попробуешь раз, и всю жизнь будет хотеться еще. Мы заваливаем зверюгу и рвем ее, как собаки кролика, – просто разрываем на куски. Мы катаемся по телу, купаемся в крови, жуем горячее мясо с боков и с горла. Нас наполняет жар, как из сердца звезды, мы становимся огромными, как горы. Одним скачком мы можем покрыть сотню миль. Когда горячка наконец спадает, мы поглядываем друг на друга, ухмыляемся, и в наших глазах смех. Мы даже не вспоминаем о двух волчицах, потерянных в схватке. На уме у всех только одно: «Где бы добыть еще такого?»
Тем временем в настоящем мире, где Рози в тюрьме, а Гектор мертв, я стараюсь быть нормальной. По крайней мере, такой, как была раньше. И годы ползут мимо меня. Я хожу на работу и в тюрьму в дни посещений. Я езжу на автобусе. Сижу в своей квартире. Я продолжаю составлять вспомогательные программы, выхожу на новые уровни, на новые идеи.
В какой-то момент мне приходит в голову обеспечить себя за счет доменных имен, но слишком многие меня опередили, и ко времени, когда я пытаюсь зарегистрироваться, все стоящее – то есть все, за что могут прилично заплатить, – уже расхватали. Я пытаю счастья в нескольких создающихся компаниях, но у меня нет необходимого капитала, а на что-нибудь вроде Netscape или Winamp мне не хватает везения.
По большей части я просто провожу день, дожидаясь ночной охоты.
Теперь мы все время ищем единорогов, но одно дело искать, а совсем другое – находить. Я потеряла счет тем, которых мы завалили, но примечаю, что их все труднее выследить и еще труднее – убить. Новые волчицы неизменно занимают места тех, кого мы потеряли, но нам с Рози мало дела до стаи, пока мы вместе. Пару раз и нам достается. Рози чуть не получает свое, когда рог прошивает ей грудь. Дуракам, как известно, везет, и по чистой случайности рог не задевает ни одного органа, так что она остается жива. Но ей нужно много времени, чтобы залечить рану, и мы пока осторожничаем. В другой раз копыто задевает меня по голове, отбрасывает в сторону, и я выключаюсь, как лампочка. Рози уверена, что я умерла, но к тому времени стая заваливает зверюгу, и она волоком тащит меня к телу, отгоняет других сук и лакает кровь прямо из горла единорога, переливая ее мне в глотку, хотя в моей нет такой здоровой дыры.
Я быстренько прихожу в себя, будто ничего не было, и мы вместе катаемся по его трупу, окрашивая свои серые шкуры в красный цвет.
Да, в стране снов у нас жизнь что надо. А в другом мире ничего особенного не происходит, кроме Разве того четверга, когда я в одну из одиноких ночных смен натыкаюсь на статью о своей сестричке. Кто-то принес журнал, чтобы скопировать какую-то другую статью, а я стала листать, увидела глядящее на меня лицо и чуть не разорвала чертов журнальчик в клочья.
Словно у меня в голове переключилось что-то. Вот я стою в копировальной, листаю журнал и обдумываю новую программу, а вот глаза заливает красный туман, какой накатывает на меня во сне, перед тем как стая настигает зверя, которого гнала всю ночь. Окажись она в ту минуту передо мной, я бы зубами перегрызла ей глотку.
Но ее здесь нет, и это, пожалуй, к лучшему, не то я оказалась бы в одной камере с Рози. Я перевожу дыхание, заставляю себя успокоиться. Рассматриваю фото. Она стала старше и сменила имя, но я ее узнаю. Кровь Картеров говорит о себе. Черт возьми, будто в зеркало смотришься.
Статейка короткая, и в общем-то даже не о ней. Это про каких-то художников новой волны в Ньюфорде и как их работы связаны с произведениями более известных мастеров вроде моей сестрички. Там есть еще фотографии каких-то других художников, но я вижу только ее и эти чертовы картинки с эльфами на стене у нее за спиной.
Не могу объяснить, что со мной сталось, – никому, кроме меня, этого не понять.
Будто черная дыра, что во мне, наполнилась вдруг еще большей чернотой.
