Только тогда Сантен огляделась, начиная наконец сознавать, чем был туман для растений и живых существ пустыни.
Яркие рыжие муравьи выползли из своих глубоких ямок, чтобы воспользоваться благодатным моментом. Трудяги-муравьи спешили от растения к растению, всасывая в себя капельки жидкости, пока их животики не распухали так, что становились прозрачными и едва-едва не лопались, только тогда они снова исчезали в своих норках. А у входа в каждую трещинку их поджидала группа других муравьев. Свадебные кортежи провожали своих королев с супругами, они поднимались в туманный воздух, помахивая хрупкими бумажно-белыми крылышками, и улетали вдаль. Большинство гибло в пустыне, но некоторые выживали и присоединялись к другим семействам летающих муравьев.
Песочные ящерки спустились с дюн, чтобы попировать, ловя муравьев, занятых перелетом. Среди них встречались и грызуны имбирно-красного цвета, прыгавшие по твердой поверхности на необычайно развитых задних лапках, удивительным образом напоминая миниатюрных кенгуру.
— Посмотри-ка, Х-ани, что это? — Сантен вдруг заметила престранное насекомое размером с саранчу, стоявшее на голове, совершенно расслабившись. Роса собиралась в серебристые капельки на блестящей, радужно-переливчатой броне, медленно струясь по желобкам панциря и направляясь прямо в загнутый клювик этого существа.
— Хорошая еда, — сказала Х-ани и сунула насекомое себе в рот, с хрустом разжевала, а затем с наслаждением проглотила.
Сантен залилась смехом.
— Ах, ну что ты за прелесть, Х-ани!
Она начинала видеть вокруг себя потаенную жизнь пустыни и по-своему постигать ее.
— Что за очаровательно-сказочная страна эта Африка! Наконец-то я в состоянии понять хоть что-то из того, что так старался объяснить мне Мишель.
С переменчивостью, свойственной Африке, но не удивлявшей больше Сантен, картина природы внезапно изменилась. Завеса тумана расчистилась, солнце обрушило свой жар на землю так, что последние драгоценные капельки росы испарились с растений-камешков в течение нескольких минут. Муравьи исчезли в муравейники, залепив отверстия, а песочные ящерицы заспешили обратно в дюны, оставив после себя бумажные крылышки съеденных ими летающих муравьев, которые легкий морской бриз лениво разносил по побережью.
Сначала замерзшие в тумане ящерицы нежились на солнечной стороне дюн, однако уже через несколько минут давящий жар заставил их перебежать через гребень на теневую сторону скользкого склона. Позже, когда полуденное солнце уничтожило всякую тень, они нырнули в песок и закопались поглубже, где он был прохладнее.
Х-ани и Сантен, взвалив на плечи свои сумки и согнувшись под тяжестью яиц-бутылок, вернулись на пляж. О-хва был уже в лагере и поджаривал на прутиках с дюжину жирных ящериц, а порядочный мешок рыжих грызунов лежал раскрытый на плоском камне возле костра.
— Ох, муж, какой ты неустрашимый добытчик, — прощелкала Х-ани, кладя свою сумку наземь и расхваливая старика за его старания. — Наверняка среди Санов никогда не было охотников, который сравнился бы с тобой в ловкости!
О-хва, нисколько не смутившись, прихорошился и смешно напыжился от щедрых похвал жены, а Х-ани, на мгновение повернув лицо к Сантен, бросила на нее красноречивый взгляд, какой понятен только женщинам.
«Они все, как маленькие мальчики, — ясно прочитывалось в ее улыбке, — от восьми до восьмидесяти лет они остаются настоящими детьми».
Сантен засмеялась снова, захлопав в ладоши, и присоединилась к игре в пантомиму, понятную лишь ей и Х-ани.
— О-хва молодец! О-хва умница!
Старик гордо приподнял голову, исполненный торжества и важности.
