— В Анделейне, когда я встречался с Мёртвыми, Елена сказала мне о Линден: «Береги её, любимый, ибо только она способна исцелить нас всех». Елена, — повторил он с нежностью. — Высокий Лорд Елена. Она так любила меня, а я её убил… Впрочем, не это сейчас важно. Короче, я не собираюсь наказывать Линден. — Его голос дрожал от напряжения, — Вы можете не доверять ей. — Кольцо стало слабо светиться. — Вы можете не доверять мне. — И, не удержавшись, он сорвался на крик: — Но, ради Бога, оставьте вы её в покое!
Бринн промолчал, но в его глазах блеснуло сомнение в здравости рассудка его господина.
По телу Ковенанта с ног до головы пробежали огненные язычки. Следы клыков на руке тускло засветились. От его ярости даже воздух затрепетал, как раскалённый.
— Слышите меня?!
Бринн с Кайлом дрогнули и, отступив на шаг, склонились в почтительном поклоне, как в тот день, когда он вернулся с Мерцающего озера с криллом.
— Мы слышим тебя, юр-Лорд, — смиренно ответствовал Бринн.
Издав сквозь сжатые зубы мучительный стон, Ковенант выпустил пламя в небеса.
И тут же рядом с ним возник Финдейл. В глазах элохима светилась тревога.
— Они слышат тебя, Обладатель кольца, — торопливо заговорил он. — Все, кто обитает на Земле, имеют уши. Ты один глух. Разве я тебе не говорил (и неоднократно), чтобы ты не ярил понапрасну свою магию? Ты же ставишь под угрозу смерти всех, кого любишь.
Ковенант медленно обернулся к элохиму и указательным пальцем искалеченной руки упёрся в его грудь, словно отмечая место, куда направить удар.
— Если ты и дальше будешь избегать прямых ответов на мои вопросы, — прорычал он, — то и не подходи ко мне вовсе со своими увещеваниями. Если бы твой народ имел совести хоть на грамм, мы избегли бы очень многих неприятностей!
Секунду они смотрели друг на друга, затем элохим тихо произнёс:
— Разве мы не защитили твою душу? — И, не дожидаясь ответа, в одну секунду вернулся на своё излюбленное место на носу корабля.
Теперь Ковенант вновь смотрел на Линден. Бьющаяся в нём энергия заставила её заглянуть в него глубже, чем она осмелилась бы ещё минуту назад. С огромным удивлением она вдруг обнаружила, что за всё время их знакомства он никогда и не думал о том, что она делает что-то плохое и тем более заслуживает какого-то наказания. Смерть Кира и Хигрома всё ещё были открытыми ранами в его сердце, ранами, которые разъедал яд и обжигал огонь дикой магии; его ужасала её роль в этом, однако у него и мысли не было о том, что она заслуживает за это наказания.
— Иди за мной, — велел он, не оставив ей времени на размышления.
Слова прозвучали как команда. Резко развернувшись, Ковенант быстрыми шагами устремился к центру корабля, туда, где раньше возвышалась грот-мачта. Похоже, он выбрал это место, чтобы видеть всех, кто приблизится, и тем обезопасить себя от подслушивания. А может, потому, что над его головой было пустое пространство, свободное от рей и парусов.
На лице Красавчика появилось смешанное выражение облегчения и опаски. Первая утёрла пот со лба и взглядом посоветовала Линден подчиниться всему, что скажет или потребует Друг Великанов. И Избранная безропотно потащилась за ним. Она понимала, что это её последний шанс сохранить все то, на чём она строила всю свою жизнь. Серый, тусклый в свете туманного утра гранит палубы трепетал под её ногами от сдерживаемой мощи ожидавшего её Ковенанта. С трудом передвигая ноги, Линден приблизилась к нему.
Он стоял к ней спиной, будто не желал смотреть на то, во что она превратилась. Но вот, обхватив свои плечи, словно скрепляя себя ободьями, он обернулся и жёстко произнёс:
— А вот теперь расскажи мне, почему ты это сделала.
Ей не хотелось отвечать. Ответ таился в ней самой, в её натуре. И рос из того же корня, что её депрессии и приступы страха. И прикасаться к нему было больнее, чем к измученному оковами плечу и повреждённому Кайлом локтевому нерву. Линден стало страшно. Она ещё никому не рассказывала о своём преступлении, потому что на всём свете не было того, кто имел бы право судить её. А Ковенант уже и так знал о ней немало плохого. Если бы правая рука действовала, Линден закрыла бы лицо ладонями, чтобы спрятаться от его требовательного взгляда. А так она лишь опустила глаза и выдавила из себя:
— Я ведь врач. И не могу смотреть спокойно, как люди умирают в мучениях. А если уж я не в силах их спасти, то…
— Нет. — В голосе Ковенанта билось пламя дикой магии. — Не пытайся уйти от ответа. Это только верхняя часть айсберга. Все это слишком важно.