Наверно, со мной происходит что-то вроде того, что наши проповедники в Тисоне называли прозрением. Я вдруг понимаю, что всей своей дерьмовой жизнью обязана ей. Дорога, которая привела меня сюда, которая превратила мою жизнь в то, чем она стала, которая довела Рози до тюрьмы, а Гектора до смерти, началась в тот день, когда она ушла из моей жизни, бросила меня. Оставила маленькую девочку в аду, где никому не было до нее дела.
Не знаю, сколько я так простояла, пока не заметила, что клиент пялится на меня, будто я отрастила лишнюю пару титек или еще что. Я открыла нужную статью, сделала ему копию, а прежде чем вернуть журнал, скопировала и ту статейку, для себя.
Он ушел, обсчитав меня, и я сперва даже не заметила, а когда заметила, мне было плевать. Но из-за всего этого я задумалась. О чем именно, не могу сказать. Но, должно быть, о том, что есть все-таки в мире справедливость. Не то чтобы кто-то за тебя расплатился, – нет, не подумайте, не такая уж я дура. Так в жизни не бывает. Но можно все-таки расплатиться за себя самой. Ухватить ту силу, которая наполняет меня в мире снов, загнать ее в бутылку и перенести с собой сюда.
А уж тогда берегись!
Под самый конец зимы, в феврале 1999-го, Рози наконец выпустили из тюрьмы. Небо в тот день было такое асфальтово-серое, что мне пришли на ум зимы в Тисоне, только было гораздо теплее. Мне иногда вроде как не хватает тех холодов, смены времен года и прочего. Тогда хоть чувствуешь, как время идет, понимаешь, где находишься. Здесь плюс пятнадцать градусов и солнце, снега нет и сливы да акации в цвету. Такая зима не по мне.
Рози могла бы выйти раньше, только она не хотела, чтоб ее брали на поруки. Не хотела быть к кому-то привязанной. Просто отсидела свой срок, выплатила долг перед обществом. На мой взгляд, теперь пришла пора обществу заплатить ей долги, только я еще не смекнула, как их получить.
Я сняла со счета чуть ли не все деньги, которые накопила за время, пока Рози сидела, купила нам подержанный «кадиллак» и покрасила его в розовый цвет. Нетрудно угадать, кто оценил мой жест, когда я подкатила на нем к воротам тюрьмы. Она стояла, глядя на длинную, сияющую, как розовый леденец, машину и не могла перестать ухмыляться.
– Рэйлин Картер, – говорит она, – какого черта вы оказались в этаком экипаже? Надеюсь, вы его не украли?
– Нет, мэм, – ухмыляюсь я в ответ. – Нам его Гектор купил.
В некотором роде это правда. Все эти пяти– и десятидолларовые чеки с годами складываются в приличные деньги, ежели их не тратить, а прятать подальше. Рози открывает рот, будто собирается что-то сказать: насчет Гектора небось, что он, мол, уже сколь-. ко лет как мертв, но только плечами передергивает и забрасывает свою сумку на заднее сиденье, в компанию к двум чемоданам и моему ноутбуку. Багажник забит другим барахлом, которое стоило сохранить. Не так уж много его было. Остальное я просто бросила.
Рози забирается на пассажирское сиденье, закуривает сигарету.
– И куда мы теперь? – спрашивает она.
– Домой, – говорю я.
– Давно пора.
Когда я выворачиваю со стоянки, она показывает тюремной стене кукиш. На шоссе, как всегда, пробки, но нам плевать. У меня еще несколько тысяч осталось после покупки и покраски «кадиллака», так что мы можем разъезжать стильно. Нам все равно – быстро ехать или медленно, потому что мы теперь вместе, как и должно быть, и мы едем домой.
Джилли
Ньюфорд, май 1999-го
В конце апреля меня перевели в реабилитацию. Это здание к западу от главного корпуса, поменьше и более старое. Вид из него не такой живописный, как из прежней палаты, зато окно на первом этаже и выходит в скверик. Клумбы тюльпанов, зеленые газоны и расцветающие деревья творят с душой настоящие чудеса. Когда у меня нет процедур, я прошу посадить меня в кресло-каталку и подвезти к окну, смотрю в садик и мысленно пишу красками. Я здесь уже пару недель; держу слово, данное Джо, и делаю все, что велят, – восстанавливаю силы, упражняюсь и стараюсь не терять надежды. Только это трудно. Улучшение, если это можно назвать улучшением, такое крошечное, что о нем и говорить не стоит.