До полнолуния оставалось четыре или пять дней. После ужина было светло настолько, что дюны отбрасывали на берег темно-пурпурные тени. Трое людей, все еще слишком взволнованных приходом утреннего тумана, не могли уснуть. Сантен пыталась следить за болтовней бушменов, время от времени пытаясь присоединиться к ней.
Она уже научилась произносить четыре щелкающих звука языка Санов, а также очень трудному глухому горловому звуку, когда казалось, что говорящего душит что-то.
Однако осилить разницу в звучании тона, которую ухо европейца почти не улавливало, ей пока не удавалось. И само существование этой разницы Сантен заметила лишь в последние несколько дней. Она была крайне озадачена, когда Х-ани, повторяя, казалось бы, одно и то же слово, начала выказывать явное нетерпение из-за того, что Сантен явно не находила разницы в произношении двух слов. А потом вдруг, словно из ушей убрали затычки, она расслышала пять отчетливых окончаний — высокий звук, средний, низкий, повышающийся и понижающийся, которые изменяли не только смысл слов, но также и их связь с остальными членами предложения.
Это было трудно и вместе с тем заманчиво. Сантен села поближе к Х-ани, чтобы наблюдать за ее губами, и вдруг вздохнула с каким-то странным удивлением, схватившись обеими руками за живот.
— Он шевельнулся! — Ее голос был полон изумления. — Он шевельнулся — мой ребенок шевельнулся!
Х-ани поняла мгновенно, быстро протянула руку и, приподняв коротенькую, всю в лохмотьях, юбочку Сантен, приложила ладонь к животу. Глубоко в теле опять что-то живо дернулось.
— Ай! Ай! — взвизгнула Х-ани. — Чувствую его! Чувствую, как он пнулся, будто жеребеночек зебры!
Мелкие слезинки радости навернулись на ее узкие китайские глаза и побежали по изрезавшим лицо глубоким морщинам, искрясь и сияя в свете костра, смешанного с лунным светом.
— Такой сильный, такой храбрый и сильный! Ты только послушай, старейший.
От такого приглашения О-хва никак не мог отказаться. Сантен встала возле костра на колени, высоко подняла свои юбки, обнажив голый живот и не испытывая никакого стыда от прикосновения старика.
— Это самая большая милость на свете, — торжественно объявил О-хва. — Это следует отпраздновать достойным танцем.
Он встал и при свете луны начал свой танец в честь нерожденного младенца Сантен.
Луна опустилась в темное, уснувшее море, а небо над землей уже становилось оранжевым, как спелый апельсин, указывая на приближение дня. Всего несколько секунд назад Сантен проснулась и лежала с открытыми глазами. Ее удивило, что старики все еще спят возле потухших углей вчерашнего костра, но сама она поспешила, зная, что дневной путь начнется еще до восхода солнца.
На приличном расстоянии от стоянки она присела на корточки, чтобы облегчиться, а затем стащила с себя лохмотья и побежала в море. Задохнулась от бодряще-холодной воды, пока терла тело, набирая пригоршнями песок. Натянув одежду на мокрое тело, прибежала обратно в лагерь. Оба старика были по-прежнему укутаны в свои кожаные покрывала и лежали так тихо, что на какой-то миг Сантен охватила паника, но в этот момент Х-ани закашлялась и пошевелилась.
— Слава Богу, они, по крайней мере, живы, — улыбнулась Сантен и стала собирать свои немногочисленные вещи, чувствуя себя настоящей героиней. Обычно Х-ани подгоняла ее, а на этот раз старая бушменка только пошевелилась, забормотав что-то спросонья.
Сантен сумела разобрать несколько слов — «подожди», «отдыхай», «спи», а потом Х-ани повернулась на другой бок и снова с головой завернулась в свою накидку.
Она была озадачена. Подбросила несколько веточек в костер, раздула пламя и села ждать.
Утренняя Венера поднялась над дюнами, бледнея и увядая с приближением восхода солнца, а двое из рода Санов продолжали спать. Сантен стала злиться. Она была теперь настолько здоровой и сильной, что с нетерпением ждала, как бы поскорее отправиться в дневное путешествие.