Ей очень не хотелось отвечать. И всё же она ответила. Его вопрос всколыхнул в ней все переживания и мысли прошлой ночи. И всё это было необходимо поверить ему. Пятна крови Кира на джинсах были лишь малой частью испестривших её душу пятен пролитой ею крови. Пролитой так давно, что она много лет разлагалась, разъедала сердце, как раковая опухоль. Отец причастил Линден к смерти. И она оказалась достойной ученицей.
Поначалу слова сочились из неё медленно, как капли крови. Но постепенно терзавшая душу тоска набирала силу и вскоре прорвалась бурным потоком, который стал неподвластен Линден. Ей было необходимо излить всё, что накопилось за долгие годы молчания. И все то время, пока она говорила, Ковенант не сводил с неё глаз, полных брезгливого отвращения, словно всё, что он к ней раньше чувствовал, она сейчас душила своими руками.
— Вначале была тишина. — Её первые слова были тяжёлыми, как первые капли, медленно просачивающиеся сквозь трещинку в камне плотины — предвестники того, что рано или поздно плотина будет сметена. — И отрешённость. — Элохимы словно вбили клин между ощущениями и сознанием Ковенанта, лишив его таким образом причинно-следственных связей с окружающим миром. — И это было внутри меня. Я сознавала всё, что делаю. Я видела всё, что происходит вокруг меня. Но мне казалось, что у меня нет своей воли, нет права выбора. Я даже не понимала, почему до сих пор дышу. Или каким образом это делаю.
Линден больше не смотрела на него. События минувшей ночи вновь явственно встали перед ней и затуманили глаза воспоминаниями. Дневной свет померк, и она осталась одна в мрачной холодной пустыне, в которую сама превратила свою жизнь.
— Все мы пытались сбежать из Удерживающей Пески, а я ещё в это же время пыталась вылезти из пропасти пустоты, в которую свалилась. Мне пришлось начинать с самого дна. Я вновь должна была вспомнить свою жизнь в том старом доме с пыльным чердаком, поля, залитые солнечным светом, и своих родителей, вечно искавших смерти. Потом отец перерезал вены. После этого прошлое и настоящее для меня переплелись: я одновременно шла по переходам Удерживающей Пески и рыдала над умирающим отцом…
Её мать тогда окончательно сдала и озлобилась. Она считала, что её, уже стареющую женщину, муж эгоистично бросил на произвол судьбы. Мало того, на голову ей обрушились ещё и его банкротство, и непомерные больничные счета Линден. Чтобы расплатиться, ей пришлось продать дом. Это её подкосило: она устала сопротивляться и бороться за жизнь. Зато её религиозность перешла в манию: церковь стала для неё своеобразным моральным наркотиком, болеутоляющим. Несмотря на то что нищета им не грозила, она при помощи лести и обмана уговорила одного из членов общины сдать ей квартиру, а остальным беспрестанно навязывалась в подёнщицы. Причём труд она превратила для себя в торжественный ритуал самоуничижения. И посещение молитвенных собраний, и участие в благотворительных акциях, и работа на собратьев по вере — все это были лишь судорожные попытки обрести утешение и поддержку. Но погасить сжигавшую её ненависть оказалось не так-то легко.
В результате какого-то непостижимого мыслительного процесса она создала для себя новый образ мужа: мягкого, кроткого, почти святого человека, ушедшего из жизни потому, что он не мог больше выносить жестокости и неблагодарности ненавидевшей его дочери. Это позволяло матери Линден и из себя строить святую, давало некоторую эмоциональную разрядку и прекрасно оправдывало её неприязненное отношение к собственному ребёнку. Но и этого ей было мало. Ей всегда было всего мало. Каждый заработанный пенни она тут же превращала в пищу. Она ела необычайно много, словно постоянный физический голод был символом и демонстрацией её духовной ущербности. Она одевала Линден исключительно в тряпьё из благотворительных фондов, и вскоре девочка возненавидела и церковь, и благотворительность, что тоже было воспринято как доказательство её испорченности. Более того, видя, что от дочери, одетой в чужие обноски, благодарности не добьёшься, мать встала в позу оскорблённой добродетели.
