— Адмирал положил часы в кармашек форменного кителя. — Надеюсь увидеть вас в пятницу. Мой секретарь послал вам приглашение, не так ли? Надеюсь, ваша сестра будет с вами.
— Несомненно, сэр. — Майор покорно встал, понимая, что аудиенция окончена. — И я, и моя сестра почитаем ваше приглашение за честь.
На самом деле Робин сказала:
— Я не хочу впустую убивать вечер, Зуга, и не собираюсь проводить его в обществе подвыпивших моряков и слушать сплетни их жен.
Кейптаунские жены с нетерпением ожидали появления среди них скандально известной Робин Баллантайн, которая выдавала себя за мужчину и успешно проникла в исконно мужскую цитадель. Половина из них была шокирована, другая половина благоговела и восхищалась. Зуга, однако, был уверен, что этот вечер зачтется сестре в уплату за проезд в Келимане и ей придется заплатить эту цену.
— Вот и отлично, — кивнул адмирал Кемп. — Благодарю, что обратились ко мне. — Зуга направился к двери, но адмирал бросил вслед: — Да, кстати, Баллантайн. Этот корабль — «Черный смех», им командует капитан Кодрингтон. Мой секретарь даст вам письмо, и, полагаю, вы можете обратиться к нему, чтобы познакомиться и узнать дату отплытия.
Имя прозвучало как удар грома. Зуга остановился на полпути, подумав об осложнениях, которыми чревато путешествие на этом корабле.
Майор болезненно воспринимал любые препятствия, грозящие экспедиции, а вспыльчивый, почти фанатичный характер Кодрингтона настораживал его. Зуга не мог позволить, чтобы на его авторитет руководителя пало хоть одно пятнышко, а Кодрингтон видел, как он путешествует в обществе капитана, подозреваемого в работорговле. Зуга не был уверен, как поступит Кодрингтон.
Молодой Баллантайн колебался, не зная, как поступить: приняв предложение, он рисковал столкнуться с обвинениями морского офицера, отказавшись, он мог застрять в Кейптауне еще на несколько месяцев, ожидая, пока им предоставят место на другом судне.
Если ждать слишком долго, они пропустят сухой прохладный период между сезонами дождей, и им придется пересекать тлетворные, зараженные лихорадкой прибрежные низменности в самое опасное время.
Наконец Зуга принял решение:
— Благодарю, адмирал Кемп. Я как можно скорее свяжусь с капитаном Кодрингтоном.
Томас Харкнесс велел Зуге вернуться через два дня. Добыть карту было важнее всего, даже скорейший отъезд в Келимане мог подождать.
Зуга послал в гавань Гарньета, слугу Картрайта, дал ему запечатанный конверт, адресованный капитану Кодрингтону, велел взять шлюпку и лично доставить его на «Черный смех». В письме содержалось составленное в самых вежливых выражениях уведомление о том, что он и Робин на следующее утро нанесут визит капитану. Зуга уже понял, что сестра имеет на мужчин влияние, совершенно не соизмеримое с ее красотой — даже адмирал Кемп лично осведомлялся о Робин, — и поэтому без угрызений совести решил этим воспользоваться, чтобы обуздать возможный гнев Кодрингтона. Надо будет предупредить сестру, чтобы пустила в ход все свое обаяние. Но сейчас его ждут более важные дела.
Он оседлал рослого гнедого мерина Картрайта и поехал по усыпанной гравием дорожке между дубами. Вдруг ему пришла в голову неожиданная мысль, он развернул мерина и легким галопом поскакал обратно к бунгало для гостей. В сундуке лежал офицерский кольт, полностью заряженный и готовый к бою. Майор спрятал его под полой сюртука и вернулся к привязанному мерину, потом, вскочив на лошадь, украдкой сунул револьвер в седельную сумку.
Он знал, что обязан любой ценой заполучить карту Харкнесса, но не хотел думать, какой может быть эта цена.
Майор безжалостно погонял лошадь вверх по крутой дороге, ведущей к перевалу между двумя вершинами, и, дав ей передохнуть всего несколько минут, пустил вниз по дальнему склону.
Дух запустения, витавший над домом с соломенной крышей в роще мимузопсов, казалось, стал еще гуще. Дом выглядел совершенно заброшенным, безмолвным и покинутым. Зуга спешился, перекинул поводья через ветку дерева и нагнулся, чтобы ослабить подпругу. Потом осторожно расстегнул пряжку седельной сумки, сунул кольт за пояс и одернул сюртук.
Когда он подходил к веранде, огромная гривастая бурская гончая поднялась со своего места и вышла ему навстречу. По сравнению с яростным приемом, каким Зугу встретили в прошлый раз, животное казалось подавленным, его хвост и уши поникли. Узнав гостя, пес тихо заскулил.
