Затем приподнялся на локтях, произнес негромко короткое слово. К нему тотчас подскочил и склонился над ним один из дикарей. Старик сказал ему что-то и, обессилев, рухнул без чувств на совсем уже остывшие угли. Подбежавшие соплеменники бережно подняли своего колдуна и унесли на руках в хижину.
* * *
Взгляд Конана задержался на стоящей напротив женщине. Он не спешил его отводить. Он уже не спешил побыстрее одеться, чтобы во всю прыть помчаться… Куда? К кому? Разве он хотел уйти от этой женщины? Разве это ему нужно? Ему нужно другое.
Стали терять свою нужность и значимость, блекли все предметы этого мира, все кроме… Кроме тех, что покрывала прозрачная туника. Светло-коричневая тончайшая ткань, едва не достающая до круглых и пухлых, как подушечки, коленок, облегала широкие, покатые бедра, внутренней стороной соприкасающиеся друг с другом, но расходящиеся и образовывающие просвет, сквозной проход, этакую лазейку как раз под черным треугольником. Под треугольником, к которому, словно лаская его, прижималась туника. Конану почудилось, будто эти курчавые жесткие волосы касаются не нежной материи, а его кожи, чуть покалывая ее, и от каждого чудящегося укола пробегали по спине мурашки.
Мужской взгляд поднимался, словно задирая тунику. Округлый живот обещал податливую мягкость, обещал утопить в себе все, что надавит на него. Талия ждала, когда ее сожмут крепко, до синяков. Пупок, маленькая темная точка, казалось, умолял, как пересохший рот молит о воде, умолял дотронуться до него если не кончиком языка, если не нетерпеливым багровым жезлом страсти, то хотя бы подушечкой пальца.
Ничего, кроме вожделения, уже не существовало в этом мире для варвара. Все остальное растворилось в пришедшем ниоткуда тумане.
Мужской взгляд торопился наверх. Где встречали его выдавленными на тунике темными пупырышками груди. Которые надо, надо было мять, сдавить соски пальцами и губами, покусывать их, проводить ладонью по ложбинке, пролегшей между этими бугорками, небольшими и немаленькими, упругими, не нуждающимися ни в какой поддержке.
Эта женщина создана для того, чтобы он ею овладел.
Тонкая шея, полные губы, длинные волосы, которые хочется увидеть разметавшимися по подушке, в этих глазах хочется, чтоб появились покорность и страх.
Желание бурлило в варваре, как лава в кратере. В ноздри ударил теплой, дурманящей волной аромат этой женщины: благоухание лавандового масла, смешавшееся с запахом пота и еще одним запахом, пряным, сладковатым, чуть серным, тем, по которому самцы отыскивают и преследуют самок. Терпеть долее он не мог и не хотел. В один прыжок варвар оказался около женщины. Сграбастал ее, оттащил к кровати, бросил на черные шелка и навалился сверху, разрывая непрочную тунику.
Он разорвал воздушную ткань одним рывком. Колыхнулась грудь, женщина испуганно вскрикнула, глаза широко раскрылись, в них мелькнул страх.
Варвар, издав клич, похожий на боевой, содрал со своих бедер мешающую тряпицу.
Кальвия испытала испуг, когда оказалась под этим, словно взбесившимся мужланом. Может, он хочет ее убить? Но сорванная им с чресел повязка обнажила его намерения. Они полностью совпадали с ее и сестры первоначальными намерениями. Бояться стало нечего, можно отдаться наслаждению.
Она рванулась к нему всем телом, глаза распахнулись во всю ширь, а с губ сорвался громкий стон, когда он вонзился в нее. Варвар брал ее так, как насилуют солдаты, грабящие побежденный город: неистово, зло, стремясь сделать побыстрее свое дело, утолить голод и уйти, даже не взглянув на оставляемую, растерзанную женщину. И Кальвии это нравилось.
