Зубы его истерлись от старости, и он уже не мог разгрызать крупные кости. Драться он тоже не мог, и охотничья стая изгнала немощного старика.
Невольничья колонна прошла по дороге много недель назад, человеческих трупов уже не осталось, а дичь в этой сухой местности встречалась редко. С тех пор хищник кормился лишь объедками да свежим пометом шакалов и бабуинов. Иногда удавалось разорить норку полевой мыши, иногда — найти давно заброшенное и протухшее яйцо страуса. Он разбивал его лапой, и оно взрывалось, выбрасывая фонтан пахнущего серой газа и гноеподобной жидкости.
Гиена достигала в холке почти метра и весила шестьдесят три килограмма. Брюхо под грязной косматой шкурой было впалое, как у гончей. От нескладных плеч к тощим задним лапам костистым гребнем спускался позвоночник.
Зверь шел, низко опустив голову, и принюхивался к земле — не запахнет ли падалью или отбросами, но тут ветер донес знакомый запах. Он поднял голову и изуродованными ноздрями потянул воздух.
Пахло древесным дымом, пахло человеком, а этот запах он привык соотносить с пищей. Однако резче, яснее других был запах, от которого с перекошенных, покрытых шрамами челюстей тягучими серебристыми нитями потекли слюни. Гиена вперевалку затрусила навстречу ветру, доносившему волны этого соблазнительного запаха. Ароматом, привлекавшим старую гиену, было отвратительное сладковатое зловоние гангренозной ноги.
Гиена залегла неподалеку от лагеря, скрывшись за куртиной жесткой слоновой травы. Она лежала по-собачьи, положив подбородок на передние лапы и поджав под брюхо задние лапы и кустистый хвост, и наблюдала за тем, что делается у дымного сторожевого костра.
Она лежала неподвижно, лишь ворочались в глазницах глаза да рваные огрызки ушей подергивались и настораживались, прислушиваясь к мерному гулу человеческих голосов. Изредка слышался лязг ведра или стук топора по бревну.
Легкие порывы ветра то и дело доносили тот аромат, что привлек гиену, и она принюхивалась, с трудом подавляя тихий жадный визг, рвавшийся из горла.
К вечеру тени стали гуще, и из лагеря вышла человеческая фигура. Полуобнаженная черная женщина направилась прямо к тому месту, где спряталась гиена. Гиена подобралась для прыжка, но Юба остановилась, не успев дойти до ее укрытия, и внимательно осмотрелась по сторонам. Не заметив зверя, она приподняла подол расшитого бисером передника и присела на корточки. Гиена съежилась и не спускала с нее глаз. Женщина встала и пошла обратно в лагерь, а зверюга, осмелев с приближением ночи, подползла и сожрала то, что осталось после Юбы.
Съеденное лишь разожгло аппетит, и, когда наступила ночь, самец раздул грудь, выгнул над спиной кустистый хвост и испустил назойливый, обрывающийся на высокой ноте крик: «У-у-ау! У-у-ау!» — крик, давно ставший привычным всем обитателям лагеря, так что едва ли кто-нибудь из них обратил на него внимание.
Движение вокруг лагерных, костров постепенно стихло, людские голоса зазвучали сонно и неразборчиво, костры погасли, в лагерь вползла темнота, и вместе с ней подкралась гиена.
Дважды гиена, внезапно заслышав громкий голос, обращалась в паническое бегство и скрывалась в кустах. Наступала тишина, она набиралась смелости и ползла обратно. Далеко за полночь зверь нашел в колючей изгороди слабое место и тихо, крадучись, пролез в щель.
Запах вел его прямо под открытый навес в центре огороженной площадки. Припав брюхом к земле, зверь, похожий на огромную собаку, подкрадывался все ближе и ближе.
Робин уснула, не раздеваясь, сидя возле носилок отца; измученная усталостью, тревогой и чувством вины, она уронила голову на сложенные руки, и сон сморил доктора.
Ее разбудили громкие крики отца. Лагерь окутывала непроглядная тьма, и на миг Робин почудилось, что она спит и видит кошмар. Доктор в панике вскочила на ноги, не понимая, где находится, и склонилась над носилками. Руки наткнулись на что-то большое и волосатое, вонявшее смертью и экскрементами, и этот запах тошнотворно смешивался со зловонием отцовской ноги.
Она завизжала, и зверь зарычал, приглушенно, сквозь стиснутые челюсти — так рычит волкодав, грызущий кость. Крики старика Баллантайна и ее визг подняли на ноги весь лагерь. Кто-то ткнул в пепел сторожевого костра факелом из сухой травы. Факел вспыхнул, и после полной темноты оранжевое пламя показалось ярким, как полуденное солнце.
