Сантен смотрела, как самолеты улетают, как другая машина пристраивается поближе к зеленому ведущему, образуя боевой порядок, и ее охватила огромная печаль, страшное ощущение неполноценности.
— Почему я не мужчина?! — громко крикнула она. — Почему я не могу отправиться с вами? — Но они уже скрылись из виду, и Сантен направила Облако вниз с холма.
«Они все погибнут, — подумалось ей. — Все молодые, сильные, красивые мужчины, а нам останутся лишь старые, увечные и уродливые». Ее опасения подтвердил отдаленный многоголосый гул орудий.
— Как бы я хотела, о, как бы я хотела… — произнесла она вслух, и жеребец повел ушами, чтобы слышать ее, но Сантен не продолжила, ибо не знала, чего так хотела. Знала только то, что внутри ее была пустота, которую отчаянно требовалось заполнить, огромное желание чего-то, чего сама не знала, и необыкновенная печаль обо всем мире. Сантен отпустила Облако попастись на небольшом поле позади шато и вернулась пешком с седлом на плече.
Отец сидел за кухонным столом, и она поцеловала его как бы между прочим. Повязка на глазу придавала ему лихой вид несмотря на то, что другой глаз воспалился; его лицо было таким же обвисшим и морщинистым, как морда ищейки, пахло чесноком и перегаром от выпитого красного вина.
Как обычно, они с Анной препирались в своей приветливой манере, и, усаживаясь перед «пиратом» и обхватив ладонями большую пузатую кружку с кофе, Сантен вдруг подумала, не спала ли Анна с отцом, и тут же удивилась, почему эта мысль раньше не приходила ей в голову.
Процесс произведения потомства для Сантен, как для деревенской девушки, не составлял тайны. Невзирая на протесты Анны, Сантен всегда помогала, когда к Облаку приводили кобыл из округи. Она единственная, кто мог справиться с большим белым жеребцом, когда он чуял кобылу, и успокоить его, чтобы он смог выполнить свое дело, не повредив себя или предмет своих чувств.
Логически рассуждая, Сантен пришла к выводу, что мужчина и женщина действуют по такому же принципу. Когда она спросила об этом Анну, та вначале пригрозила все рассказать отцу и вымыть ей рот мылом. Сантен терпеливо настаивала до тех пор, пока наконец Анна сиплым шепотом не подтвердила ее подозрения, поглядывая через кухню на графа с таким выражением лица, какого Сантен раньше не приходилось видеть и которое тогда она не могла постичь, но теперь оно приобрело логический смысл.
Глядя, как они спорят и смеются, девушка все расставила на свои места. Был случай, когда, испугавшись сновидения, она отправилась к Анне в комнату, чтобы та ее успокоила, и обнаружила, что кровать пуста. А озадачивающее присутствие под кроватью отца одной из юбок Анны, найденной Сантен, когда она подметала его спальню? Вот и на прошлой неделе из подвала, где помогала графу вычищать импровизированные стойла для домашнего скота, Анна вышла в соломе, прицепившейся сзади к ее юбкам и к пучку седеющих волос на самой его верхушке.
Это открытие каким-то образом усилило в Сантен чувство одиночества и пустоты. Теперь она ощущала себя действительно одинокой, изолированной и ненужной, опустошенной, с засевшей внутри болью.
— Я пойду погулять.
— О, нет. — Анна преградила ей путь. — Нам нужно добыть в дом какой-то еды, раз твой отец отдал все, что у нас было, и, мадемуазель, уж ты мне поможешь!
Необходимо было скрыться от них, чтобы побыть одной, свыкнуться с этим страшным новым душевным одиночеством. Сантен проворно нырнула под вытянутой рукой Анны и распахнула кухонную дверь.
На пороге стоял самый красивый человек, какого она когда-либо видела в своей жизни.
На нем были блестящие сапоги и безукоризненные бриджи для верховой езды, чуть более светлого бежевого цвета, чем форменный китель, сшитый из ткани типа «хаки» . Узкая талия стянута ремнем из глянцевитой кожи и начищенной меди, ремни портупеи пересекали грудь, подчеркивая широкие плечи. На левой стороне груди — «крылышки» знака авиации сухопутных войск Великобритании и ряд разноцветных орденских ленточек, на погонах сверкали значки, указывающие на звание, а форменный головной убор был тщательно помят так, как это принято у ветеранов истребителей, и небрежно посажен над невероятно голубыми глазами.
Сантен отпрянула на шаг, уставилась на это подобие молодого Бога и буквально остолбенела от неожиданности. В желудке у нее, как ей показалось, все превратилось в горячее, тяжелое, как расплавленный свинец, желе, которое стало разливаться вниз по телу, пока не возникло чувство, что ноги больше не могут выдерживать тяжести. Одновременно ей стало очень трудно дышать.