Его ручищи легли ей на груди, накрыв их полностью, сжали их. Из его груди вырвался то ли стон, то ли рев. Он усилил натиск, его бедра задвигались буйно, бешено. Женские ногти вонзились и прошлись, оставляя тонкие борозды, по его предплечьям. Варвар издал оглушающий вопль, победный, торжествующий, вдавился в женщину в последнем яростном напоре, задрожал всем телом и упал на мягкую женскую плоть, тяжело дыша.
Кальвия не без труда выбралась из-под временно лишенного сил мужчины.
— Ну как? — услышала она шепот сестры. Рохана рядом на кровати сидела на коленях. Было заметно, как она дрожит от возбуждения, вызванного увиденным.
— Любопытно. А что это на него нашло, а?
Кальвия вопросительно посмотрела на сестру.
Рохана, игриво улыбнувшись, показала на перстень с ониксом. Кальвия кивнула, она об этом и подумала. Что ж, сегодняшней ночью закончилось их замечательное снадобье. Остаются с ними лишь воспоминания о том, что с ним связано. Воспоминания приятные. В первую очередь о том, каким удивительным образом тот белый порошок попал к ним.
…В один из тусклых осенних дней года полтора назад в гостиную дома Грассов, где в тот момент находились обе сестры, постучался Дарк и передал Кальвии небольшой, свернутый в трубку пергамент, сказав, что получил его от какого-то оборванца, постучавшегося в ворота, который утверждает, дескать, это его просил вручить сенатор Моравиус своей жене. Кальвия удивилась, развернула пергамент и прочитала: «Я знаю о вас все. Я предлагаю вам ночь, равной которой вы не проводили. Я жду ответа у ворот». Почерк, разумеется, не походил на руку Моравиуса. Прочитав, она отдала листок Рохане. Та быстро пробежала его глазами, и на лице ее обозначилась тревога.
— Что это значит? — Рохана даже слегка побледнела.
— Ты понимаешь, что мы обязаны выяснить это. Дарк! Приведи сюда этого посыльного!
Вошедший несказанно удивил сестер своим видом, вернее, несообразностью смелости послания и жалким обличьем автора. Это был совсем молодой человек, одетый в несуразный балахон, чистый, но заношенный. Невысокого росточка, худой, с тонкими, как прутики, руками и ногами, изможденный, бледный да еще, выяснилось, и хромой. Правда, глаза… Да, глаза искупали все остальное. Глаза наглеца и победителя, глаза счастливца, а не страдальца, глаза до краев бесстрашные и мудрые, королевские глаза. Именно из-за этих глаз сестры не рассмеялись, когда он сказал, а сказал он после того, как отослали за дверь Дарка:
— Я — величайший любовник этого мира.
Потом добавил:
— Вам нечего бояться того, что я знаю о ваших невинных развлечениях. Мне некому об этом рассказать. И незачем. Меня не интересуют деньги, я дальше от политики, чем небо от земли, я скоро умру, а завтра покидаю этот город.
Он немного отдохнул, переводя дух, после продолжил:
— Вы услышите сейчас мою историю и вам все станет совершенно понятно.
И он рассказал им свою историю.
* * *
К Конану вернулись силы. Отлив сменился приливом. Он распахнул глаза, увидел по обе стороны от себя сестричек, положивших свои головки ему на плечи и поглаживающих его грудь, и желание вновь пробудилось в нем. С прежней силой, но без прежней необузданности. Он взял за плечи ту из сестер, что пока была обойдена его вниманием — отличить одну от другой позволяли обрывки одежды и отсутствие одежд — положил на себя сверху.
— Я показал, как любят варвары, а тебе покажу, как умеют любить в других краях. Какую любовь ты хочешь, женщина? Назови.
— Может, ты был в Кхитае?
— Я не был в Кхитае, но я знал многих кхитаянок, они показали мне любовь по-кхитайски.