Зуга поднялся на веранду и кулаком постучал в парадную дверь. Удары эхом разнеслись по дому. Бурская гончая за его спиной вскинула голову и с надеждой взирала на него, но над старым домом снова нависла тишина.
Зуга постучал в дверь еще дважды, а потом подергал за ручку. Дверь была заперта. Он погремел латунным замком и нажал на дверь плечом, но тиковая дверь в прочной раме не поддалась. Молодой человек соскочил с веранды и обошел вокруг дома, щурясь от яркого света, отражавшегося от беленых стен. Окна были закрыты ставнями.
На другой стороне двора стояла старая лачуга для рабов, теперь в ней жил слуга Харкнесса. Зуга громко позвал его, но там никого не оказалось. Пепел в очаге давно остыл. Зуга вернулся к дому и остановился у запертой кухонной двери. Он понимал, что лучше всего будет сесть на лошадь и уехать, но не мог уйти без карты. Карта нужна была ему хотя бы ненадолго, чтобы снять копию.
В углу веранды валялась куча поломанного и ржавого садового инвентаря. Зуга взял ручную косу и осторожно просунул металлический кончик лезвия в щель между дверью и косяком. Замок был старый, и он легко справился с ним и свободной рукой распахнул дверь.
Еще не поздно. На несколько секунд Баллантайн остановился в дверях, потом глубоко вздохнул и тихо вошел в полутемную комнату.
От закрытой двери в парадную залу вела длинная анфилада комнат. В одной из них стояла огромная кровать с пологом на четырех столбах. Занавески были раскрыты, постель разобрана.
Майор торопливо прошел в парадную залу. В ней стоял полумрак. Он остановился, давая глазам привыкнуть, и вдруг услышал тихое жужжание. Комнату наполнял звон множества насекомых. Этот звук тревожил, вселял ужас, по коже у Зуги побежали мурашки.
— Мистер Харкнесс! — хрипло окликнул он, и звон перешел в громкое гудение. Какое-то насекомое село ему на щеку и поползло. С дрожью отвращения он смахнул его и подошел к ближайшему окну. Негнущимися пальцами отомкнул ставни. Окно распахнулось, и в комнату хлынул поток солнечного света.
Томас Харкнесс сидел в кресле с подголовником за заваленным всякой всячиной столом и бесстрастно глядел на Зугу.
По нему ползали мухи, огромные сине-зеленые мухи, отливавшие на солнце металлическим блеском. Они с ликующим гудением роились в глубокой темной ране на груди старика. Белоснежная борода почернела от запекшейся крови, кровь темной лужей засохла на полу.
От ужаса майор надолго застыл на месте, потом с трудом шагнул вперед. Старик перевернул слоновое ружье большого калибра дулом кверху, уперся им в ножку стола и прижал дуло к груди. Его руки до сих пор держали ствол.
— Зачем ты это сделал? — вслух спросил Зуга, понимая, что вопрос звучит по-дурацки. Харкнесс в ответ лишь глядел и глядел на него.
Старик снял с правой ноги сапог и нажал на спусковой крючок пальцем босой ноги. Мощный удар тяжелой свинцовой пули отодвинул стул вместе с сидящим на нем человеком к стене, но руки сжимали ствол мертвой хваткой.
— Напрасно ты это. — Зуга достал сигару и зажег ее восковой спичкой. В комнате стоял запах смерти, он застыл в горле и обложил нёбо. Молодой человек глубоко вдохнул табачный дым.
Не было никаких причин горевать. Он знал старика всего один день и одну ночь. Он вернулся сюда по единственному поводу — достать карту, достать любой ценой. Нелепо, но от горькой боли ноги налились свинцом, а в глазах защипало. Может быть, он оплакивает не самого старика, а ушедшую с ним эпоху? Харкнесс и легенды Африки слились неразделимо. Этот человек сам стал историей.
Баллантайн медленно подошел к сидящему телу и провел рукой по морщинистому лицу, изрытому стихиями и болью. Уставившиеся в пространство черные глаза закрылись.
Так Томас Харкнесс выглядел более благопристойно.
Майор сидел, закинув ногу за угол захламленного стола, медленно курил сигару. Они словно разговаривали без слов, как два старых товарища. Потом он бросил окурок в большую медную плевательницу позади стула и прошел в спальню.
Там он взял на постели одно из одеял и вернулся в комнату.
Зуга разогнал мух — они взвились, сердито жужжа, — и набросил на сидящего одеяло. Накрывая голову, он тихо пробормотал:
— Подберись поближе, старик, и целься в сердце. — Совет, который на прощание дал Харкнесс.