Головные боли продолжаются – как и паралич, это тоже следствие сотрясения мозга, – но обритые волосы на голове начали отрастать. Теперь рядом с косматыми зарослями прежних волос лежит поле короткой темной щетины. Синяки и отек на лице совсем прошли. Рука и нога еще в гипсе, но с руки его на той неделе снимут, потому что кости срослись.
В детстве я обеими руками действовала одинаково хорошо. Писать и рисовать мне было удобнее левой, а мячик я бросала правой и вилку или ложку держала ею же. В школе меня заставили все делать правой рукой, и я не сопротивлялась: хотелось походить на других, к тому же мне это было нетрудно. А теперь жалею. Если бы я не разучилась пользоваться левой рукой, то уже через неделю могла бы рисовать. Наверно, придется учиться заново.
Правая сторона все еще парализована, но я уже чувствую свое лицо. Онемение меня ужасно мучило. Ощущение как после наркоза у дантиста, только оно никак не хотело проходить. А теперь мышцы начинают слушаться, так что вид у меня больше не скособоченный. И тело начинает ощущаться, а в пальцах на руках и на ногах иногда бегают колючие мурашки, но шевелить ими я еще не могу. Считается, что это хороший признак, – я о мурашках, – но на самом деле это неприятно и болезненно. Зато я свободно двигаю левой ногой – может, придется учиться держать карандаш между пальцами ноги, – а сломанные ребра болят, только когда я смеюсь или когда меня пересаживают с кровати на каталку. Так что Сломанная Девочка склеивается, но ужасно медленно.
Мне приходит в голову, что надо бы отказаться от чердачка, но страшно даже подумать – ведь я прожила там целую вечность. Сняла его еще тогда, когда Кроуси был страшным захолустьем и за квартиру брали сущие пустяки. Теперь район превращается в элитный, квартал за кварталом, здание за зданием. Студентам туда уже ходу нет.
Но ведь мне еще много месяцев на свой чердак не вернуться, если вообще когда-нибудь вернусь. Нет смысла оставлять его за собой, разве что ради хранения вещей, но для кладовки получается дороговато. Я пока ни с кем об этом не говорила – не хочется взваливать на друзей еще и возню с упаковкой и перевозкой.
Оказывается, я скучаю по Дэниелю, медбрату из реанимации. Он мучил меня гимнастикой, и я помню, как говорила, что его добродушная болтовня сводит меня с ума, но со мной и прежде такое бывало. Здесь сестры очень милые, но это совсем не то. Когда меня переводили, он подарил мне брошку – сказал, что она досталась ему от матери. «Мне что, носить ее?» – усмехнулся он, когда я выразила мнение, что ее нельзя отдавать. Это просто бижутерия – знаете, такая миниатюра с английской деревушкой в рамке из искусственного жемчуга и латунной оправе, но мне она нравится. Я приколола ее к подушке.
Может, Софи и не ошиблась, и я действительно ему нравилась. Однако… он ни разу не заглянул ко мне с тех пор, как меня перевели в реабилитацию.
Но мне просто не верится, какой парад визитеров прошел передо мной с тех пор, как я попала в больницу. Даже не представляла, что у меня столько знакомых. Кристи вечно шутил, что если я кого не знаю в Ньюфорде, так это потому, что человек только вчера приехал, и в последние недели я начала подозревать, что это правда. После того как меня выпустили из интенсивной терапии, у меня в палате столько цветов, что не поймешь, где кончается кровать и начинается сад. Я люблю цветы, но это уж чересчур, и я просила Дэниеля передавать часть букетов в соседние палаты, чтобы поделиться своим богатством. Надеюсь, никто на меня не обиделся – я имею в виду тех, кто приносил цветы. Про соседей я точно знаю, что они радовались.
Карточки я храню. Оклеила ими все стены в палате, а перебравшись в реабилитацию, захватила с собой. Их столько, что мне даже бывает стыдно.