Конан чувствовал себя прекрасно, чувствовал себя в здравом уме и твердой памяти, не подозревая, что в нем сейчас заглушены те звенья рассудка и памяти, какие не имеют отношения к любовным утехам.
— Ляг на живот!
Рохана подчинилась. Перевернулась на живот, уткнулась лицом в простыни. Она почувствовала его руки — они гладили спину. Пробежались по позвоночнику, забрались в волосы, ероша их, размяли шею и, усиливая нажим, стали спускаться ниже. Сильные грубые руки заставляли наполняться кровью и жизнью самые бесстрастные точки на ее теле. Эти руки забирались в самые потаенные уголки и хозяйничали там.
Потом она почувствовала, как бедра коснулся он сам, каменно-твердый, нетерпеливо вздрагивающий, вдавливался в тело, терся об него, переместился к внутренней поверхности бедер, поднялся к ягодицам, к талии, выше…
Возбуждение сотрясало ее. Она, уже не в силах сдержаться, кричала ему:
— Войди же скорей, ну, войди же!
Мужчина шептал ей в ухо, что он хочет ее не меньше, он готов разорваться от желания, но чем дольше они сдерживают себя, тем сильнее…
Сам не вытерпев долее, Конан перевернул женщину на спину. Два полыхающих костра их вожделений слились в одно беснующееся пламя. Оно жило недолго, но когда бушевавший в жилах огонь вырвался наружу, они, показалось им, оторвались от земли, они будто уходят в иные миры, в миры блаженства.
Глава X
Хромой юноша рассказал тогда сестрам свою историю. Он появился на свет в небольшой деревушке на севере Коринфии в семье землепашцев. Ему была уготована обычная, бесхитростная деревенская судьба: работа в поле от рассвета до заката, забота об урожае, женитьба на простой девушке, полный дом детей, игра в «камни» по вечерам за кружкой темного пива, беззубая, немощная старость в чулане рядом с кухней, кладбище на окраине деревни, у леса. Вряд ли что-нибудь изменилось бы в заведенном порядке наследования судеб, не случись с ним, когда от роду ему было всего восемь лет, страшная беда. Он попал под колесо порожней телеги. Оно размолотило неосмотрительному ребенку бедренные и тазовые кости. Он выжил чудом, так как никто не прикладывал особых усилий к его спасению. Для того и плодили детей как можно больше, чтобы отдавать требуемую дань болезням, войнам, несчастным случаям, но после того оставалось бы кому продолжать род. Да и произошло это несчастье в пору сбора урожая — всем было не до обреченного, как думали, мальчика.
Он выжил, но не раз пожалел об этом. Он стал отставать от сверстников в росте, на всю жизнь охромел, рос слабосильным и болезненным. Проку от такого семье было немного: не помощник в мужской работе, с женской и без него было кому справляться в доме, просто лишний рот. Мальчик чувствовал отношение к себе, как к обузе, и очень страдал от этого. Братья и сестры перестали брать его в свои игры, дразнили и мучили. Соседские дети — тем более.
Единственное, что ему поручали, — пасти коз. Он полюбил свое уединение на лугах, вдали от людей. Однажды к нему, сидящему в грустной задумчивости под деревом, вокруг которого выщипывали траву животные, подошел старик из их деревни по имени Васгрольд, живущий бобылем, немного знахарствующий, немного (поговаривали шепотом люди) колдующий. В те недалекие времена почти в каждой деревне встречались такие, в большей или меньшей мере приобщенные к колдовству. Они перевелись потом, после объявленной новым правителем Коринфии борьбы с чернокнижниками.
Васгрольд, собиравший в окрестностях травы, заговорил с мальчиком, и очень скоро, как-то незаметно для себя пастушок признался старику во всех своих детских горестях и печалях. Старик выслушал его очень внимательно, не принялся охать и соболезновать, а сказал:
— У тебя есть только одна возможность закрепиться в этой жизни и заставить других считаться с собой — магия. Я покажу тебе путь в нее.