Только тогда, когда солнце высветило вершины дюн, Х-ани села на земле, зевнула и, почесываясь после сна, икнула.
— Идем? — Сантен произнесла слово с повышающейся интонацией, превратив его в вопрос.
— Нет, нет, — бушменка отрицательно взмахнула рукой. — Ждать… ночь… луна… идти туда, — она ткнула большим пальцем в сторону дюн.
— Идем землю? — спросила Сантен не будучи уверенной, что правильно поняла.
— Идем землю, — согласилась Х-ани, и девушка почувствовала, как внутри у нее что-то дрогнуло. Наконец-то они покидали побережье.
— Идем сейчас?
Дважды за последние несколько дней, когда они останавливались и делали привал, Сантен взбиралась на вершину ближайшей дюны и пристально всматривалась в простиравшуюся перед ней землю. Однажды ей почудилось, будто далеко у горизонта, на фоне вечернего неба видны четкие очертания голубых гор, и она поняла, что всем своим существом рвется с пустынного и однообразного морского побережья в глубь незнакомой и таинственной страны.
— Идем сейчас? — повторила с нетерпением, и О-хва задиристо засмеялся, подойдя и присев на корточки возле костра.
— Обезьянка всегда рвется встретиться с леопардом, а как она визжит, когда видит его!
Х-ани недовольно заквохтала на него и повернулась к Сантен.
— Сегодня мы будем отдыхать. Потому что ночью начнется самый тяжелый отрезок нашего путешествия. Сегодня ночью, Нэм Чайлд, понимаешь? Когда луна станет светить нам. Ночью, пока солнце спит, — потому что ни один мужчина и ни одна женщина не могут пройти под стерегущим их солнцем сквозь землю певучих песков. Сегодня ночью. А сейчас отдыхай.
«Сегодня ночью, — повторила Сантен. — А сейчас отдыхай».
Но она покинула лагерь и снова взобралась по сыпучему скользкому песку на вершину первой линии дюн.
На берегу, в четырехстах футах под нею, две крошечные фигурки, сидевшие возле огня, казались ничего не значащими пятнышками. Повернулась и стала смотреть в глубь континента. Дюны были лишь подножием гигантских песчаных гор, возвышавшихся перед нею.
Цвет их постепенно переходил из бледно-желтого в золотисто-оранжевый, становился светло-коричневым, а затем кроваво-красным, но за дюнами ей опять почудились призрачные пики скалистых зубчатых гор. Пока стояла, небо у горизонта стало молочно-голубым, воздух задрожал и сделался прозрачным; из пустыни пахнуло жаром, но и в этом слабом дуновении чувствовалось опаляющее дыхание песков. Сантен невольно отступила, а над раскаленной землей уже повисла колеблющаяся дымка зеркально-обманчивого миража.
Она повернулась и пошла обратно в лагерь. Ни Х-ани, ни О-хва даже сейчас не сидели без дела. Старый бушмен вырезал из кости наконечники для стрел, а жена создавала новое ожерелье, выбирая кусочки из расколотого страусиного яйца и обтачивая с помощью двух камешков, так что они становились похожими на монетки. Затем острой костяной палочкой осторожно просверливала в них дырки и нанизывала на длинную тонкую жилку.
Наблюдая за работой Х-ани, Сантен вдруг живо представила Анну. Резко поднявшись, она пошла прочь из лагеря. Перестав нанизывать бусинки, Х-ани с грустью посмотрела вслед.
— Нэм Чайлд несчастлива.
— В наших бутылках есть вода, а ее живот наполнен едой, — пробурчал О-хва, продолжая затачивать наконечник для стрелы. — У нее нет причин быть несчастливой.
— Она тоскует по своему клану, — тихим шепотом выговорила Х-ани, а старик ничего не ответил. Оба всё поняли, в молчании вспоминая тех, кого оставили зарытыми в неглубоких могилах в дикой пустыне далеко-далеко отсюда.