В такое время приходится полагаться на друзей, а мои поддерживают меня сверх всяких ожиданий – особенно Софи, и Венди, и Анжела. Но ведь если бы кто-нибудь из них попал в больницу, я бы и сама прописалась у них в палате, так что насчет их удивляться не приходится.
Речь о других – о людях, которых я вовсе не ждала. Мои сменщицы из кафе «У Кэтрин». Волонтеры, с которыми мы встречались на раздаче бесплатной еды и в столовых, участники программы Анжелы и люди из Дома престарелых святого Винсента. Преподаватели и студенты из Школы искусств и ребятишки из Мемориального общества искусств, которое два года назад основала Изабель в память о своей подруге-писательнице Катарине Малли. Я работаю там – или работала – раз в неделю или чаще, вела с уличными ребятишками беседы об искусстве.
Оказывается, я и правда много где трудилась добровольно. Иногда я задумываюсь: в самом деле мне хочется помочь, или же я пытаюсь расплатиться за то, что мне помогали, или искупить то, что делала, пока не встретилась с Лу и Анжелой? Не то чтобы я была тогда такой уж плохой, просто ни о ком не думала и не заботилась. Иногда не сделать что-то так же дурно, а то и хуже, чем что-то сделать.
В общем, все эти люди заходят ко мне, а также другие, начиная с парней из районной пожарной охраны и кончая моим адвокатом, и еще какие-то визитеры, которых я, наверно, больше никогда и не увижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Тем временем в настоящем мире, где Рози в тюрьме, а Гектор мертв, я стараюсь быть нормальной. По крайней мере, такой, как была раньше. И годы ползут мимо меня. Я хожу на работу и в тюрьму в дни посещений. Я езжу на автобусе. Сижу в своей квартире. Я продолжаю составлять вспомогательные программы, выхожу на новые уровни, на новые идеи.
В какой-то момент мне приходит в голову обеспечить себя за счет доменных имен, но слишком многие меня опередили, и ко времени, когда я пытаюсь зарегистрироваться, все стоящее – то есть все, за что могут прилично заплатить, – уже расхватали. Я пытаю счастья в нескольких создающихся компаниях, но у меня нет необходимого капитала, а на что-нибудь вроде Netscape или Winamp мне не хватает везения.
По большей части я просто провожу день, дожидаясь ночной охоты.
Теперь мы все время ищем единорогов, но одно дело искать, а совсем другое – находить. Я потеряла счет тем, которых мы завалили, но примечаю, что их все труднее выследить и еще труднее – убить. Новые волчицы неизменно занимают места тех, кого мы потеряли, но нам с Рози мало дела до стаи, пока мы вместе. Пару раз и нам достается. Рози чуть не получает свое, когда рог прошивает ей грудь. Дуракам, как известно, везет, и по чистой случайности рог не задевает ни одного органа, так что она остается жива. Но ей нужно много времени, чтобы залечить рану, и мы пока осторожничаем. В другой раз копыто задевает меня по голове, отбрасывает в сторону, и я выключаюсь, как лампочка. Рози уверена, что я умерла, но к тому времени стая заваливает зверюгу, и она волоком тащит меня к телу, отгоняет других сук и лакает кровь прямо из горла единорога, переливая ее мне в глотку, хотя в моей нет такой здоровой дыры.
Я быстренько прихожу в себя, будто ничего не было, и мы вместе катаемся по его трупу, окрашивая свои серые шкуры в красный цвет.
Да, в стране снов у нас жизнь что надо. А в другом мире ничего особенного не происходит, кроме Разве того четверга, когда я в одну из одиноких ночных смен натыкаюсь на статью о своей сестричке. Кто-то принес журнал, чтобы скопировать какую-то другую статью, а я стала листать, увидела глядящее на меня лицо и чуть не разорвала чертов журнальчик в клочья.
Словно у меня в голове переключилось что-то. Вот я стою в копировальной, листаю журнал и обдумываю новую программу, а вот глаза заливает красный туман, какой накатывает на меня во сне, перед тем как стая настигает зверя, которого гнала всю ночь. Окажись она в ту минуту передо мной, я бы зубами перегрызла ей глотку.