— Мадемуазель де Тири… — Видение военного великолепия заговорило и притронулось в знак приветствия к козырьку фуражки. Голос был знакомым, и Сантен узнала глаза, те небесно-голубые глаза, и левую руку мужчины на узкой кожаной перевязи…
— Мишель… — произнесла она неровным голосом, но затем поправила себя: — Капитан Кортни, — и тут она перешла на другой язык: — Mijnheer Кортни?
Молодое божество улыбнулось Сантен. Казалось невероятным, что этого же человека, взъерошенного, всего в крови и грязи, облаченного в обуглившиеся лохмотья, дрожащего и трясущегося, трогательного и жалкого, оцепеневшего от боли, слабости и опьянения, она помогала грузить в коляску мотоцикла накануне днем.
Когда он улыбнулся, Сантен почувствовала, как земля под ее ногами покачнулась. А когда выровнялась, уже поняла, что ее мир изменил свою орбиту и движется по новому пути среди звезд. Никогда больше жизнь не будет такой, как прежде.
— Eritrez, monsieur. — Она сделала шаг назад, и когда он переступил через порог, из-за стола поднялся граф и поспешил навстречу:
— Как ваши дела, капитан? — Он взял Майкла за руку: — А ваши раны?
— Намного лучше.
— Немного коньяка пошло бы им на пользу, — посоветовал папа и лукаво посмотрел на дочь. После такого предложения желудок Майкла от страха сжался, и он неистово замотал головой.
— Нет, — твердо произнесла Сантен и обернулась к Анне. — Мы должны позаботиться о повязке капитана.
Слабо протестующего Майкла подвели к табурету перед печкой, Анна расстегнула ремни, а Сантен встала сзади и сняла китель с плеч.
Анна размотала повязку и одобрительно заворчала:
— Горячей воды, дитя.
Они осторожно промыли и подсушили его ожоги, а затем намазали их свежей мазью и вновь забинтовали чистыми льняными полосками ткани.
— Они заживают прекрасно, — довольно кивала Анна, пока Сантен помогала Майклу надеть рубашку.
Раньше она и не предполагала, какой гладкой может быть кожа мужчины по бокам и на спине. Темные волосы Майкла вились на затылке и на шее, и он был так худ, что каждый позвонок выступал так же целомудренно, как бусы четок, а вдоль позвоночника обеих сторон были видны две тонкие гряды мышц.
Сантен обошла вокруг Майкла, чтобы застегнуть ему спереди рубашку.
— Вы очень нежны, — сказал он мягко, и девушка не посмела посмотреть ему в глаза, чтобы не выдать себя в присутствии Анны.
Волосы на груди Майкла были упругими и завивались; она почти ненамеренно слегка коснулась их кончиками пальцев. Соски на его плоской твердой груди темно-розовые и совсем крошечные, и все же они затвердели и приподнялись под ее взглядом: это и удивило, и очаровало. Ей и присниться не могло, что такое случается и у мужчин.
— Пойдем, Сантен, — разворчалась на нее Анна, и девушка вздрогнула, вдруг осознав, что рассматривает тело Майкла.
— Я приехал поблагодарить вас. Я не хотел добавлять вам работы.
— Нас это не затруднило. — Сантен все еще не смела взглянуть Майклу в глаза.
— Без вашей помощи я мог бы обгореть до смерти.
— Нет! — воскликнула Сантен излишне выразительно. Мысль о смерти этого чудесного создания была абсолютно неприемлема для нее.
Тут она посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что это летнее небо виднеется сквозь щелочки голубых глаз.
— Сантен, у нас много работы. — Голос Анны стал еще более резким.
— Позвольте мне помочь вам, — с жаром вмешался Майкл. — Меня отстранили от полетов, мне не разрешено летать.
Анна, казалось, засомневалась, но граф пожал плечами:
— Еще одна пара рук нам пригодилась бы.
— Это лишь небольшая попытка отплатить вам за добро, — настаивал Майкл.
— Но ваша красивая форма… — Анна в поисках предлога взглянула на его блестящие сапоги.
— У нас есть резиновые сапоги и рабочая одежда, — быстро вмешалась Сантен, и Анна подняла руки в знак капитуляции.
Сантен подумала, что даже рабочий костюм из голубой Serge de Nim, или, как ее обычно называли, «денным», и черные резиновые сапоги смотрелись элегантно на высоком поджаром Майкле, когда он спускался в погреб, чтобы помочь графу вычистить стойла.
Остаток утра Сантен и Анна провели в огороде, подготавливая почву для весеннего сева.