С тех пор мальчик и старик виделись каждый день. Васгрольд рассказывал — ребенок слушал. Он стал бывать и у знахаря дома. Другого бы отец не отпустил бы из дому неизвестно зачем, да еще к человеку, по слухам, знающемуся с черными силами. Но на калеку давно все махнули рукой и не интересовались, где он, с кем, что делает.
Задатками ребенка боги не обидели, помноженные на усердие, они приносили плоды. Он быстро выучился читать и писать и теперь проглатывал один за одним пергамента Васгрольда, на лету схватывал то, чему учил его старик. Вскоре мальчик начал уже самостоятельно врачевать занедуживших членов семьи, домашний скот. В семье отношение к нему стало меняться к лучшему. Правда, если б в семье узнали, что может он творить помимо врачевания, — его бы непременно посадили навсегда под замок.
Когда ему исполнилось четырнадцать, Васгрольд сказал:
— Ты знаешь столько, сколько и я. Даже больше, потому что я уже начинаю кое-что забывать. В деревне ты останешься тем, кем есть. В деревню ты всегда сможешь вернуться. Уходи отсюда. Ты можешь стать очень сильным магом. Попробуй стать им. Я назову тебе несколько имен тех, кому ты назовешь мое имя и тебе помогут. Ты еще ни разу не слышал от меня про Белый Квадрат. Так слушай.
Оказалось, Васгрольд — один членов тайного сообщества магов под названием Белый Квадрат. Когда-то он сознательно прекратил дальнейшее свое погружение в магию, так как понял, что тогда он неизбежно оказался бы вовлеченным в разгоравшуюся в то время тайную, скрытую от глаз обычных людей, но беспощадную, кровопролитную войну за влияние на территории Коринфии, которую вели сообщества магов, существующие еще со времен Ахерона и издревле именующиеся Квадратами. Белым, Черным и Серым. Васгрольд предпочел отказаться от большего знания и могущества и уединиться в глуши, дабы дожить оставшееся в тишине и спокойствии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
* * *
Взгляд Конана задержался на стоящей напротив женщине. Он не спешил его отводить. Он уже не спешил побыстрее одеться, чтобы во всю прыть помчаться… Куда? К кому? Разве он хотел уйти от этой женщины? Разве это ему нужно? Ему нужно другое.
Стали терять свою нужность и значимость, блекли все предметы этого мира, все кроме… Кроме тех, что покрывала прозрачная туника. Светло-коричневая тончайшая ткань, едва не достающая до круглых и пухлых, как подушечки, коленок, облегала широкие, покатые бедра, внутренней стороной соприкасающиеся друг с другом, но расходящиеся и образовывающие просвет, сквозной проход, этакую лазейку как раз под черным треугольником. Под треугольником, к которому, словно лаская его, прижималась туника. Конану почудилось, будто эти курчавые жесткие волосы касаются не нежной материи, а его кожи, чуть покалывая ее, и от каждого чудящегося укола пробегали по спине мурашки.
Мужской взгляд поднимался, словно задирая тунику. Округлый живот обещал податливую мягкость, обещал утопить в себе все, что надавит на него. Талия ждала, когда ее сожмут крепко, до синяков. Пупок, маленькая темная точка, казалось, умолял, как пересохший рот молит о воде, умолял дотронуться до него если не кончиком языка, если не нетерпеливым багровым жезлом страсти, то хотя бы подушечкой пальца.
Ничего, кроме вожделения, уже не существовало в этом мире для варвара. Все остальное растворилось в пришедшем ниоткуда тумане.
Мужской взгляд торопился наверх. Где встречали его выдавленными на тунике темными пупырышками груди. Которые надо, надо было мять, сдавить соски пальцами и губами, покусывать их, проводить ладонью по ложбинке, пролегшей между этими бугорками, небольшими и немаленькими, упругими, не нуждающимися ни в какой поддержке.