Но ее здесь нет, и это, пожалуй, к лучшему, не то я оказалась бы в одной камере с Рози. Я перевожу дыхание, заставляю себя успокоиться. Рассматриваю фото. Она стала старше и сменила имя, но я ее узнаю. Кровь Картеров говорит о себе. Черт возьми, будто в зеркало смотришься.
Статейка короткая, и в общем-то даже не о ней. Это про каких-то художников новой волны в Ньюфорде и как их работы связаны с произведениями более известных мастеров вроде моей сестрички. Там есть еще фотографии каких-то других художников, но я вижу только ее и эти чертовы картинки с эльфами на стене у нее за спиной.
Не могу объяснить, что со мной сталось, – никому, кроме меня, этого не понять.
Будто черная дыра, что во мне, наполнилась вдруг еще большей чернотой.
Наверно, со мной происходит что-то вроде того, что наши проповедники в Тисоне называли прозрением. Я вдруг понимаю, что всей своей дерьмовой жизнью обязана ей. Дорога, которая привела меня сюда, которая превратила мою жизнь в то, чем она стала, которая довела Рози до тюрьмы, а Гектора до смерти, началась в тот день, когда она ушла из моей жизни, бросила меня. Оставила маленькую девочку в аду, где никому не было до нее дела.
Не знаю, сколько я так простояла, пока не заметила, что клиент пялится на меня, будто я отрастила лишнюю пару титек или еще что. Я открыла нужную статью, сделала ему копию, а прежде чем вернуть журнал, скопировала и ту статейку, для себя.
Он ушел, обсчитав меня, и я сперва даже не заметила, а когда заметила, мне было плевать. Но из-за всего этого я задумалась. О чем именно, не могу сказать. Но, должно быть, о том, что есть все-таки в мире справедливость. Не то чтобы кто-то за тебя расплатился, – нет, не подумайте, не такая уж я дура. Так в жизни не бывает. Но можно все-таки расплатиться за себя самой. Ухватить ту силу, которая наполняет меня в мире снов, загнать ее в бутылку и перенести с собой сюда.
А уж тогда берегись!
Под самый конец зимы, в феврале 1999-го, Рози наконец выпустили из тюрьмы. Небо в тот день было такое асфальтово-серое, что мне пришли на ум зимы в Тисоне, только было гораздо теплее. Мне иногда вроде как не хватает тех холодов, смены времен года и прочего. Тогда хоть чувствуешь, как время идет, понимаешь, где находишься. Здесь плюс пятнадцать градусов и солнце, снега нет и сливы да акации в цвету. Такая зима не по мне.
Рози могла бы выйти раньше, только она не хотела, чтоб ее брали на поруки. Не хотела быть к кому-то привязанной. Просто отсидела свой срок, выплатила долг перед обществом. На мой взгляд, теперь пришла пора обществу заплатить ей долги, только я еще не смекнула, как их получить.
Я сняла со счета чуть ли не все деньги, которые накопила за время, пока Рози сидела, купила нам подержанный «кадиллак» и покрасила его в розовый цвет. Нетрудно угадать, кто оценил мой жест, когда я подкатила на нем к воротам тюрьмы. Она стояла, глядя на длинную, сияющую, как розовый леденец, машину и не могла перестать ухмыляться.
– Рэйлин Картер, – говорит она, – какого черта вы оказались в этаком экипаже? Надеюсь, вы его не украли?
– Нет, мэм, – ухмыляюсь я в ответ. – Нам его Гектор купил.
В некотором роде это правда. Все эти пяти– и десятидолларовые чеки с годами складываются в приличные деньги, ежели их не тратить, а прятать подальше. Рози открывает рот, будто собирается что-то сказать: насчет Гектора небось, что он, мол, уже сколь-. ко лет как мертв, но только плечами передергивает и забрасывает свою сумку на заднее сиденье, в компанию к двум чемоданам и моему ноутбуку. Багажник забит другим барахлом, которое стоило сохранить. Не так уж много его было. Остальное я просто бросила.
Рози забирается на пассажирское сиденье, закуривает сигарету.
– И куда мы теперь? – спрашивает она.
– Домой, – говорю я.
– Давно пора.
