Он научился владеть собой — когда-то именно это делало его в собственных глазах выше порывистого и яростного Феанаро. Он надеялся, что отец думает так же. В глубине сердца гордился тем, что в его лице не дрогнул ни один мускул, когда, во власти белого гнева, Феанаро приставил к его груди острие меча. Так же внешне спокоен был Нолофинве, когда небо над далеким берегом Эндорэ вспороли ярые сполохи пожара, хотя первым понял — горят корабли. И в бесконечную ночь Великого Исхода Нолдор во льдах Хэлкараксэ ни разу стон не сорвался с его губ. Даже когда умирала Эленве и Тургон распростерся над ее телом, содрогаясь от глухих рыданий. Она не проронила ни слова упрека — только смотрела печально, большеглазая умирающая птица, смотрела — даже мертвая… Слова были не нужны: виновен был он, предводитель. Но он не повернул назад. Ее могила — там, во льдах. Некому было оплакать ее — не было сил. Холод выжег слезы. Он стискивал зубы и шел вперед, а над его головой зловеще-праздничными знаменами колыхались полотнища ледяного огня. Он не позволял себе думать ни о чем, кроме одного: выжить. Выжить, чтобы отомстить.
Лишь один раз он дал волю чувствам — когда стоял над телом отца, и слезы, кровавые в отблесках факелов, текли по лицу: все видели это… Он не стыдился своего горя, но гордость заставляла ненавидеть за это Врага едва ли меньше, чем за гибель отца. И когда Феанаро выкрикнул слова клятвы, меч Нолофинве первым взлетел к небу. Он не клялся вместе с сыновьями Феанаро: он молчал. Но в тот час боль и ненависть пересилили затаенную неприязнь к старшему брату…
…Дробный перестук копыт — на север, на север, на север… Серебряная звезда в колдовском сумраке — Нолофинве. Король Нолофинве, Нолофинве Аракано Аран Этъанголдион, король Изгнанников, король без королевства, король, чье слово — пепел на ветру… Он не надеялся победить Бессмертного; но лучше пасть в бою, чем ждать, пока псы Моргота затравят его, как красного зверя. Ярость, ледяная ярость — холоднее льдов Хэлкараксэ: на север, на север, на север… Конь споткнулся — дурная примета; но король лишь стиснул зубы. Вперед… Только кружит в тяжело нависшем над Ард-гален свинцовом небе орел. Свидетель Манве.
Всадник резко осадил коня, спешился — холодный чистый звук боевого рога разорвал мертвую тишину, эхо подхватило слова:
— Я вызываю тебя на бой, раб Валар, повелитель рабов!
Он не слишком надеялся на честный бой; глупо было бы верить в благородство Врага. А потому, когда навстречу ему вышел медленно и спокойно — один, король еще успел удивиться, прежде чем услышал:
— Что тебе нужно от меня, король?
Какая-то усталость чудилась за этими словами — бесконечная усталость Бессмертного.
Финголфин ответил не сразу. Словно, выкрикнув слова вызова, растратил весь свой гнев — внезапно он ощутил безразличное спокойствие, и даже мысль о предстоящем поединке не вызывала в нем более прежней жгучей и отчаянной радости обреченного. Все осталось позади, в другой, прошлой жизни — смерть отца, кровь Алквалондэ, ледяной оскал Хэлкараксэ, победы и поражения, радость и отчаяние; все, что было, — бесполезный ненужный сор, пепел под ногами. Нет больше ничего: только он — и Враг. Последний бой, последний подвиг — да и подвиг ли? и — что проку в посмертной славе?..
— Ты бросил мне вызов — я здесь. Чего же тебе нужно от меня?
— Я пришел взять виру за смерть отца. И ты заплатишь мне, Моргот, своей кровью.
— Мне не нужна твоя смерть.
Король коротко усмехнулся:
— Сначала нужно убить меня.
