Написали письмо агенту с обещаниями обдумать предложение, дали
согласие на приглашение в Белый дом, сочинили телеграмму
Говарду, напомнив ему, чтобы он позвонил Регане в день ее
рождения, настрочили просьбу менеджеру Крис о годовом отпуске и
составили план проведения вечеринки, которую решено было
устроить двадцать третьего апреля.
Вечером Крис повела Регану в кино, а на следующий день на
"ягуаре", принадлежащем Крис, они поехали осматривать
достопримечательности Вашингтона. Они посетили Мемориал
Линкольна, Капитолий, лагуну цветущих вишен. Потом поехали на
Арлингтонское кладбище к могиле Неизвестного солдата. Регана
вдруг посерьезнела, а у могилы Джона Ф. Кеннеди даже слегка
взгрустнула. Она долго глядела на Вечный огонь, потом вдруг
взяла мать за руку.
-- Ма, а почему люди должны умирать?
Эти слова ранили Крис. О, Рэгс, и ты тоже? Неужели и ты?
Нет, нет! Что она могла ответить ей? Соврать она не могла. Крис
всмотрелась в личико дочери, повернутое к ней, в ее блестевшие
слезами глаза. Неужели Регана читала ее собственные мысли? У
нее это всегда получалось. Всегда получалось раньше...
-- Малышка, люди очень устают,-- ответила Крис.
-- Почему же Бог разрешает им уставать?
Крис удивилась и забеспокоилась. Сама она была атеисткой и
никогда не говорила с Реганой о религии считая, что это было бы
нечестно.
-- Кто рассказал тебе про Бога?
-- Шарон.
-- Понятно. Надо будет с ней поговорить.
-- Ма, ну почему Бог разрешает нам уставать?
Крис посмотрела в эти глаза, ждущие ответа, увидела в них
боль и сдалась -- она не могла рассказать ей того, что сама
считала правдой.
-- Понимаешь, Бог скучает по нас, Рэгс, и хочет, чтобы мы
к нему вернулись.
Регана ничего не ответила. Молчала она и по дороге домой.
В таком настроении Регана оставалась в течение двух дней.
Во вторник был день рождения Реганы, и ее настроение,
казалось, улучшилось. Крис прихватила ее с собой на съемки, и
когда рабочий день закончился, все участники фильма спели
Регане песню "С днем рождения", а потом подарили торт.
Дэннингс, будучи всегда добрым по трезвости, зажег юпитеры и
заснял момент, когда Регана разрезала торт. Он назвал это
"пробной съемкой" и пообещал впоследствии сделать ее
кинозвездой. Регана веселилась от души.
Но после обеда, получив подарки, девочка опять заскучала.
Говард так и не позвонил. Крис сама набрала его номер в Риме, и
портье ответил, что Говард отсутствует уже несколько дней.
Наверное, катается где-нибудь на яхте. Крис извинилась и
повесила трубку. Регана понимающе кивнула головой. Но
настроение у нее было окончательно испорчено. Девочка
отказалась даже выпить шоколадный коктейль. Ничего не сказав,
она пошла в детскую и оставалась там до вечера.
На следующий день Крис проснулась и увидела рядом с собой
полусонную дочь.
-- Что такое, какого... Что ты здесь делаешь? --
улыбнулась она.
-- Моя кровать трясется.
-- Ты с ума сошла. -- Крис поцеловала ее и накрыла
одеялом. -- Иди спи, еще рано.
То, что казалось утром, было на самом деле началом
бесконечной ночи.
Глава вторая
Священник стоял в метро на краю пустынной платформы и
прислушивался к грохоту поездов, который заглушал его боль. Эта
боль уже долгое время никак не утихала в нем. Но так же, как и
сердцебиение, особенно отчетливо она слышалась в тишине.
Священник переложил портфель из одной руки в другую и
пристально вгляделся в нутро тоннеля. Цветные огоньки убегали
вдаль, и казалось, что они освещают дорогу к отчаянию и
безнадежности.
Послышался кашель. Священник обернулся. Какой-то седой
бродяга сидел на полу в луже собственной мочи и не шевелился. У
него было сморщенное, измученное лицо, и в желтых глазах
светилась тоска.
Священник отвернулся. Сейчас этот бродяга подойдет к нему
и начнет скулить. Помогите старому дьяцку, отця! Позалейте!
Рука, испачканная в блевотине, судорожно нащупывала на груди
медаль. Воздух был полон отблесками тысяч исповедей, смешанных
с запахом вина, чеснока и сотен других исконно человеческих
грехов, выплеснувшихся наружу... Они обволакивают... душат...