Эта женщина создана для того, чтобы он ею овладел.
Тонкая шея, полные губы, длинные волосы, которые хочется увидеть разметавшимися по подушке, в этих глазах хочется, чтоб появились покорность и страх.
Желание бурлило в варваре, как лава в кратере. В ноздри ударил теплой, дурманящей волной аромат этой женщины: благоухание лавандового масла, смешавшееся с запахом пота и еще одним запахом, пряным, сладковатым, чуть серным, тем, по которому самцы отыскивают и преследуют самок. Терпеть долее он не мог и не хотел. В один прыжок варвар оказался около женщины. Сграбастал ее, оттащил к кровати, бросил на черные шелка и навалился сверху, разрывая непрочную тунику.
Он разорвал воздушную ткань одним рывком. Колыхнулась грудь, женщина испуганно вскрикнула, глаза широко раскрылись, в них мелькнул страх.
Варвар, издав клич, похожий на боевой, содрал со своих бедер мешающую тряпицу.
Кальвия испытала испуг, когда оказалась под этим, словно взбесившимся мужланом. Может, он хочет ее убить? Но сорванная им с чресел повязка обнажила его намерения. Они полностью совпадали с ее и сестры первоначальными намерениями. Бояться стало нечего, можно отдаться наслаждению.
Она рванулась к нему всем телом, глаза распахнулись во всю ширь, а с губ сорвался громкий стон, когда он вонзился в нее. Варвар брал ее так, как насилуют солдаты, грабящие побежденный город: неистово, зло, стремясь сделать побыстрее свое дело, утолить голод и уйти, даже не взглянув на оставляемую, растерзанную женщину. И Кальвии это нравилось.
Его ручищи легли ей на груди, накрыв их полностью, сжали их. Из его груди вырвался то ли стон, то ли рев. Он усилил натиск, его бедра задвигались буйно, бешено. Женские ногти вонзились и прошлись, оставляя тонкие борозды, по его предплечьям. Варвар издал оглушающий вопль, победный, торжествующий, вдавился в женщину в последнем яростном напоре, задрожал всем телом и упал на мягкую женскую плоть, тяжело дыша.
Кальвия не без труда выбралась из-под временно лишенного сил мужчины.
— Ну как? — услышала она шепот сестры. Рохана рядом на кровати сидела на коленях. Было заметно, как она дрожит от возбуждения, вызванного увиденным.
— Любопытно. А что это на него нашло, а?
Кальвия вопросительно посмотрела на сестру.
Рохана, игриво улыбнувшись, показала на перстень с ониксом. Кальвия кивнула, она об этом и подумала. Что ж, сегодняшней ночью закончилось их замечательное снадобье. Остаются с ними лишь воспоминания о том, что с ним связано. Воспоминания приятные. В первую очередь о том, каким удивительным образом тот белый порошок попал к ним.
…В один из тусклых осенних дней года полтора назад в гостиную дома Грассов, где в тот момент находились обе сестры, постучался Дарк и передал Кальвии небольшой, свернутый в трубку пергамент, сказав, что получил его от какого-то оборванца, постучавшегося в ворота, который утверждает, дескать, это его просил вручить сенатор Моравиус своей жене. Кальвия удивилась, развернула пергамент и прочитала: «Я знаю о вас все. Я предлагаю вам ночь, равной которой вы не проводили. Я жду ответа у ворот». Почерк, разумеется, не походил на руку Моравиуса. Прочитав, она отдала листок Рохане. Та быстро пробежала его глазами, и на лице ее обозначилась тревога.
— Что это значит? — Рохана даже слегка побледнела.
— Ты понимаешь, что мы обязаны выяснить это. Дарк! Приведи сюда этого посыльного!