«Я уже достаточно окрепла, — говорила себе Сантен, — и научилась, как выживать в таких условиях. А потому не должна больше следовать за ними. Я могла бы повернуть снова на юг и идти одна».
Произнеся последнее слово, она нерешительно остановилась, представила, как это будет. Слово решило все. «Одна, — повторила Сантен. — Если бы Анна осталась жива, если бы был хоть кто-нибудь, к кому я стремилась, возможно, я бы попыталась». Тяжело спустилась к морю, села на песок, в унылой тоске обхватив колени.
«Назад пути нет. Мне остается идти вперед, живя, как животное, как дикарь, и с дикарями».
Она бросила взгляд на лохмотья, едва прикрывавшие тело. «Я должна просто идти вперед, сама не зная куда, — Сантен почувствовала, что находится на грани полного отчаяния, и постаралась тут же прогнать его, словно это был враг во плоти и крови. — Я не поддамся, я просто не поддамся никакому отчаянию, а когда все кончится, я никогда не буду нуждаться. Я никогда не буду страдать от жажды, никогда не буду голодать или носить вонючее рванье. — Она взглянула на свои руки. Все ногти обломались и заросли грязью. Она сжала ладони в кулаки, чтобы не видеть этого. — Никогда больше. И клянусь, что мой сын и я никогда не будем нуждаться».
Был уже поздний вечер, когда она вернулась в примитивный лагерь под дюнами. Посмотрев на нее, Х-ани радостно засмеялась, как высохшая маленькая обезьянка, и Сантен вдруг ощутила прилив невероятной нежности.
— Милая Х-ани, ты все, что у меня осталось.
Старая женщина поднялась на ноги и пошла навстречу, неся в руках законченное ожерелье из скорлупы страусинового яйца.
Приподнявшись на цыпочки, любовно приладила его на голове Сантен, опустив оставшуюся нить ей на грудь и что-то напевая под нос, ибо явно была удовлетворена результатом своей работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Яркие рыжие муравьи выползли из своих глубоких ямок, чтобы воспользоваться благодатным моментом. Трудяги-муравьи спешили от растения к растению, всасывая в себя капельки жидкости, пока их животики не распухали так, что становились прозрачными и едва-едва не лопались, только тогда они снова исчезали в своих норках. А у входа в каждую трещинку их поджидала группа других муравьев. Свадебные кортежи провожали своих королев с супругами, они поднимались в туманный воздух, помахивая хрупкими бумажно-белыми крылышками, и улетали вдаль. Большинство гибло в пустыне, но некоторые выживали и присоединялись к другим семействам летающих муравьев.
Песочные ящерки спустились с дюн, чтобы попировать, ловя муравьев, занятых перелетом. Среди них встречались и грызуны имбирно-красного цвета, прыгавшие по твердой поверхности на необычайно развитых задних лапках, удивительным образом напоминая миниатюрных кенгуру.
— Посмотри-ка, Х-ани, что это? — Сантен вдруг заметила престранное насекомое размером с саранчу, стоявшее на голове, совершенно расслабившись. Роса собиралась в серебристые капельки на блестящей, радужно-переливчатой броне, медленно струясь по желобкам панциря и направляясь прямо в загнутый клювик этого существа.
— Хорошая еда, — сказала Х-ани и сунула насекомое себе в рот, с хрустом разжевала, а затем с наслаждением проглотила.
Сантен залилась смехом.
— Ах, ну что ты за прелесть, Х-ани!
Она начинала видеть вокруг себя потаенную жизнь пустыни и по-своему постигать ее.
— Что за очаровательно-сказочная страна эта Африка! Наконец-то я в состоянии понять хоть что-то из того, что так старался объяснить мне Мишель.
