Воспоминание успокоило его, и он рассмеялся. Смех получился таким громким и твердым, что он сам удивился.
— Оставь свои фокусы для детей, Умлимо. Я пришел с миром, поговорить с тобой по-мужски.
Ответа не было, хотя ему показалось, что он слышит из темноты позади обрушенной стены легкий шелест босых ног, бегущих по камням.
— Смотри на меня, Умлимо! Я складываю оружие.
Он отстегнул кисет с порохом и бросил к ногам, потом положил на него слоновое ружье и, протянув перед собой пустые руки, медленно приблизился к пещере.
Дойдя до провала в стене, он услышал из темноты прямо перед собой влажное рычание леопарда. Яростный рев вселял ужас, звучал как настоящий, но на этот раз пришелец держал себя в руках. Он не сбился с шага. Пригнувшись под козырьком, он вошел в пролом и выпрямился по другую сторону стены.
С минуту он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и различил во мраке тени и смутные фигуры. Ни голоса, ни звериный рев больше не раздавались. Где-то впереди, в глубине пещеры, виднелся слабый огонек, который помогал ему прокладывать дорогу сквозь груды камней, загромождавшие пещеру. Кое-где они доставали до низкого потолка.
Зуга осторожно пробирался вперед. Свет стал ярче, и он понял, что это луч солнца пробивается сквозь узкую трещину в потолке
Взглянув вверх, он оступился и выставил руку, чтобы удержаться. Рука коснулась не камня, а какой-то липкой мерзости, которая под его прикосновением зашевелилась. Раздался треск, загремели твердые обломки. Зуга встал на ноги и посмотрел вниз. На него таращил пустые глазницы человеческий череп, его скулы до сих пор обтягивала высохшая, как пергамент, кожа.
Содрогнувшись, Зуга понял, что осыпь, которую он принял за кучу щебенки и камней, была на самом деле грудой человеческих останков. Высохшие трупы громоздились до потолка, перегораживали проходы, заполняли самые глубокие впадины. Сквозь разрывы темной высохшей кожи тускло белели кости.
«Мерзостный склеп», — называл это Фуллер Баллантайн.
Зуга инстинктивно вытер руку, коснувшуюся давно высохшего скелета, и снова пошел на свет. Запахло дымом и человеческим жильем, донесся и какой-то другой сладковатый мышиный запах, мучительно знакомый, но майору не удалось его определить. Пол пещеры уходил вниз. Зуга обогнул скалистый уступ и оказался над небольшим естественным амфитеатром с полом из гладкого гранита.
Посреди амфитеатра горел небольшой костер из какого-то ароматного дерева. Дым наполнял воздух благоуханием и неторопливой спиралью поднимался к трещине в каменном потолке. Луч света, проходя через дымный столб, клубился молочной голубизной. Возможно, в глубь горы, словно галереи от ствола шахты, уходили другие ответвления пещеры, но сейчас внимание Зуга приковала женская фигура у костра.
Майор, не сводя глаз с незнакомки, медленно спустился на дно каменного амфитеатра.
Отец называл Умлимо «грязной полуночной ведьмой», но женщина, сидевшая у костра, ведьмой не казалась. Она была молода, находилась в полном расцвете сил. Прорицательница стояла на коленях, глядя на Зугу, и тот подумал, что ему редко доводилось видеть такую красивую женщину. Он не встречал таких ни в Индии, ни в Африке и вряд ли видел даже в северных странах.
Голова женщины возвышалась на длинной царственной шее, как черная лилия на стебле. Чертами лица она походила на египтянку — прямой тонкий нос и огромные темные глаза над высокими скулами. Зубы были мелкими и ровными, точеные губы напоминали створки розовой раковины.
Ее обнаженное тело было стройным, руки и ноги — длинными и тонкими, изящной формы, ладони — бледно-розовыми. Небольшие высокие груди были идеально круглыми, узкая талия переходила в круглые бедра и тугие ягодицы, повторяя изгибы венецианской вазы. Широкий темный треугольник рассекала глубокая впадина, из нее, словно темные крылья экзотической бабочки, рождающейся на свет из мохнатой куколки, бесстыдно выглядывали внутренние губы.
Она смотрела на него огромными темными глазами. Он остановился по другую сторону костра, и она грациозно повела изящными длинными пальцами. Зуга покорно опустился на корточки и стал ждать.
Женщина взяла один из стоявших возле нее выдолбленных из тыквы калебасов, обхватила его ладонями и вылила содержимое в неглубокую глиняную чашу. Оказалось, это молоко. Она отставила калебас в сторону. Зуга ожидал, что женщина предложит чашу ему, но она не шевельнулась, лишь продолжала смотреть на него загадочным взглядом.
