
– Это все равно что на дельтаплане за истребителем гнаться. Грачи смеяться будут. Эй, Самохина! Не пропусти поворот направо! Выпускай тормозной парашют! Мы оставшийся километр за двадцать секунд пролетим на такой скорости. А вон и дача наша виднеется.
Хоть крыша дачи и виднелась из-за светло-зеленых вершин молодых сосенок, крутить по проселку, ведущему к ней, пришлось едва ли не полчаса. За руль снова сел Ростислав и принялся крутить баранку, казавшуюся игрушечной в его огромных руках. Представив такого водителя за рулем какого-нибудь «Москвича», Иннокентий невольно рассмеялся.
– Ты чего? – спросил Каманин.
– Извини, – пробормотал Иннокентий, – а ты пробовал когда-нибудь ради эксперимента на «Москвиче» проехаться?
Ростислав негодующе фыркнул.
– У вас с Ингой какие-то одинаковые фантазии. Та тоже намедни интересовалась, помещусь ли я в «Запор».
В прихожей Симонов глянул на себя в зеркало. Пузатый такой здоровячок ростом под метр восемьдесят с наметившимися залысинами от глубокого ума. Рехнуться можно! Оксана тоже сначала сходила с ума, но подозрительно быстро вылечилась. Все правильно! Женщины не любят ждать, когда дело касается благополучия. Любого: финансового, морального и прочего.
Особенно она была потрясена, когда узнала, что ее любимый Михаил Булгаков умер в нищете и почти безвестности, а одну из его самых читаемых книг «Собачье сердце» только недавно выпустили в первом издании. С тех пор она начала с подозрением относиться к Иннокентию Симонову, чьи стихи были известны хорошо на факультете, а песни звучали кое-где во двориках.
– Чего ты надрываешься! – как-то сказала Оксана ему. – Литературной славы своего однофамильца тебе все равно не достичь. Ну представь! История не допустит двух Симоновых в литературу.
«Двух Толстых она таки допустила!» – возразил он тогда, на что последовал эффектный укол. Мол, исключения лишь подтверждают закономерности. А средний палец тебе в зад!
– Чего это тебя перекосило? – спросила Инга, уже минут пять наблюдавшая за ним.
Он огляделся вокруг. На столе стояла нехитрая закуска. В нынешнее время деликатесы достать непросто, даже если у тебя есть деньги. Поэтому в качестве закуски предлагалась порезанная на ломтики копченая колбаса, баночка шпрот, несколько помидоров и опята прошлогоднего засола.
– А где Ростислав? – удивился Кеша. Отсутствие Каманина удивляло.
– Не обращай внимания. Он пошел настраивать телескоп и полночи будет пялиться на Марс. Видел бы ты, как он переживал, что Великое противостояние пришлось на 1988 год, а не на 1989-й, когда он приобрел этакое чудо оптики. Зато уж 2004 год он надеется встретить во всеоружии.
– Это что, год следующего противостояния? – блеснул парень своей догадливостью.
– Угу! Вон, видишь холодильник?
– Вижу.
– Достань оттуда бутылку. Достал? Открывай, а я сейчас рюмки протру.
– А что, вина никакого нет? – удивился Иннокентий. Он не привык, чтобы женщины пили крепкие напитки.
Инга подошла к нему, приняла из рук запотевшую бутылку и, ловко свернув пробку, разлила по рюмкам.
– Я, дорогой товарищ Кеша, пью исключительно продукт переработки злаков. Производные виноградного сока меня не возбуждают.
У Симонова похолодело внутри. На что намекает эта красавица? Ладони его вспотели, и он едва не пролил водку. Внимательно наблюдавшая за ним Инга улыбнулась улыбкой белокурой бестии и произнесла тост:
– За решительных и талантливых мужчин. За тебя, Симонов! – и, мерзавка, на одном дыхании выдула чарку.
Последовав ее примеру, Иннокентий обнаружил, что она уселась с ним рядом на тахту и намазывает бутерброд.
– Держите, молодой человек! – сказала она, положив на масло пару шпротин.
– Спасибо, – промычал Кеша. Он одним махом откусил треть и заработал челюстями. Инга со спокойным лицом медузы Горгоны наблюдала за ним.
Сама она ограничилась кусочком колбасы. Увидев, что он покончил с бутербродом, разлила вновь.
– Есть старая русская поговорка, про перерыв между первой и второй, – сказала она, – и я подозреваю, что это аксиома. Ты не прячься, словно улитка, в собственном теле! Для «звезды» ты слишком зажат. Кеша, я хочу выпить эту рюмку и еще парочку (моментальная ассоциация с Булгаковым), чтобы твои труды не пропали напрасно.
Иннокентий поднял рюмку.
– Наш скорбный труд не пропадёть! – шутливо ответил он. – Прозит!
В наступавших сумерках лицо Инги терялось, и сама она казалась недоступной, словно мираж в пустыне. Вот-вот уже старый умудренный караванщик потеряет голову и погонит верблюдов к несуществующему оазису, но выработанное годами чутье удерживает его на заданном курсе. Кеша точно знал, что этот оазис не его. К тому же пакостить хозяину дома он вовсе не намерен.