душат...
Священник почувствовал, что бродяга медленно поднимается.
Не подходи!
Шаги.
Боже, спаси и сохрани!
-- Эй, отця!
Священник вздрогнул. И поник. Он не мог обернуться. Не мог
видеть Христа, стонущего в этих пустых глазах, Христа,
страдающего от гнойных ран и кровавого поноса, того Христа,
который не мог дольше жить. Невольно он потрогал свой рукав,
будто проверял, на месте ли траурная повязка. Смутно он
припомнил и другого Христа.
-- Эй, отця!
Послышался шум приближающегося поезда. Сзади кто-то
споткнулся. Священник оглянулся на бродягу. Тот зашатался.
Затем оступился и упал. Не размышляя ни секунды, священник
рванулся к нему, подхватил и подтащил к скамейке у стены.
-- Я католик,-- пробормотал несчастный.
Священник попытался успокоить его. Он осторожно положил
нищего на скамейку. В этот момент подошел поезд. Священник
быстро достал из бумажника доллар и сунул его бродяге в жилет.
Потом ему показалось, что так доллар может потеряться. Он
вытащил банкноту и запихнул ее поглубже в карман мокрых брюк.
Потом поднял свой портфель и вошел в двери поезда.
Священник сел в углу и притворился спящим. На конечной
остановке он сошел и пешком побрел в Фордгэмский университет.
Доллар, доставшийся бродяге, предназначался для поездки в
такси.
Войдя в зал для приезжих, священник вписал свое имя в
специальный журнал. Дэмьен Каррас. Потом проверил запись. Ему
показалось, что чего-то не хватает. Вспомнив, он приписал к
своему имени еще три слова: "член ордена иезуитов".
Каррас снял комнату в Уэйджель-Холле и уже через час
крепко спал.
На следующий день ему надо было идти на собрание
Американской ассоциации психиатров. Священник должен был
выступить с основным докладом на тему "Психологические аспекты
духовного развития". После собрания вместе с другими
психиатрами он пошел на вечеринку, но ушел оттуда рано. Ему еще
надо было зайти к матери.
Каррас подошел к полуобвалившемуся, построенному из
песчаника дому, расположенному в восточной части Манхэттена на
двадцать первой улице. Остановившись у лестницы, ведущей
наверх, он заметил играющих неподалеку детей. Неухоженные,
плохо одетые, бездомные дети. Ему вспомнились унижения, которые
приходилось терпеть, лишь бы не быть выселенными из дома.
Каррас поднялся по лестнице и с болью толкнул дверь будто
вскрывал незажившую рану. Приторно пахло гнилью Он вспомнил,
как ходил в гости к миссис Корелли в ее крошечную каморку с
восемнадцатью кошками, и ухватился за поручни. Неожиданно
резкая слабость овладела им. Он почувствовал свою вину. Нельзя
было оставлять ее одну.
Мать очень обрадовалась, увидев его. Даже вскрикнула от
радости. Расцеловала и бросилась на кухню варить кофе. Темные
волосы, узловатые, разбухшие вены на ногах. Дэмьен сидел на
кухне и слушал ее бесконечное щебетание. Он разглядывал
выцветшие обои и грязный пол, которые так часто всплывали в его
памяти. Жалкая лачуга! Помощь от конторы социального
обеспечения и несколько долларов в месяц от брата -- вот и все
доходы матери.
Мать села за стол. Заговорила о своих знакомых. В ее
разговоре до сих пор слышался акцент. Дэмьен пытался не
смотреть в ее полные грусти глаза. Он не должен был оставлять
ее одну. Дэмьен, правда, написал ей несколько писем. Но мать не
умела ни читать, ни писать по-английски. Тогда он починил ей
старый треснувший радиоприемник. У нее появился свой мирок,
полный новостей и сообщений о майоре Линдсее.
Дэмьен прошел в ванную. Пожелтевшие газеты, наклеенные на
треснувшие кафельные плитки. Проржавевшая раковина и ванна. Да,
в этом доме он впервые ощутил свое призвание. Здесь он понял
суть любви. Теперь любовь остыла. По ночам он чувствовал, как
она, остывшая, еще воет в его сердце, подобно осеннему
заблудившемуся ветру. Без четверти одиннадцать Каррас поцеловал
мать и, попрощавшись, обещал при первой же возможности
вернуться. Он ушел, а старый приемник все сообщал и сообщал ей
о происходящих в мире событиях...