Слова грязевым потоком лились с уст Линден, словно чёрное застоявшееся болото вдруг забило фонтаном. На глазах выступили злые слезы. Но она была готова идти до концами. Платить по полной мере. Это было справедливо.
— Я думала, что заслуживаю подобное отношение. Хотя примириться было очень нелегко. После больницы я сильно изменилась. Я вела себя так, словно хотела доказать всему миру, что отец был всё-таки прав и я никогда не любила его. И вообще никогда никого не любила. Церковь я просто возненавидела. Себе я объясняла это тем, что, не будь моя мать столь религиозна, в тот проклятый день она сидела бы дома, а не потащилась бы за тридевять земель на службу. И может, тогда ничего бы не произошло. Но она не осталась дома. Она не помогла ему. И не помогла мне. Но истинной причиной было то, что церковь отняла её у меня, а я всё-таки была ещё ребёнком и очень нуждалась в материнской любви. И в то же время вела я себя так, словно мне никто не нужен. Ни она, ни её Бог. Конечно же, и я была ей необходима так же, как и она мне, но отец убил себя таким образом, словно хотел наказать персонально меня, и я мало заботилась о том, что нужно матери. Думаю, я просто боялась, что, если позволю себе полюбить её или хотя бы стану вести себя так, словно люблю её, она тоже убьёт себя. Наверное, в её озлобленности была и моя вина. Когда она заболела раком, это почему-то никого не удивило.
Линден попыталась обнять себя за плечи, чтобы унять дрожь, вызванную воспоминаниями, но правая рука вновь не послушалась. Теперь, когда она подошла к болезни матери, у неё самой заныло все тело. Она попыталась настроиться на суровую отрешённость, с которой рассказывала Ковенанту о смерти отца, но боль стала слишком явной, чтобы от неё можно было отрешиться. Лёгкие спазматически сжимались, словно у Линден вот-вот начнётся приступ удушья. Ковенант смотрел на неё с ужасом.
— Её можно было вылечить простым оперативным вмешательством. Если бы это сделали вовремя. Но врачи слишком долго не принимали её жалобы всерьёз. Она была слишком мнительна и слишком много плакала. Синдром вдовы. И к тому времени, когда они всё-таки решились на операцию, было уже поздно: меланома дала метастазы. И врачам ничего не оставалось, как лгать, что всё в порядке. Они лгали ей до последней минуты.
При воспоминании о том последнем месяце у Линден вырвался судорожный вздох, словно эхо тяжёлого дыхания матери. Она без движения лежала на больничной койке, будто единственное, что в ней ещё жило, были её голос и дыхание. Её тяжёлое, заплывшее жиром тело казалось лишённой костей глыбой мяса. Руки бессильно лежали поверх одеяла. И каждый вздох был свистящей, мучительной мольбой о смерти. Единственное, что ей ещё удавалось делать, так это бесконечно перечислять грехи дочери. Нет, она не пыталась таким образом вернуть Линден в лоно церкви — наоборот, в порицании, посрамлении грешницы находила она свою единственную опору. Только так могла она доказать собственную невиновность и благонравие, только так могла заслужить любовь Господа.
— Это случилось тоже летом. — Воспоминания овладели Линден целиком. Она уже не чувствовала плавно покачивающейся палубы корабля Великанов, не видела серого, затянутого сумрачными облаками неба. — Наступили каникулы. И у меня не оказалось никаких других занятий. А она всё-таки была моей матерью. — Слова не могли передать всю глубину отчаяния пятнадцатилетнего подростка. — Она была единственным, что у меня осталось. Члены общины кормили меня и давали приют на ночь, но дни я посвящала ей. Потому что мне некуда было больше идти. И я сидела там день за днём, слушая стоны и плаксивые жалобы на то, что во всём виновата я одна. Доктора и медсёстры давно махнули на неё рукой. Они давали ей какие-то лекарства, кислород и дважды в день мыли. Но это делалось только для проформы: на самом деле они уже её списали. С ней осталась я одна. Слушать её обвинения. Это было для неё единственным способом самооправдания. Хотя сестры знали, что я не смогу помочь, если что, но им не хотелось возиться с ней, и большую часть своей работы они переложили на меня. Мне выдали кучу ваты и бинтов, показали, как мыть больную. Как промокать пот. Как вытирать мокроту, выступавшую на губах от кашля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86