Огромный горбатый зверь выволок Фуллера из носилок вместе с грудой одеял и тряпок. Он вцепился ему в ноги, и Робин услышала, как под могучими челюстями затрещали кости. Обезумев, доктор схватила топор, лежавший возле кучи дров, и ударила по темному бесформенному телу. От удара топор чуть не выпал из руки, гиена сдавленно взвыла.
От темноты и голода зверь осмелел. Сквозь одеяла просачивался вкус мяса; ощутив его, он не собирался выпускать добычу.
Зверь повернулся и зарычал на Робин. В свете пламени большие круглые глаза сверкали желтым огнем, ужасные желтые клыки вцепились в рукоятку топора, как челюсти капкана, в каких-то двух-трех сантиметрах от пальцев Робин. Самец старался вырвать топор у нее из рук, потом вернулся к добыче и снова сжал челюсти на истерзанном теле. Фуллер Баллантайн был так истощен, что стал легким, как ребенок, и гиена быстро потащила его к пролому в колючей изгороди.
Крича и зовя на помощь, женщина рванулась за зверем и схватила отца за плечи, а гиена вцепилась ему в живот. Женщина и зверь вырывали его друг у друга, гиена присела на задние лапы, ее шея вытянулась, тупые желтые клыки раздирали живот Фуллера Баллантайна.
Капрал-готтентот, одетый только в незастегнутые брюки, подбежал к огню, размахивая ружьем.
— Помогите, — визжала Робин.
Гиена подбиралась к колючей изгороди, ноги доктора скользили в пыли, и она не могла больше удерживать отца.
— Не стрелять! — завопила Робин. — Не стрелять!
Выстрел был опаснее, чем сам зверь.
Капрал подбежал и ударил гиену ружейным прикладом по голове. Раздался треск дерева и кости, и зверь разжал челюсти. Природная трусость наконец взяла верх над жадностью. Гиена неуклюже выбралась сквозь пролом в колючей изгороди и исчезла в ночи.
— О Боже милосердный, — прошептала Робин, когда отца несли обратно к носилкам. — Разве он мало страдал?
Фуллер Баллантайн прожил почти всю ночь. За час до зари этот крепкий и упорный человек расстался с жизнью, так и не придя в сознание. С ним умерла легенда, ушла целая эпоха. Робин словно оцепенела, все происходящее казалось ей нереальным. Она обмыла хрупкое бренное тело и обрядила для похорон.
Его похоронили у подножия дерева мукуси. Робин вырезала на коре:
ФУЛЛЕР МОРРИС БАЛЛАНТАЙН
3 ноября 1788 — 17 октября 1860
В те дни гиганты жили на Земле
Робин хотелось бы выгравировать эти слова в мраморе. Хотелось забальзамировать тело и отвезти туда, где оно должно находиться, — в Вестминстерское аббатство. Хотелось, чтобы перед смертью он хоть раз очнулся и узнал ее, хотелось облегчить его страдания. Робин снедало горе и терзало чувство вины.
Три дня они не сворачивали лагерь близ Дороги Гиены, и все три дня дочь Фуллера Баллантайна отрешенно просидела у свежего могильного холма под деревом мукуси. Она прогнала старого Карангу и даже маленькую Юбу: ей хотелось побыть одной.
На третий день Робин опустилась возле могилы на колени и произнесла вслух:
— В память о тебе, дорогой отец, приношу клятву. Клянусь, что, как и ты, посвящу всю жизнь этой земле и ее людям.
Она поднялась на ноги и стиснула зубы. Время траура миновало. Предстояло выполнить свой долг — спуститься по Дороге Гиены к морю и донести до всего мира свидетельства о чудовищах, которые по ней ходят.
Когда львы охотятся, антилопы это чувствуют. Их охватывает беспокойство; они щиплют траву урывками, каждые несколько секунд вскидывают головы, увенчанные изящными рогами, и застывают в чуткой недвижности, как не умеет никто, кроме антилоп, и только широкие, раструбами, уши непрестанно шевелятся; потом, едва касаясь земли, как горсть брошенных костей, с настороженным фырканьем рассыпаются по травянистой равнине — они чувствуют опасность, но не знают, с какой стороны она придет.
Старый Каранга обладал тем же инстинктом — ведь он был машона, пожирателем грязи, и поэтому, естественно, представлял собой добычу. Он первый почувствовал, что где-то поблизости ходят матабеле. Старик замолчал, встревожился и стал внимательнее смотреть по сторонам, чем заразил и остальных носильщиков.