Вернувшись в свою комнату в Уэйджель-Холле, Каррас еще раз
обдумал текст письма к архиепископу штата Мэриленд. Когда-то он
хорошо знал его. Священник просил перевести его в Нью-Йорк,
чтобы быть поближе к матери. Просил о должности учителя и об
освобождении от прежних обязанностей. При этом Каррас ссылался
на свою "непригодность" быть священником.
Мэрилендский архиепископ познакомился с ним во время
ежегодной инспекции в Джорджтаунском университете. Эта
процедура напоминала проверку в армии, когда генерал лично
выслушивает жалобы и просьбы подчиненных. Услышав просьбу быть
поближе к матери, архиепископ согласился и понимающе кивнул, но
когда дело дошло до "непригодности" в работе, он возразил.
Каррас настаивал на своем:
-- Видишь ли, Том, дело здесь даже не в психиатрии. Ты же
сам знаешь. Некоторые людские проблемы переиначивают всю их
жизнь и смысл жизни. Это просто ад, и не только секс играет
здесь роль, а прежде всего их вера. Я больше так не могу. Это
слишком. Я выхожу из игры. У меня появились свои проблемы,
вернее, сомнения.
-- А у кого их нет, Дэмьен?
Архиепископ был всегда очень занят, и у него не было
времени выпытывать у Карраса настоящие причины. Дэмьен был
благодарен ему за это. Он знал, что ответы его все равно
покажутся безумными: необходимость пожирать пищу, а затем ею же
и гадить. Вонючие носки. Юродивые дети. Он не мог упомянуть и о
газетной статье, в которой говорилось о молодом священнике,
стоявшем на автобусной остановке. О том, как незнакомые люди
облили его керосином и подожгли. Нет. Это слишком. Все это так
непонятно. И в то же время так реально! Молчание Бога тоже
корнями уходило в туман. В мире так много зла. И большая часть
его родилась из сомнений добрых и честных людей. Разумный Бог
должен покончить с этим. Он должен показаться людям. Должен
заговорить. Боже, дай нам знамение.
Воскрешение Лазаря ушло в далекое прошлое. Никто из живых
не слышал его смеха. Почему нет знамения?
Очень часто Дэмьену хотелось жить в одно время с Христом,
видеть его, дотрагиваться до него, смотреть ему в глаза. О,
мой Бог, дай мне увидеть тебя! Дай мне узнать тебя! Приди ко
мне хотя бы во сне!
Сильная тоска охватила его.
Каррас сидел за письменным столом и держал ручку.
Возможно, не время заставило архиепископа молчать. Видимо, он
понял, что вера и любовь нераздельны.
Архиепископ обещал рассмотреть просьбу Дэмьена, но до сих
пор пока ничего не сделал. Каррас написал письмо и пошел спать.
Он с трудом проснулся в пять часов утра и пошел в часовню
Уэйджель-Холла. Там Каррас достал гостию /ритуальный хлеб у
католиков/, вернулся в свою комнату и стал молиться.
"Et clamor meus ad te vemat",-- с болью шептал он. -- "Да
приблизился к тебе вопль мой..."
Сосредоточившись, Дэмьен поднял гостию со смутным
воспоминанием прежней радости. В этот момент он почувствовал на
себе пристальный взгляд, светящийся издалека и несущий в себе
давно потерянную любовь.
Священник разломил гостию над потиром.
-- В мире я оставляю тебя. Мое смирение я отдаю тебе. --
Дэмьен сунул гостию в рот и проглотил вместе с комком отчаяния,
застрявшим в горле.
Когда месса была окончена, Каррас тщательно вытер потир и
осторожно положил его в портфель. Затем быстро встал и пошел на
вокзал. Священник торопился на утренний поезд в Вашингтон и
уносил в своем черном чемоданчике боль и страдание.
Глава третья
Ранним утром одиннадцатого апреля Крис вызвала по телефону
своего врача в Лос-Анджелесе и попросила его
проконсультироваться у известного психиатра относительно
Реганы.
-- Что случилось?
Крис объяснила. На другой день после дня рождения она
вдруг заметила резкую перемену в поведении и настроении дочери.
Бессонница. Раздражительность. Приступы злости. Она
разбрасывала вещи. Кричала без причины. Не ела. Вдобавок ко
всему у нее появился избыток энергии. Она постоянно двигалась,
бегала, топала ногами, прыгала и ломала вещи. Совсем не
занималась уроками. Выдумала себе несуществующего друга. И
совершенно ненормальными способами привлекала к себе внимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38