— Ты думаешь, мне это не под силу?.. Ответь мне, Нолофинве Аракано Аран Этъанголдион, чего ты желаешь больше — мести? Красивой и бесполезной смерти в поединке с Врагом? Или мира для своего народа?
— Разве твой раб не передал тебе мое слово? — снова усмешка. — Думаю, у него хватило времени.
— Тебе не следовало этого говорить, — глухо молвил Изначальный. Взвесил на руке черный щит, резким движением отшвырнул его в сторону — слишком тяжел для больных рук.
— Ты хотел поединка?
Финголфин молча поднял меч.
«Если он думает, что я стану играть в благородство и брошу щит — он ошибся, — угрюмо думал Финголфин. — Не время и не место для таких игр».
Черный меч рассек кольчугу короля как тонкую ткань; Финголфин невольно дернулся, словно хотел схватиться за раненое плечо, — и внезапно увидел, как Враг повторяет его движение. Нолдо не стерпит насмешки ни от кого — тем паче гордый до безумия король Нолофинве; гнев ожег его, как удар плети, и с яростным криком эльф рванулся вперед. Изначальный едва успел отклонить удар, нацеленный в его сердце.
Эльф рассмеялся, увидев, как расплывается на черных одеждах Валы кровавое пятно. Его все же можно ранить. Можно. Может, можно и убить… Теперь он бился яростно и уверенно, словно больше не ощущал боли от ран, наносимых Врагом.
— Я еще отмечу тебя… так, что ты… не скоро забудешь… эту встречу! — с гневной радостью выкрикнул Финголфин.
Вала не ответил. Теперь эльф метил в лицо и в горло; длинная рана рассекла правую руку Валы от локтя до запястья, до тяжелого железного браслета — он с трудом удерживал меч. Вала терял кровь — терял силы — и, чувствуя это, впервые крикнул страшно и яростно — ударил меч-Сила, ломая светлый клинок, отбрасывая короля Нолдор назад, в исчерна-серый пепел Анфауглит…
Он упал навзничь; Враг поставил ногу ему на грудь, и близко увидел король ледяные, нестерпимо горящие глаза:
— Что он тебе сказал? Что ты один из немногих Нолдор, с кем я хотел бы говорить?! Он говорил с тобой о мире?
Страшный голос, тихий и яростный, и взгляд, лишающий сил, ломающий волю… Медленно, медленно, бесконечно рука короля Нолдор ползла к обломку меча. Медленно…
— Он говорил о мире, предлагал мир тебе и твоему народу, как пытался это сделать я. А ты — ты ответил ему ударом меча.
Медленно, бесконечно, уже бездумно… еще чуть-чуть — и рукоять клинка ляжет в ладонь… еще немного…
— Ты проиграл, Нолофинве Аран Этъанголдион, — жуткий свистящий шепот. — Твоя жизнь — в моей руке. И что мне делать с тобой? Я…
Он не договорил: рукоять сломанного меча легла в ладонь Нолофинве, король вслепую нанес удар — сталь рассекла связки, распорола ногу глубокой раной — Изначальный скрипнул зубами и пошатнулся: кровь его жгла короля. Миг — и Изначальный опустился на колено подле эльфа, обожженными руками стиснул его виски, впился взглядом в глаза:
Ты сам выбрал. Ты умрешь так, как умер он.
…сила, темная страшная сила — боль, рвущая внутренности, — жидкий огонь, вливающийся в тело, словно залили живот и грудь расплавленным металлом изнутри, — вся боль, бесконечные часы агонии Гэлторна — вся боль, перетекавшая из теряющего жизнь тела в обожженные ладони, — вся боль души, не ведающей, что ждет ее за гранью смерти, — вся боль…
Король Нолдор закричал.
И черно-багровая пелена заволокла мир перед его глазами.