— Я пришел с севера, — наконец сказал Зуга. — Люди зовут меня Бакела.
— Твой отец погубил мою предшественницу, — произнесла женщина.
Голос ее впечатлял: точеные губы едва шевелились, но она говорила с силой и тембром умелого чревовещателя. Казалось, звук дрожал в воздухе, и молодой Баллантайн понял, кто говорил с ним голосами ребенка и девушки, воина и дикого зверя.
— Он был болен, — ответил Зуга и замолчал, не спрашивая, откуда она знает. Что толку спрашивать, откуда ей известно, что он сын Фуллера Баллантайна.
Ее слова многое объяснили гостю. Вполне естественно, что Умлимо — наследственный пост, что должность высочайшей жрицы передается от матери к дочери из поколения в поколение. Эта величественная женщина — нынешняя носительница титула.
— Болезнь в крови лишила отца рассудка. Он не ведал, что творит, — объяснил Зуга.
— Так гласило пророчество. — Голос Умлимо затрепетал и угас, на долгие несколько минут затянулась тишина, но она не шелохнулась.
— Эти, — наконец произнес майор, указывая на покрытые пылью останки, — кто они и как погибли?
— Это народ розви, — ответила женщина, — они умерли в огне и дыму.
— Кто разжег огонь? — не отставал Зуга.
— Черные быки с юга. Ангони.
Зуга надолго замолчал. Перед его глазами проплывали страшные картины: племя спасается бегством, люди мчатся сюда, в святое место, в убежище, женщины несут детей, бегут, как дичь перед загонщиками, оглядываясь через плечо на колышущиеся кисточки на щитах и высокие перья головных уборов воинов-амадода из племени ангони.
Он видел, как они лежат здесь, в темноте, и прислушиваются к звону топоров и крикам осаждающих, слышал, как рубят деревья и сваливают их у входа в пещеру, слышал треск пламени, ощущал языки пожара и удушливые клубы дыма, повалившего в пещеру.
Он снова и снова слышал вопли умирающих, задыхающихся в дыму, слышал крики и смех мужчин, которые снаружи наблюдали, как деревянная баррикада превращается в стену огня и дыма.
— Пророчество говорило и об этом, — произнесла Умлимо и снова замолчала.
В тишине раздался легкий шелест, словно полуночный ветерок прошуршал по черепице сухим листом. Зуга обернулся на шорох.
Из сумрачной глубины пещеры вытекало что-то темное, похожее на струю крови. Во мраке оно казалось совершенно черным, но отражало свет костра бесчисленными бликами, мелкими, как булавочные головки. У майора мороз пробежал по коже: в ноздри ему ударил тот же сладковатый мышиный запах, который он ощущал и раньше, но только сейчас понял, что это такое.
Это был запах змеи.
Зуга застыл, завороженный ужасом. Змея была толщиной с запястье и такая длинная, что ее конец терялся в дальних закоулках пещеры. Голова вползла в круг оранжевого света. Чешуя блестела, как мрамор, глаза, лишенные век, остановили на Зуге немигающий взгляд, безгубый рот коварно усмехнулся, из него, подрагивая, выглянул черный шелковистый язык: змея учуяла в воздухе его запах.
— Боже милостивый! — хрипло прошептал майор. Его рука метнулась к рукоятке висевшего у пояса охотничьего ножа, но Умлимо не шелохнулась.
Змея оторвала голову от камня, приникла к чаше с молоком и принялась пить.
Это была мамба, черная мамба, самая ядовитая из змей. От ее укуса умирают быстро, но в таких страшных муках, какие не привидятся ни в одном кошмаре. Зуга представить не мог, что мамба способна вырасти до таких размеров. Она пила молоко, а часть длинного тела все еще скрывалась в тени.
Через минуту чудовищная рептилия подняла голову и повернулась к Умлимо, потом скользнула вперед. Сверкающая чешуя подрагивала мелкими волнами, которые пробегали по всему ее телу и заканчивались у широкой приплюснутой головы.
Трепещущим черным языком она коснулась обнаженного колена женщины. Казалось, языком она, словно слепец тростью, нащупывает себе дорогу вдоль бедра женщины. Змея быстро лизнула набухшие половые губы, приподнялась над животом, над грудями, не переставая лизать гладкую маслянистую кожу, обвилась вокруг тела, скользнула вниз по другому плечу и наконец остановилась, повиснув у нее на шее. На уровне груди ее голова протянулась вперед на расстояние вытянутой руки; слегка покачиваясь, она снова остановила на Зуге холодный, неподвижный, как у всех змей, взгляд.