С переменчивостью, свойственной Африке, но не удивлявшей больше Сантен, картина природы внезапно изменилась. Завеса тумана расчистилась, солнце обрушило свой жар на землю так, что последние драгоценные капельки росы испарились с растений-камешков в течение нескольких минут. Муравьи исчезли в муравейники, залепив отверстия, а песочные ящерицы заспешили обратно в дюны, оставив после себя бумажные крылышки съеденных ими летающих муравьев, которые легкий морской бриз лениво разносил по побережью.
Сначала замерзшие в тумане ящерицы нежились на солнечной стороне дюн, однако уже через несколько минут давящий жар заставил их перебежать через гребень на теневую сторону скользкого склона. Позже, когда полуденное солнце уничтожило всякую тень, они нырнули в песок и закопались поглубже, где он был прохладнее.
Х-ани и Сантен, взвалив на плечи свои сумки и согнувшись под тяжестью яиц-бутылок, вернулись на пляж. О-хва был уже в лагере и поджаривал на прутиках с дюжину жирных ящериц, а порядочный мешок рыжих грызунов лежал раскрытый на плоском камне возле костра.
— Ох, муж, какой ты неустрашимый добытчик, — прощелкала Х-ани, кладя свою сумку наземь и расхваливая старика за его старания. — Наверняка среди Санов никогда не было охотников, который сравнился бы с тобой в ловкости!
О-хва, нисколько не смутившись, прихорошился и смешно напыжился от щедрых похвал жены, а Х-ани, на мгновение повернув лицо к Сантен, бросила на нее красноречивый взгляд, какой понятен только женщинам.
«Они все, как маленькие мальчики, — ясно прочитывалось в ее улыбке, — от восьми до восьмидесяти лет они остаются настоящими детьми».
Сантен засмеялась снова, захлопав в ладоши, и присоединилась к игре в пантомиму, понятную лишь ей и Х-ани.
— О-хва молодец! О-хва умница!
Старик гордо приподнял голову, исполненный торжества и важности.
До полнолуния оставалось четыре или пять дней. После ужина было светло настолько, что дюны отбрасывали на берег темно-пурпурные тени. Трое людей, все еще слишком взволнованных приходом утреннего тумана, не могли уснуть. Сантен пыталась следить за болтовней бушменов, время от времени пытаясь присоединиться к ней.
Она уже научилась произносить четыре щелкающих звука языка Санов, а также очень трудному глухому горловому звуку, когда казалось, что говорящего душит что-то.
Однако осилить разницу в звучании тона, которую ухо европейца почти не улавливало, ей пока не удавалось. И само существование этой разницы Сантен заметила лишь в последние несколько дней. Она была крайне озадачена, когда Х-ани, повторяя, казалось бы, одно и то же слово, начала выказывать явное нетерпение из-за того, что Сантен явно не находила разницы в произношении двух слов. А потом вдруг, словно из ушей убрали затычки, она расслышала пять отчетливых окончаний — высокий звук, средний, низкий, повышающийся и понижающийся, которые изменяли не только смысл слов, но также и их связь с остальными членами предложения.
Это было трудно и вместе с тем заманчиво. Сантен села поближе к Х-ани, чтобы наблюдать за ее губами, и вдруг вздохнула с каким-то странным удивлением, схватившись обеими руками за живот.
— Он шевельнулся! — Ее голос был полон изумления. — Он шевельнулся — мой ребенок шевельнулся!
Х-ани поняла мгновенно, быстро протянула руку и, приподняв коротенькую, всю в лохмотьях, юбочку Сантен, приложила ладонь к животу. Глубоко в теле опять что-то живо дернулось.
— Ай! Ай! — взвизгнула Х-ани. — Чувствую его! Чувствую, как он пнулся, будто жеребеночек зебры!
Мелкие слезинки радости навернулись на ее узкие китайские глаза и побежали по изрезавшим лицо глубоким морщинам, искрясь и сияя в свете костра, смешанного с лунным светом.
— Такой сильный, такой храбрый и сильный! Ты только послушай, старейший.