Вошедший несказанно удивил сестер своим видом, вернее, несообразностью смелости послания и жалким обличьем автора. Это был совсем молодой человек, одетый в несуразный балахон, чистый, но заношенный. Невысокого росточка, худой, с тонкими, как прутики, руками и ногами, изможденный, бледный да еще, выяснилось, и хромой. Правда, глаза… Да, глаза искупали все остальное. Глаза наглеца и победителя, глаза счастливца, а не страдальца, глаза до краев бесстрашные и мудрые, королевские глаза. Именно из-за этих глаз сестры не рассмеялись, когда он сказал, а сказал он после того, как отослали за дверь Дарка:
— Я — величайший любовник этого мира.
Потом добавил:
— Вам нечего бояться того, что я знаю о ваших невинных развлечениях. Мне некому об этом рассказать. И незачем. Меня не интересуют деньги, я дальше от политики, чем небо от земли, я скоро умру, а завтра покидаю этот город.
Он немного отдохнул, переводя дух, после продолжил:
— Вы услышите сейчас мою историю и вам все станет совершенно понятно.
И он рассказал им свою историю.
* * *
К Конану вернулись силы. Отлив сменился приливом. Он распахнул глаза, увидел по обе стороны от себя сестричек, положивших свои головки ему на плечи и поглаживающих его грудь, и желание вновь пробудилось в нем. С прежней силой, но без прежней необузданности. Он взял за плечи ту из сестер, что пока была обойдена его вниманием — отличить одну от другой позволяли обрывки одежды и отсутствие одежд — положил на себя сверху.
— Я показал, как любят варвары, а тебе покажу, как умеют любить в других краях. Какую любовь ты хочешь, женщина? Назови.
— Может, ты был в Кхитае?
— Я не был в Кхитае, но я знал многих кхитаянок, они показали мне любовь по-кхитайски.
Конан чувствовал себя прекрасно, чувствовал себя в здравом уме и твердой памяти, не подозревая, что в нем сейчас заглушены те звенья рассудка и памяти, какие не имеют отношения к любовным утехам.
— Ляг на живот!
Рохана подчинилась. Перевернулась на живот, уткнулась лицом в простыни. Она почувствовала его руки — они гладили спину. Пробежались по позвоночнику, забрались в волосы, ероша их, размяли шею и, усиливая нажим, стали спускаться ниже. Сильные грубые руки заставляли наполняться кровью и жизнью самые бесстрастные точки на ее теле. Эти руки забирались в самые потаенные уголки и хозяйничали там.
Потом она почувствовала, как бедра коснулся он сам, каменно-твердый, нетерпеливо вздрагивающий, вдавливался в тело, терся об него, переместился к внутренней поверхности бедер, поднялся к ягодицам, к талии, выше…
Возбуждение сотрясало ее. Она, уже не в силах сдержаться, кричала ему:
— Войди же скорей, ну, войди же!
Мужчина шептал ей в ухо, что он хочет ее не меньше, он готов разорваться от желания, но чем дольше они сдерживают себя, тем сильнее…
Сам не вытерпев долее, Конан перевернул женщину на спину. Два полыхающих костра их вожделений слились в одно беснующееся пламя. Оно жило недолго, но когда бушевавший в жилах огонь вырвался наружу, они, показалось им, оторвались от земли, они будто уходят в иные миры, в миры блаженства.
Глава X
Хромой юноша рассказал тогда сестрам свою историю. Он появился на свет в небольшой деревушке на севере Коринфии в семье землепашцев. Ему была уготована обычная, бесхитростная деревенская судьба: работа в поле от рассвета до заката, забота об урожае, женитьба на простой девушке, полный дом детей, игра в «камни» по вечерам за кружкой темного пива, беззубая, немощная старость в чулане рядом с кухней, кладбище на окраине деревни, у леса. Вряд ли что-нибудь изменилось бы в заведенном порядке наследования судеб, не случись с ним, когда от роду ему было всего восемь лет, страшная беда. Он попал под колесо порожней телеги. Оно размолотило неосмотрительному ребенку бедренные и тазовые кости. Он выжил чудом, так как никто не прикладывал особых усилий к его спасению. Для того и плодили детей как можно больше, чтобы отдавать требуемую дань болезням, войнам, несчастным случаям, но после того оставалось бы кому продолжать род. Да и произошло это несчастье в пору сбора урожая — всем было не до обреченного, как думали, мальчика.