…С трудом Изначальный поднял окровавленное, изломанное Силой тело короля. «Пусть лежит на вершине черных гор. Там будет его могила…»
Огромная тень упала вниз: орел подхватил тело короля Нолдор, удар острых когтей рассек лицо Мелькора — он согнулся от боли, закрывая лицо рукой — кровь ползла из-под его пальцев.
Стражи Твердыни видели все. И не смели сдвинуться с места. Такова была воля Учителя и его приказ. Но когда ринулась с неба огромная тень и он, пошатнувшись, закрыл лицо руками, воины бросились к нему.
— Глаза… глаза целы? — выдохнул один.
Закрыв ладонью изуродованное лицо, он протянул руку, словно ища опоры, и сжалось сердце от этого беспомощного жеста.
— Носилки, живо! — крикнул второй.
— Не надо, — сквозь зубы. — Я дойду. Покажите дорогу.
— Обопрись на мое плечо, Учитель…
… — Тано!
Мелькор рывком приподнялся на ложе:
— Я же приказал!..
Гортхауэр в ужасе смотрел в изуродованное лицо Изначального:
— Почему… кто… как же это… Это — ты?..
Сухой смешок:
— А кто же, по-твоему? Сильно изменился со времени нашей последней встречи, верно?
Края ран разошлись. Гортхауэр невольно отвел глаза.
— Вот, теперь и ты не можешь смотреть на меня.
— Нет, Тано!..
Это было мучительно — видеть, но Гортхауэр испугался, что оскорбил Учителя. Теперь он не смел опустить взгляд.
— Тано, — внезапно охрипшим голосом попросил он, — ты ранен, позволь я…
— Нет.
— Я только хочу помочь…
— Не сумеешь, — ровно сказал Мелькор. — Никто не сумеет. Я справлюсь сам.
— Я осмотрю раны, перевяжу… Я ведь умею…
— Нет.
Гортхауэр склонил голову:
— Тано, я понимаю…Но я не могу так… Позволь, я останусь.
— Уходи. Уходи, я прошу тебя, тъирни.
Можно было не подчиниться приказу. Можно было остаться, если бы гнал прочь. Но не послушаться этого печального и твердого голоса было немыслимо; была сила, заставлявшая исполнить просьбу. Фаэрни вышел, не смея оглянуться.
Лицо Ученика неподвижно. Голос — глухой и ровный:
— Властелин болен. Не нужно тревожить его.
Гортхауэр замер у порога, опираясь на меч: безмолвный и грозный страж.
ПЕСНЬ
457 год I Эпохи
Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер, даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть и по-иному, но так хотелось не сотворить — сделать… Руки помнили все, но каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова и снова шел — сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о сведенных судорогой пальцах.
Изначальный никогда не оставлял себе им созданных вещей. И ту, первую свою лютню-къеллинн подарил Айкъоно, менестрелю-страннику. Когда она сгорела в огне, он поклялся больше не создавать такого — и легко было бы сдержать клятву, с такими-то руками, но — нарушил ее.
Потому что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так хочется, чтобы ее слышал не ты один.
Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.
И вот теперь…
Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту — боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн…
Песня была — о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей… Наверно, потому, что были — первыми. Были — его народом. Были.
…и павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль…
Он никогда не говорил об этом: что проку? Боль не перестанет быть болью, а вина — виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но Песнь была — как слезы: солльх. Не вернуть. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой невероятной музыке…
Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
…звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по распахнутым крыльям — уже-несбыточное, не взлететь…
Он видел только бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном мерцании — лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, — не чувствуя, что сердце останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью, он терял себя — но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть не выдержит сердце — только бы струна не оборвалась…
Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо его было смертельно-бледным, дыхание — почти неслышным, и Гортхауэру вдруг стало страшно того, что не может остаться в живых создавший такое: ведь это то же, что создать мир… Он смотрел — и не узнавал знакомого лица. Этот человек не был ни Учителем, ни Создателем его: он был иным, и как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал; даже то, что приходило в голову, — шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых серебряных нот — Тэннаэлиайно, ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях, — даже это было не то. Он хотел подойти — и не мог. Хотел позвать, окликнуть — и не знал, как…
…Я увидел сердце твое — нет печальней звезды, и пламени нет светлей…
Я увидел сердце твое — и не смею коснуться рук, ибо боль боюсь причинить Сердцу Мира…
Я увидел сердце твое, и в душе моей слов больше нет, кроме тех, что сказать посмел -
Я увидел сердце твое…
Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: «Я увидел сердце твое…» — не осознав, в какой момент произнес это вслух.
Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Лишь один раз он дал волю чувствам — когда стоял над телом отца, и слезы, кровавые в отблесках факелов, текли по лицу: все видели это… Он не стыдился своего горя, но гордость заставляла ненавидеть за это Врага едва ли меньше, чем за гибель отца. И когда Феанаро выкрикнул слова клятвы, меч Нолофинве первым взлетел к небу. Он не клялся вместе с сыновьями Феанаро: он молчал. Но в тот час боль и ненависть пересилили затаенную неприязнь к старшему брату…
…Дробный перестук копыт — на север, на север, на север… Серебряная звезда в колдовском сумраке — Нолофинве. Король Нолофинве, Нолофинве Аракано Аран Этъанголдион, король Изгнанников, король без королевства, король, чье слово — пепел на ветру… Он не надеялся победить Бессмертного; но лучше пасть в бою, чем ждать, пока псы Моргота затравят его, как красного зверя. Ярость, ледяная ярость — холоднее льдов Хэлкараксэ: на север, на север, на север… Конь споткнулся — дурная примета; но король лишь стиснул зубы. Вперед… Только кружит в тяжело нависшем над Ард-гален свинцовом небе орел. Свидетель Манве.
Всадник резко осадил коня, спешился — холодный чистый звук боевого рога разорвал мертвую тишину, эхо подхватило слова:
— Я вызываю тебя на бой, раб Валар, повелитель рабов!
Он не слишком надеялся на честный бой; глупо было бы верить в благородство Врага. А потому, когда навстречу ему вышел медленно и спокойно — один, король еще успел удивиться, прежде чем услышал:
— Что тебе нужно от меня, король?
Какая-то усталость чудилась за этими словами — бесконечная усталость Бессмертного.
Финголфин ответил не сразу. Словно, выкрикнув слова вызова, растратил весь свой гнев — внезапно он ощутил безразличное спокойствие, и даже мысль о предстоящем поединке не вызывала в нем более прежней жгучей и отчаянной радости обреченного. Все осталось позади, в другой, прошлой жизни — смерть отца, кровь Алквалондэ, ледяной оскал Хэлкараксэ, победы и поражения, радость и отчаяние; все, что было, — бесполезный ненужный сор, пепел под ногами. Нет больше ничего: только он — и Враг. Последний бой, последний подвиг — да и подвиг ли? и — что проку в посмертной славе?..
— Ты бросил мне вызов — я здесь. Чего же тебе нужно от меня?
— Я пришел взять виру за смерть отца. И ты заплатишь мне, Моргот, своей кровью.
— Мне не нужна твоя смерть.
Король коротко усмехнулся:
— Сначала нужно убить меня.
— Ты думаешь, мне это не под силу?.. Ответь мне, Нолофинве Аракано Аран Этъанголдион, чего ты желаешь больше — мести? Красивой и бесполезной смерти в поединке с Врагом? Или мира для своего народа?
— Разве твой раб не передал тебе мое слово? — снова усмешка. — Думаю, у него хватило времени.
— Тебе не следовало этого говорить, — глухо молвил Изначальный. Взвесил на руке черный щит, резким движением отшвырнул его в сторону — слишком тяжел для больных рук.
— Ты хотел поединка?
Финголфин молча поднял меч.