Белый человек облизал губы и выпустил рукоять ножа.
— Я пришел искать мудрости, — хрипло сказал он.
— Я знаю, чего ты ищешь, — ответила Умлимо. — Но ты найдешь больше, чем ищешь.
— Кто меня поведет?
— Иди за малышом, который ищет сладости в вершинах деревьев.
— Я не понимаю, — нахмурился Зуга, не сводя глаз с огромной змеи, но Умлимо не ответила.
Ее молчание предлагало поразмыслить над этими словами. Молодой Баллантайн задумался, но так и не нашел объяснения. Он запомнил ее слова и хотел задать еще один вопрос, но в темноте послышался шелковистый шорох. Он испуганно отпрянул: мимо него быстро проползла вторая змея.
Это тоже была мамба, но гораздо меньше первой, толщиной с его большой палец, а длиной в две вытянутые руки. Она поднялась в воздух, и прямо, как стрела, скользила на хвосте к стоящей на коленях женщине с причудливым живым ожерельем.
Женщина не шелохнулась, и меньшая змея остановилась возле нее, тихо покачиваясь из стороны в сторону.
Она опустила голову и коснулась языком мечущегося черного языка огромной рептилии, покоящейся на шее женщины.
Затем опять скользнула вперед и начала обвиваться вокруг тела подруги, наматываясь на нее виток за витком — так матрос обматывает шкот вокруг мачты. При каждом обороте показывалось ее пульсирующее белое подбрюшье, покрытое узкими щитками.
Ни женщина, ни большая змея не шелохнулись и не отвели пристального взгляда от бледного потрясенного лица Зуги. Тонкое, более светлое тело второй змеи начало колебаться, медленно и чувственно, то разжимая, то сжимая более толстое и темное тело, и Зуга вдруг понял, что змеи совокупляются.
На расстоянии двух третей длины тела от головы подбрюшье самца было покрыто продолговатыми щитками, прикрывавшими генитальный карман. Возбуждение самца нарастало, щитки раздвинулись, и показался пенис. Цветом и формой он был похож на бутон кактуса, что распускается ночью, бледно-сиреневый колокольчик, мерцающий, как мокрый атлас.
Самец настойчиво ласкал толстое темное тело, и его усилия были вознаграждены. Самка развернулась, толстый белый живот, уступая, мягко запульсировал, раскрывая спрятанную под щитками клоаку.
Протяжно вздрогнув, самец, прижавшись к ней, вытянулся. Набухший сиреневый цветок раскрыл клоаку подруги и раздвинул губы. Мамба-самка широко разинула рот, показав горло, желтое, как лютик. В верхней челюсти костяными иглами торчали острые клыки, выпрямленные и готовые к бою, и на конце каждого дрожала перламутровая капелька яда. Самец глубоко вонзил в нее пенис, и она тихо зашипела не то от наслаждения, не то от боли.
Майор заметил, что покрывается потом. Несколько капель скатилось с виска на бороду. Необычайное ухаживание и совокупление длились всего несколько минут, на протяжении которых ни он, ни Умлимо не шелохнулись, но теперь жрица заговорила:
— Белый орел ринулся на каменных соколов и низверг их на землю. — Она помолчала — Орел снова поднимет их, и они улетят далеко.
Зуга склонился вперед, внимательно вслушиваясь.
— Покуда они не возвратятся, не будет мира в королевствах Мамбо и Мономотапа. Ибо белый орел будет воевать с черным быком, пока не вернутся в гнездо каменные соколы.
Пока прорицательница говорила, сплетенные в соитии тела продолжали медленно содрогаться, придавая ее словам непристойный, порочный оттенок.
— Поколение за поколением будет длиться война, орленок будет сражаться с теленком, белое — с черным, и черное с черным, пока не вернутся соколы. Пока не вернутся соколы.
Умлимо подняла узкие руки с розовыми ладонями и сняла с шеи гирлянду сплетенных змей. Она осторожно положила их на каменный пол пещеры и выпрямилась одним мимолетным движением. На маслянистом атласном теле сверкнули блики костра.
— Когда соколы вернутся, — колдунья простерла руки, и вслед за ними приподнялись круглые груди, — когда соколы вернутся, тогда на земле снова станут править мамбо — короли народа розви и мономотапы — короли народа каранга. — Она уронила руки, и груди тяжело осели. — Так говорит пророчество, — сказала Умлимо, отвернулась от костра и, выпрямив спину, скользящей походкой двинулась по неровному каменному полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95