Он выжил, но не раз пожалел об этом. Он стал отставать от сверстников в росте, на всю жизнь охромел, рос слабосильным и болезненным. Проку от такого семье было немного: не помощник в мужской работе, с женской и без него было кому справляться в доме, просто лишний рот. Мальчик чувствовал отношение к себе, как к обузе, и очень страдал от этого. Братья и сестры перестали брать его в свои игры, дразнили и мучили. Соседские дети — тем более.
Единственное, что ему поручали, — пасти коз. Он полюбил свое уединение на лугах, вдали от людей. Однажды к нему, сидящему в грустной задумчивости под деревом, вокруг которого выщипывали траву животные, подошел старик из их деревни по имени Васгрольд, живущий бобылем, немного знахарствующий, немного (поговаривали шепотом люди) колдующий. В те недалекие времена почти в каждой деревне встречались такие, в большей или меньшей мере приобщенные к колдовству. Они перевелись потом, после объявленной новым правителем Коринфии борьбы с чернокнижниками.
Васгрольд, собиравший в окрестностях травы, заговорил с мальчиком, и очень скоро, как-то незаметно для себя пастушок признался старику во всех своих детских горестях и печалях. Старик выслушал его очень внимательно, не принялся охать и соболезновать, а сказал:
— У тебя есть только одна возможность закрепиться в этой жизни и заставить других считаться с собой — магия. Я покажу тебе путь в нее.
С тех пор мальчик и старик виделись каждый день. Васгрольд рассказывал — ребенок слушал. Он стал бывать и у знахаря дома. Другого бы отец не отпустил бы из дому неизвестно зачем, да еще к человеку, по слухам, знающемуся с черными силами. Но на калеку давно все махнули рукой и не интересовались, где он, с кем, что делает.
Задатками ребенка боги не обидели, помноженные на усердие, они приносили плоды. Он быстро выучился читать и писать и теперь проглатывал один за одним пергамента Васгрольда, на лету схватывал то, чему учил его старик. Вскоре мальчик начал уже самостоятельно врачевать занедуживших членов семьи, домашний скот. В семье отношение к нему стало меняться к лучшему. Правда, если б в семье узнали, что может он творить помимо врачевания, — его бы непременно посадили навсегда под замок.
Когда ему исполнилось четырнадцать, Васгрольд сказал:
— Ты знаешь столько, сколько и я. Даже больше, потому что я уже начинаю кое-что забывать. В деревне ты останешься тем, кем есть. В деревню ты всегда сможешь вернуться. Уходи отсюда. Ты можешь стать очень сильным магом. Попробуй стать им. Я назову тебе несколько имен тех, кому ты назовешь мое имя и тебе помогут. Ты еще ни разу не слышал от меня про Белый Квадрат. Так слушай.
Оказалось, Васгрольд — один членов тайного сообщества магов под названием Белый Квадрат. Когда-то он сознательно прекратил дальнейшее свое погружение в магию, так как понял, что тогда он неизбежно оказался бы вовлеченным в разгоравшуюся в то время тайную, скрытую от глаз обычных людей, но беспощадную, кровопролитную войну за влияние на территории Коринфии, которую вели сообщества магов, существующие еще со времен Ахерона и издревле именующиеся Квадратами. Белым, Черным и Серым. Васгрольд предпочел отказаться от большего знания и могущества и уединиться в глуши, дабы дожить оставшееся в тишине и спокойствии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28