«Если он думает, что я стану играть в благородство и брошу щит — он ошибся, — угрюмо думал Финголфин. — Не время и не место для таких игр».
Черный меч рассек кольчугу короля как тонкую ткань; Финголфин невольно дернулся, словно хотел схватиться за раненое плечо, — и внезапно увидел, как Враг повторяет его движение. Нолдо не стерпит насмешки ни от кого — тем паче гордый до безумия король Нолофинве; гнев ожег его, как удар плети, и с яростным криком эльф рванулся вперед. Изначальный едва успел отклонить удар, нацеленный в его сердце.
Эльф рассмеялся, увидев, как расплывается на черных одеждах Валы кровавое пятно. Его все же можно ранить. Можно. Может, можно и убить… Теперь он бился яростно и уверенно, словно больше не ощущал боли от ран, наносимых Врагом.
— Я еще отмечу тебя… так, что ты… не скоро забудешь… эту встречу! — с гневной радостью выкрикнул Финголфин.
Вала не ответил. Теперь эльф метил в лицо и в горло; длинная рана рассекла правую руку Валы от локтя до запястья, до тяжелого железного браслета — он с трудом удерживал меч. Вала терял кровь — терял силы — и, чувствуя это, впервые крикнул страшно и яростно — ударил меч-Сила, ломая светлый клинок, отбрасывая короля Нолдор назад, в исчерна-серый пепел Анфауглит…
Он упал навзничь; Враг поставил ногу ему на грудь, и близко увидел король ледяные, нестерпимо горящие глаза:
— Что он тебе сказал? Что ты один из немногих Нолдор, с кем я хотел бы говорить?! Он говорил с тобой о мире?
Страшный голос, тихий и яростный, и взгляд, лишающий сил, ломающий волю… Медленно, медленно, бесконечно рука короля Нолдор ползла к обломку меча. Медленно…
— Он говорил о мире, предлагал мир тебе и твоему народу, как пытался это сделать я. А ты — ты ответил ему ударом меча.
Медленно, бесконечно, уже бездумно… еще чуть-чуть — и рукоять клинка ляжет в ладонь… еще немного…
— Ты проиграл, Нолофинве Аран Этъанголдион, — жуткий свистящий шепот. — Твоя жизнь — в моей руке. И что мне делать с тобой? Я…
Он не договорил: рукоять сломанного меча легла в ладонь Нолофинве, король вслепую нанес удар — сталь рассекла связки, распорола ногу глубокой раной — Изначальный скрипнул зубами и пошатнулся: кровь его жгла короля. Миг — и Изначальный опустился на колено подле эльфа, обожженными руками стиснул его виски, впился взглядом в глаза:
Ты сам выбрал. Ты умрешь так, как умер он.
…сила, темная страшная сила — боль, рвущая внутренности, — жидкий огонь, вливающийся в тело, словно залили живот и грудь расплавленным металлом изнутри, — вся боль, бесконечные часы агонии Гэлторна — вся боль, перетекавшая из теряющего жизнь тела в обожженные ладони, — вся боль души, не ведающей, что ждет ее за гранью смерти, — вся боль…
Король Нолдор закричал.
И черно-багровая пелена заволокла мир перед его глазами.
…С трудом Изначальный поднял окровавленное, изломанное Силой тело короля. «Пусть лежит на вершине черных гор. Там будет его могила…»
Огромная тень упала вниз: орел подхватил тело короля Нолдор, удар острых когтей рассек лицо Мелькора — он согнулся от боли, закрывая лицо рукой — кровь ползла из-под его пальцев.
Стражи Твердыни видели все. И не смели сдвинуться с места. Такова была воля Учителя и его приказ. Но когда ринулась с неба огромная тень и он, пошатнувшись, закрыл лицо руками, воины бросились к нему.
— Глаза… глаза целы? — выдохнул один.
Закрыв ладонью изуродованное лицо, он протянул руку, словно ища опоры, и сжалось сердце от этого беспомощного жеста.