Робин заметила, как он подобрал в траве обломанное перо страуса и с мрачным видом рассматривал его, поджимая губы и что-то бормоча про себя. Такое перо не могло выпасть из крыла птицы.
Ночью Каранга высказал свои страхи Робин.
— Они здесь, убийцы женщин, похитители детей… — Старик сплюнул в костер с показной храбростью, пустой, как ствол мертвого дерева.
— Ты под моей защитой, — успокоила его Робин. — Ты и весь караван.
Боевой отряд матабеле появился перед ними неожиданно, на заре — матабеле всегда нападают в эти часы.
Они выросли как из-под земли и окружили лагерь — могучая фаланга пятнистых щитов и качающихся перьев. В лучах восходящего солнца поблескивали широкие лезвия ассегаев. Старый Каранга растворился в ночи, с ним исчезли и все носильщики. В лагере не осталось никого, кроме готтентотов.
Предостережения Каранги оказались ненапрасными: все готтентоты выстроились за оградой с ружьями на изготовку, примкнув штыки.
Матабеле, окружившие лагерь, стояли молча, словно статуи из черного мрамора. Казалось, их тысячи и тысячи, хотя здравый смысл подсказывал Робин, что ее обманывают разгоряченное воображение и плохой свет. Их сотня, от силы две, решила она.
Рядом с ней Юба прошептала:
— Номуса, нам ничего не грозит. Мы вышли за пределы Выжженных земель, мы не на земле моего народа. Они нас не убьют.
«Хотела бы я разделять ее уверенность», — подумала Робин и поежилась, не только от утренней прохлады.
— Смотри, Номуса, — уверяла Юба. — С ними носильщики, а многие амадода сами несут исибаму — ружья. Если бы они хотели боя, они бы не стали обременять себя таким грузом.
Робин видела, что девушка права, у многих воинов висели на плече ржавые ружья, а из записок деда она помнила, что матабеле, затевая серьезный бой, вручают ружья носильщикам: они не доверяют огнестрельному оружию, не умеют стрелять мало-мальски метко и полагаются на оружие, которое изобрели и довели до совершенства их предки.
— Носильщики несут товары для обмена, это торговый отряд, — прошептала малышка-нгуни.
Носильщиками были молодые воины-новобранцы, они стояли колонной позади боевого кольца. Ящики и тюки, которые носильщики держали на головах, показались Робин знакомыми, и остатки страха сменились гневом.
Все ясно: это торговцы, они возвращаются по дороге с востока, и у Робин не оставалось сомнений, чем они расплатились за эти презренные товары.
— Работорговцы! — бросила она — Именем Господа милосердного, это те самые работорговцы, каких мы ищем, возвращаются со своего грязного дела. Юба, скорее иди и спрячься, — приказала она.
Зажав под мышкой «шарпс», она вышла через пролом в колючей изгороди, и ближайшие воины в кольце немного опустили щиты и с любопытством уставились на нее. Такая перемена в отношении подтвердила догадку Юбы: их намерения миролюбивы.
— Где ваш индуна? — голосом, звенящим от гнева, спросила Робин, и их любопытство сменилось изумлением.
Плотные ряды заколыхались, и появился человек, колоритнее которого она в жизни не встречала.
В его осанке безошибочно угадывалось благородство. Это был воин, закаленный в сражениях и увенчанный славой. Он остановился перед ней и заговорил низким, спокойным голосом. Ему не приходилось повышать его, чтобы быть услышанным.
— Где твой муж, белая женщина? — спросил он. — Или отец?
— Я говорю за себя и за свой народ.
— Но ты женщина, — возразил высокий индуна.
— А вы работорговец, — накинулась на него Робин, — вы торгуете женщинами и детьми.
С секунду воин недоуменно смотрел на нее, потом вскинул подбородок и засмеялся тихим, мелодичным смехом.
— Ты не просто женщина, — смеялся он, — ты дерзкая женщина.
Индуна сдвинул щит к плечу и прошел мимо. Он был так высок, что Робин пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на него. Походка его была упругой и уверенной. Мускулистая спина блестела, словно покрытая черным бархатом, высокие перья на головном уборе покачивались, боевые трещотки на лодыжках шелестели при каждом шаге.
Он быстро прошел через пролом в колючей изгороди, и Робин знаком велела капралу-готтентоту взять штык «на караул» и шагнула в сторону, пропуская индуну.
Окинув лагерь быстрым взглядом, индуна сразу все понял и рассмеялся.
— Ваши носильщики разбежались, — сказал он. — Эти шакалы машона за день пути чуют запах настоящего мужчины.
Робин прошла за ним в лагерь и спросила с непритворным гневом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95