Девушка встала, подошла к камину и стала на коленки, растапливая его.
– Помочь? – предложил Кеша.
– Постараюсь сама управиться, – ответила она, – ты лучше наливай.
Он послушался. Дрова в камине вдруг занялись и весело затрещали. Раскрасневшаяся от жара и водки, Инга подошла к столу.
– Налил? – спросила она, глубокомысленно глядя на «насыпанную с горкой» рюмку. Парень кивнул.
«Сирена в спортивном костюме», – подумалось ему.
– Между прочим, третий тост – за любовь! – предупредила она. Лицо Иннокентия окаменело. Заметив это, Инга внимательно взглянула на него и произнесла: – Рассуждать о том, есть любовь или нет, это все равно что спорить про жизнь на Марсе. Но на Марс сейчас пялится наш общий знакомый, а нам остается только пить. Пьем!
– Пьем, – покорно повторил Кеша.
Осушив третью рюмку, Инга встала, подошла к старинному шифоньеру и извлекла из него гитару, возраст которой был весьма и весьма преклонным. Казалось, будто еще Антонио Страдивари шутки ради создал этот инструмент триста лет тому назад. Во всяком случае, так показалось Иннокентию.
– Сыграешь? – предложила девушка.
– На этой семиструнной клюке? – ужаснулся он. – Ты уверена, что ее не сперли из музея эпохи раннего Ренессанса?
– Извини, – усмехнулась Инга, – в восемнадцатом веке двенадцатиструнных не клепали.
– Да ладно. Сейчас настроим под шестиструнку и чего-нибудь сбацаем. Только, чур, меня извини! Здесь струны расположены узко – иногда могу ошибаться.
Бережно взяв раритетную вещь, Иннокентий провел рукой по ее лакированной деке. Вспомнив несколько аккордов для семиструнки, взял для пробы. Отличный звук! В старину умели делать вещи. Это вам не Серпуховский балалаечный завод. Он вынул из кармана рубашки свисток-камертон, выдающий «ми» первой октавы и настроил первую струну. Несмотря на почтенный возраст, колки двигались ровно, без скрипа и дребезжания, отличавшего даже лучшие борисовские изделия.
– Что значит ручная работа! – еще раз восхитился он.
Для проверки качества настройки Кеша сыграл «Город золотой» – продукт созидания Франческо де Милано, Андрея Волконского, Алексея Хвостенко и Бориса Гребенщикова. Инга внимала с восторгом. Гитара вела себя прекрасно. Когда Кеша допел до конца, то обнаружил, что рюмки чудесным образом снова полны.
– Замечательная песня! – всхлипнула девушка.
– Угу! – пробурчал Кеша. – Тут вот еще намедни Вертинский Александр Николаевич (мир его праху) хорошо о любви спел:
Среди миров, в мерцании светил.
Одной звезды я повторяю имя.
Не потому, что я ее любил.
А потому, что мне темно с другими.
И если мне на сердце тяжело,
Я у нее одной ищу ответа.
Не потому, что от нее светло.
А потому, что с ней не надо света.
– И вправду замечательная! – всхлипнула Инга. – Мне срочно необходимо что-нибудь выпить. Пойду поставлю кофе, не то от водки я скоро совсем окосею. А в зайцы мне еще рано.
Пока она ходила и гремела туркой, Иннокентий пел песню Варшавского «Я ищу». По возвращении Инга услышала только последний припев:
Ищу я жизни суть,
И мне покоя нет.
Каков твой путь,
Каков твой путь?
Но я найду ответ!
– Иннокентий спокоен. Он понял, в чем суть: дева в бочке подштанники плещет. Он хватает ту деву за нежную грудь – средь небес черный ворон трепещет, – продекламировала она чуть заплетающимся языком. – Дорогуша, спой что-нибудь свое, а наше, исконно русское, оставь на другой раз.
– Так у меня свое больно мрачное, – попробовал отнекиваться парень.
– Можно подумать «Город золотой» – юморина! – хмыкнула Инга. – Давай, Рыцарь печального облика!
Иннокентий подумал. Затем еще раз подумал. Пожав плечами, он запел:
Вечереет. Одинокий
Путник, сгорбившись, идет.
Тяжело. А снег – потоком.
Через ноздри прямо в рот.
Так и шел, глядя под ноги,
Так он молчаливо брел:
Узкоплечий, невысокий,
Крючковатый, как орел.
Черной мантией укутан
Весь: от ног до головы.
И с прошедшим днем попутан,
А быть может, нет, увы!
Тяжкой поступью он крался,
Невзирая на метель.
В его облике остался
Так прошедший быстро день.
Тот, который так любила
Ты за солнце и за свет.
Как давно все это было!
Миновало столько лет.
Я один. Я – одинокий.
Я бреду упрямо вдаль.
Тяжело. И снег глубокий.
На лице моем печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49