Всякий раз, когда под малейшим предлогом Сантен спускалась в погреб, она задерживалась там, где работал Майкл под руководством графа, и они вели полную заминок и смущения беседу, пока Анна не появлялась на лестнице:
— Ну где же эта девчонка?! Сантен! Чем это ты тут занялась? — Будто бы Анна не знала.
Вчетвером они съели ленч на кухне: омлет, приправленный луком и трюфелями, сыр и темный хлеб, бутылка красного вина. Сантен уступила просьбам отца, но все же ключи от погреба ему не отдала. Вино принесла сама.
Вино сделало атмосферу более спокойной, даже Анна выпила стакан и разрешила то же сделать Сантен, и беседа стала приятной и непринужденной, то и дело прерываясь взрывами хохота.
— Ну, капитан… — Граф наконец обернулся к Майклу, и его единственный глаз расчетливо заблестел… — Вы и ваша семья, чем вы занимаетесь в Африке?
— Мы фермеры.
— Арендаторы? — принялся осторожно нащупывать хозяин.
— Нет-нет, — рассмеялся Майкл. — У нас собственная земля.
— Землевладельцы? — Тон графа изменился, ибо, как известно всем на свете, земля представляет собой единственную истинную форму богатства. — Какого размера ваши фамильные имения?
— Ну… — Майкл выглядел смущенным… — довольно велики. Понимаете, они главным образом содержатся в семейной компании — моего отца и дяди…
— Вашего дяди генерала?
— Да, моего дяди Шона…
— Сто гектаров?
— Немного больше. — Майкл смущенно заерзал на скамье и стал вертеть в руках свою булочку.
— Двести? — Граф глядел с таким ожиданием, что Майкл больше не мог уходить от ответа на его вопрос.
— Если взять все вместе — плантации и скотоводческие фермы, а также кое-какую землю, принадлежащую нам на севере, получится примерно сорок тысяч гектаров.
— Сорок тысяч? — Де Тири уставился на него, а потом повторил вопрос по-английски, чтобы устранить возможность недопонимания. — Сорок тысяч?
Майкл кивнул, ощущая неловкость. Только недавно он начал чувствовать некоторое смущение по поводу размеров богатства его семьи.
— Сорок тысяч гектаров! — почтительно выдохнул граф, а затем спросил: — И конечно, у вас много братьев?
Майкл покачал головой:
— Нет, к сожалению, я — единственный сын.
— Ха! — воскликнул граф с явным облегчением. — Не чувствуйте себя из-за этого слишком плохо! — И он по-отечески похлопал Майкла по руке.
Бросив быстрый взгляд на свою дочь, смотревшую на летчика, он впервые понял, что за выражение было на ее лице.
«Вот и правильно, — спокойно подумал де Тири. — Сорок тысяч гектаров — и единственный сын! Его дочь — француженка, и она знает цену каждому су и франку, sacre bleu, знает лучше, чем он сам. — Граф любовно улыбнулся ей через стол. — Она, с одной стороны, дитя, а с другой — проницательная и практичная молодая француженка. С тех пор как управляющий бежал в Париж, оставив счета и земельные книги в беспорядке, именно Сантен взяла финансовые бразды в свои руки. Граф и прежде не много занимался деньгами, для него лишь земля навсегда останется единственным настоящим богатством, но дочь… Умница. Она даже пересчитала бутылки в погребе и окорока в коптильне. — Граф набрал полный рот красного вина и стал радостно рассуждать про себя. — После этой бойни, после этой покойницкой останется так мало подходящих молодых людей… а тут сорок тысяч гектаров!»
— Cherie, — произнес он вслух. — Если бы капитан взял ружье и добыл нам несколько жирных голубей, а ты наполнила корзину трюфелями — их еще можно отыскать, — что за ужин был бы у нас сегодня вечером! — Сантен захлопала от восторга в ладоши, но Анна, покраснев от гнева, смотрела на него через стол.
— Анна будет сопровождать тебя, — поспешно добавил папа. — Нам же нужен какой-нибудь неподобающий скандал, а разве не так? — «Может быть, это заронит какие-то семена, — подумал он, — правда, если эти семена уже не дали хороших всходов. Сорок тысяч гектаров, merde!»
Свинью звали Кайзер Вильгельм, или, для краткости, Маленький Вилли. Это был пегий хряк такой величины, что, когда он ковылял в глубь дубового леса, напомнил Майклу самца гиппопотама. Заостренные уши борова нависали над глазами, а хвост закрутился над спиной, словно моток колючей проволоки, обнажая обширное свидетельство пола, заключенное в ярко-розовый мешок, который выглядел так, будто его варили в кипящем масле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89