— Носилки, живо! — крикнул второй.
— Не надо, — сквозь зубы. — Я дойду. Покажите дорогу.
— Обопрись на мое плечо, Учитель…
… — Тано!
Мелькор рывком приподнялся на ложе:
— Я же приказал!..
Гортхауэр в ужасе смотрел в изуродованное лицо Изначального:
— Почему… кто… как же это… Это — ты?..
Сухой смешок:
— А кто же, по-твоему? Сильно изменился со времени нашей последней встречи, верно?
Края ран разошлись. Гортхауэр невольно отвел глаза.
— Вот, теперь и ты не можешь смотреть на меня.
— Нет, Тано!..
Это было мучительно — видеть, но Гортхауэр испугался, что оскорбил Учителя. Теперь он не смел опустить взгляд.
— Тано, — внезапно охрипшим голосом попросил он, — ты ранен, позволь я…
— Нет.
— Я только хочу помочь…
— Не сумеешь, — ровно сказал Мелькор. — Никто не сумеет. Я справлюсь сам.
— Я осмотрю раны, перевяжу… Я ведь умею…
— Нет.
Гортхауэр склонил голову:
— Тано, я понимаю…Но я не могу так… Позволь, я останусь.
— Уходи. Уходи, я прошу тебя, тъирни.
Можно было не подчиниться приказу. Можно было остаться, если бы гнал прочь. Но не послушаться этого печального и твердого голоса было немыслимо; была сила, заставлявшая исполнить просьбу. Фаэрни вышел, не смея оглянуться.
Лицо Ученика неподвижно. Голос — глухой и ровный:
— Властелин болен. Не нужно тревожить его.
Гортхауэр замер у порога, опираясь на меч: безмолвный и грозный страж.
ПЕСНЬ
457 год I Эпохи
Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер, даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть и по-иному, но так хотелось не сотворить — сделать… Руки помнили все, но каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова и снова шел — сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о сведенных судорогой пальцах.
Изначальный никогда не оставлял себе им созданных вещей. И ту, первую свою лютню-къеллинн подарил Айкъоно, менестрелю-страннику. Когда она сгорела в огне, он поклялся больше не создавать такого — и легко было бы сдержать клятву, с такими-то руками, но — нарушил ее.
Потому что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так хочется, чтобы ее слышал не ты один.
Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.
И вот теперь…
Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту — боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн…
Песня была — о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей… Наверно, потому, что были — первыми. Были — его народом. Были.
…и павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль…
Он никогда не говорил об этом: что проку? Боль не перестанет быть болью, а вина — виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но Песнь была — как слезы: солльх. Не вернуть. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой невероятной музыке…
Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
…звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по распахнутым крыльям — уже-несбыточное, не взлететь…
Он видел только бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном мерцании — лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, — не чувствуя, что сердце останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью, он терял себя — но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть не выдержит сердце — только бы струна не оборвалась…
Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо его было смертельно-бледным, дыхание — почти неслышным, и Гортхауэру вдруг стало страшно того, что не может остаться в живых создавший такое: ведь это то же, что создать мир… Он смотрел — и не узнавал знакомого лица. Этот человек не был ни Учителем, ни Создателем его: он был иным, и как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал; даже то, что приходило в голову, — шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых серебряных нот — Тэннаэлиайно, ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях, — даже это было не то. Он хотел подойти — и не мог. Хотел позвать, окликнуть — и не знал, как…
…Я увидел сердце твое — нет печальней звезды, и пламени нет светлей…
Я увидел сердце твое — и не смею коснуться рук, ибо боль боюсь причинить Сердцу Мира…
Я увидел сердце твое, и в душе моей слов больше нет, кроме тех, что сказать посмел -
Я увидел сердце твое…
Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: «Я увидел сердце твое…» — не осознав, в какой момент произнес это вслух.
Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86