От такого приглашения О-хва никак не мог отказаться. Сантен встала возле костра на колени, высоко подняла свои юбки, обнажив голый живот и не испытывая никакого стыда от прикосновения старика.
— Это самая большая милость на свете, — торжественно объявил О-хва. — Это следует отпраздновать достойным танцем.
Он встал и при свете луны начал свой танец в честь нерожденного младенца Сантен.
Луна опустилась в темное, уснувшее море, а небо над землей уже становилось оранжевым, как спелый апельсин, указывая на приближение дня. Всего несколько секунд назад Сантен проснулась и лежала с открытыми глазами. Ее удивило, что старики все еще спят возле потухших углей вчерашнего костра, но сама она поспешила, зная, что дневной путь начнется еще до восхода солнца.
На приличном расстоянии от стоянки она присела на корточки, чтобы облегчиться, а затем стащила с себя лохмотья и побежала в море. Задохнулась от бодряще-холодной воды, пока терла тело, набирая пригоршнями песок. Натянув одежду на мокрое тело, прибежала обратно в лагерь. Оба старика были по-прежнему укутаны в свои кожаные покрывала и лежали так тихо, что на какой-то миг Сантен охватила паника, но в этот момент Х-ани закашлялась и пошевелилась.
— Слава Богу, они, по крайней мере, живы, — улыбнулась Сантен и стала собирать свои немногочисленные вещи, чувствуя себя настоящей героиней. Обычно Х-ани подгоняла ее, а на этот раз старая бушменка только пошевелилась, забормотав что-то спросонья.
Сантен сумела разобрать несколько слов — «подожди», «отдыхай», «спи», а потом Х-ани повернулась на другой бок и снова с головой завернулась в свою накидку.
Она была озадачена. Подбросила несколько веточек в костер, раздула пламя и села ждать.
Утренняя Венера поднялась над дюнами, бледнея и увядая с приближением восхода солнца, а двое из рода Санов продолжали спать. Сантен стала злиться. Она была теперь настолько здоровой и сильной, что с нетерпением ждала, как бы поскорее отправиться в дневное путешествие.
Только тогда, когда солнце высветило вершины дюн, Х-ани села на земле, зевнула и, почесываясь после сна, икнула.
— Идем? — Сантен произнесла слово с повышающейся интонацией, превратив его в вопрос.
— Нет, нет, — бушменка отрицательно взмахнула рукой. — Ждать… ночь… луна… идти туда, — она ткнула большим пальцем в сторону дюн.
— Идем землю? — спросила Сантен не будучи уверенной, что правильно поняла.
— Идем землю, — согласилась Х-ани, и девушка почувствовала, как внутри у нее что-то дрогнуло. Наконец-то они покидали побережье.
— Идем сейчас?
Дважды за последние несколько дней, когда они останавливались и делали привал, Сантен взбиралась на вершину ближайшей дюны и пристально всматривалась в простиравшуюся перед ней землю. Однажды ей почудилось, будто далеко у горизонта, на фоне вечернего неба видны четкие очертания голубых гор, и она поняла, что всем своим существом рвется с пустынного и однообразного морского побережья в глубь незнакомой и таинственной страны.
— Идем сейчас? — повторила с нетерпением, и О-хва задиристо засмеялся, подойдя и присев на корточки возле костра.
— Обезьянка всегда рвется встретиться с леопардом, а как она визжит, когда видит его!
Х-ани недовольно заквохтала на него и повернулась к Сантен.
— Сегодня мы будем отдыхать. Потому что ночью начнется самый тяжелый отрезок нашего путешествия. Сегодня ночью, Нэм Чайлд, понимаешь? Когда луна станет светить нам. Ночью, пока солнце спит, — потому что ни один мужчина и ни одна женщина не могут пройти под стерегущим их солнцем сквозь землю певучих песков. Сегодня ночью. А сейчас отдыхай.
«Сегодня ночью, — повторила Сантен. — А сейчас отдыхай».
Но она покинула лагерь и снова взобралась по сыпучему скользкому песку на вершину первой линии дюн.