Затем Зуга торопливо подошел к столу и начал рыться в куче холстов и бумаг, его нетерпение постепенно переросло в тревогу, потом в панику — он никак не мог найти карту.
Наконец молодой Баллантайн выпрямился, с трудом переводя дыхание, и яростно посмотрел на накрытое одеялом тело.
— Ты знал, что я приеду за ней, скажешь, нет?
Он подошел к сундуку и поднял крышку. Петли застонали. Кожаный мешок с золотым ожерельем тоже исчез. Зуга перерыл сундук до самого дна, но ничего не нашел. Он принялся тщательно обыскивать комнату, заглядывая во все уголки, куда можно было спрятать карту. Через час Зуга снова уселся на стол.
— Черт бы тебя побрал, старый пройдоха, — тихо сказал майор. Потом медленно обвел комнату взглядом, чтобы убедиться, что ничего не пропустил. Он заметил, что картины, изображавшей охоту на львов, на мольберте нет.
Внезапно до него дошел весь юмор ситуации, нахмуренный лоб разгладился, он горько рассмеялся.
— Ты в последний раз подшутил над Баллантайнами, правда? Ей-Богу, Том Харкнесс, ты всегда поступал по-своему, тебе в этом не откажешь.
Зуга медленно поднялся и положил руку на накрытое одеялом плечо.
— Ты победил, старик. Забирай свои секреты с собой. — Он ощутил через ткань искривленные старые кости, тихонько потряс мертвого Харкнесса и поспешно вышел.
Дел оставалось еще много. Остаток дня ушел на то, чтобы снова перебраться через перевал, доехать до магистрата и вернуться обратно с коронером и его помощниками.
В тот же вечер они похоронили Томаса Харкнесса, завернутого в одеяло, в роще мимузопсов, так как жара в долине стояла удушающая и не было времени ждать, пока из города доставят гроб.
Зуга оставил имущество покойного на попечение коронера. Тот опишет инвентарь и скот, оставшиеся во дворе, и опечатает двери старого дома, пока не найдется наследник.
Молодой Баллантайн вернулся домой в золотистых капских сумерках, его сапоги были покрыты пылью, рубашка заскорузла от пота. Дневные приключения измучили его, он пал духом, горевал о смерти старика и злился на его последнюю шутку.
Перед домом слуга взял лошадь под уздцы.
— Вы доставили письмо капитану Кодрингтону? — спросил Зуга и, едва дождавшись ответа, отправился в дом. Ему необходимо было выпить. Когда он наливал виски в покрытый гравировкой хрустальный бокал, вошла Робин. Сестра мимоходом поцеловала его в щеку, бакенбарды и запах пота защекотали ей нос, и она сморщилась.
— Оденься понаряднее. Сегодня мы ужинаем с Картрайтами, — сказала Робин. — Мне никак не удалось отвертеться. — И добавила, словно вдруг вспомнив: — Да, Зуга, сегодня утром цветной слуга что-то тебе принес. Сразу после твоего отъезда. Я положила это к тебе в кабинет.
— От кого?
Робин пожала плечами.
— Слуга говорил только на испорченном голландском и был чем-то напуган. Он сразу исчез, и я не успела его расспросить.
Не выпуская бокала виски, Зуга подошел к двери кабинета и на пороге внезапно остановился. Справившись с собой, он торопливо шагнул через порог.
Через минуту до Робин донесся его торжествующий смех, и она с любопытством заглянула в раскрытую дверь. Брат стоял спиной к двери у массивного стола нектандрового дерева.
На крышке стола лежал стянутый шнурком мешок из дубленой кожи, из него выпало тускло поблескивающее золотое ожерелье. Рядом была расстелена великолепно иллюстрированная карта, начерченная на пергаменте с льняной подбивкой. В вытянутых руках Зуга держал картину в большой раме, нарисованную масляными красками в ликующих тонах. На переднем плане была изображена стая свирепых диких зверей. Он перевернул картину. На деревянной раме оказалось выгравировано послание:
«Зуге Баллантайну. Желаю найти путь в твою Мономотапу — жаль только, что я не смог пойти с тобой. Том Харкнесс».
Зуга еще смеялся, но в его смехе появилась странная нота. Когда он обернулся, Робин потрясенно заметила, что в глазах брата блестят слезы.
Дамастовой салфеткой Зуга смахнул крошки с губ, раскрыл газету на второй странице и фыркнул.
— Черт возьми, сестренка, мне надо было догадаться, что тебя нельзя оставлять одну. — Он прочитал дальше и весело рассмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95