На берегу, в четырехстах футах под нею, две крошечные фигурки, сидевшие возле огня, казались ничего не значащими пятнышками. Повернулась и стала смотреть в глубь континента. Дюны были лишь подножием гигантских песчаных гор, возвышавшихся перед нею.
Цвет их постепенно переходил из бледно-желтого в золотисто-оранжевый, становился светло-коричневым, а затем кроваво-красным, но за дюнами ей опять почудились призрачные пики скалистых зубчатых гор. Пока стояла, небо у горизонта стало молочно-голубым, воздух задрожал и сделался прозрачным; из пустыни пахнуло жаром, но и в этом слабом дуновении чувствовалось опаляющее дыхание песков. Сантен невольно отступила, а над раскаленной землей уже повисла колеблющаяся дымка зеркально-обманчивого миража.
Она повернулась и пошла обратно в лагерь. Ни Х-ани, ни О-хва даже сейчас не сидели без дела. Старый бушмен вырезал из кости наконечники для стрел, а жена создавала новое ожерелье, выбирая кусочки из расколотого страусиного яйца и обтачивая с помощью двух камешков, так что они становились похожими на монетки. Затем острой костяной палочкой осторожно просверливала в них дырки и нанизывала на длинную тонкую жилку.
Наблюдая за работой Х-ани, Сантен вдруг живо представила Анну. Резко поднявшись, она пошла прочь из лагеря. Перестав нанизывать бусинки, Х-ани с грустью посмотрела вслед.
— Нэм Чайлд несчастлива.
— В наших бутылках есть вода, а ее живот наполнен едой, — пробурчал О-хва, продолжая затачивать наконечник для стрелы. — У нее нет причин быть несчастливой.
— Она тоскует по своему клану, — тихим шепотом выговорила Х-ани, а старик ничего не ответил. Оба всё поняли, в молчании вспоминая тех, кого оставили зарытыми в неглубоких могилах в дикой пустыне далеко-далеко отсюда.
«Я уже достаточно окрепла, — говорила себе Сантен, — и научилась, как выживать в таких условиях. А потому не должна больше следовать за ними. Я могла бы повернуть снова на юг и идти одна».
Произнеся последнее слово, она нерешительно остановилась, представила, как это будет. Слово решило все. «Одна, — повторила Сантен. — Если бы Анна осталась жива, если бы был хоть кто-нибудь, к кому я стремилась, возможно, я бы попыталась». Тяжело спустилась к морю, села на песок, в унылой тоске обхватив колени.
«Назад пути нет. Мне остается идти вперед, живя, как животное, как дикарь, и с дикарями».
Она бросила взгляд на лохмотья, едва прикрывавшие тело. «Я должна просто идти вперед, сама не зная куда, — Сантен почувствовала, что находится на грани полного отчаяния, и постаралась тут же прогнать его, словно это был враг во плоти и крови. — Я не поддамся, я просто не поддамся никакому отчаянию, а когда все кончится, я никогда не буду нуждаться. Я никогда не буду страдать от жажды, никогда не буду голодать или носить вонючее рванье. — Она взглянула на свои руки. Все ногти обломались и заросли грязью. Она сжала ладони в кулаки, чтобы не видеть этого. — Никогда больше. И клянусь, что мой сын и я никогда не будем нуждаться».
Был уже поздний вечер, когда она вернулась в примитивный лагерь под дюнами. Посмотрев на нее, Х-ани радостно засмеялась, как высохшая маленькая обезьянка, и Сантен вдруг ощутила прилив невероятной нежности.
— Милая Х-ани, ты все, что у меня осталось.
Старая женщина поднялась на ноги и пошла навстречу, неся в руках законченное ожерелье из скорлупы страусинового яйца.
Приподнявшись на цыпочки, любовно приладила его на голове Сантен, опустив оставшуюся нить ей на грудь и что-то напевая под нос, ибо явно была удовлетворена результатом своей работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89