Когда я выворачиваю со стоянки, она показывает тюремной стене кукиш. На шоссе, как всегда, пробки, но нам плевать. У меня еще несколько тысяч осталось после покупки и покраски «кадиллака», так что мы можем разъезжать стильно. Нам все равно – быстро ехать или медленно, потому что мы теперь вместе, как и должно быть, и мы едем домой.
Джилли
Ньюфорд, май 1999-го
В конце апреля меня перевели в реабилитацию. Это здание к западу от главного корпуса, поменьше и более старое. Вид из него не такой живописный, как из прежней палаты, зато окно на первом этаже и выходит в скверик. Клумбы тюльпанов, зеленые газоны и расцветающие деревья творят с душой настоящие чудеса. Когда у меня нет процедур, я прошу посадить меня в кресло-каталку и подвезти к окну, смотрю в садик и мысленно пишу красками. Я здесь уже пару недель; держу слово, данное Джо, и делаю все, что велят, – восстанавливаю силы, упражняюсь и стараюсь не терять надежды. Только это трудно. Улучшение, если это можно назвать улучшением, такое крошечное, что о нем и говорить не стоит.
Головные боли продолжаются – как и паралич, это тоже следствие сотрясения мозга, – но обритые волосы на голове начали отрастать. Теперь рядом с косматыми зарослями прежних волос лежит поле короткой темной щетины. Синяки и отек на лице совсем прошли. Рука и нога еще в гипсе, но с руки его на той неделе снимут, потому что кости срослись.
В детстве я обеими руками действовала одинаково хорошо. Писать и рисовать мне было удобнее левой, а мячик я бросала правой и вилку или ложку держала ею же. В школе меня заставили все делать правой рукой, и я не сопротивлялась: хотелось походить на других, к тому же мне это было нетрудно. А теперь жалею. Если бы я не разучилась пользоваться левой рукой, то уже через неделю могла бы рисовать. Наверно, придется учиться заново.
Правая сторона все еще парализована, но я уже чувствую свое лицо. Онемение меня ужасно мучило. Ощущение как после наркоза у дантиста, только оно никак не хотело проходить. А теперь мышцы начинают слушаться, так что вид у меня больше не скособоченный. И тело начинает ощущаться, а в пальцах на руках и на ногах иногда бегают колючие мурашки, но шевелить ими я еще не могу. Считается, что это хороший признак, – я о мурашках, – но на самом деле это неприятно и болезненно. Зато я свободно двигаю левой ногой – может, придется учиться держать карандаш между пальцами ноги, – а сломанные ребра болят, только когда я смеюсь или когда меня пересаживают с кровати на каталку. Так что Сломанная Девочка склеивается, но ужасно медленно.
Мне приходит в голову, что надо бы отказаться от чердачка, но страшно даже подумать – ведь я прожила там целую вечность. Сняла его еще тогда, когда Кроуси был страшным захолустьем и за квартиру брали сущие пустяки. Теперь район превращается в элитный, квартал за кварталом, здание за зданием. Студентам туда уже ходу нет.
Но ведь мне еще много месяцев на свой чердак не вернуться, если вообще когда-нибудь вернусь. Нет смысла оставлять его за собой, разве что ради хранения вещей, но для кладовки получается дороговато. Я пока ни с кем об этом не говорила – не хочется взваливать на друзей еще и возню с упаковкой и перевозкой.
Оказывается, я скучаю по Дэниелю, медбрату из реанимации. Он мучил меня гимнастикой, и я помню, как говорила, что его добродушная болтовня сводит меня с ума, но со мной и прежде такое бывало. Здесь сестры очень милые, но это совсем не то. Когда меня переводили, он подарил мне брошку – сказал, что она досталась ему от матери. «Мне что, носить ее?» – усмехнулся он, когда я выразила мнение, что ее нельзя отдавать. Это просто бижутерия – знаете, такая миниатюра с английской деревушкой в рамке из искусственного жемчуга и латунной оправе, но мне она нравится. Я приколола ее к подушке.
Может, Софи и не ошиблась, и я действительно ему нравилась. Однако… он ни разу не заглянул ко мне с тех пор, как меня перевели в реабилитацию.
Но мне просто не верится, какой парад визитеров прошел передо мной с тех пор, как я попала в больницу. Даже не представляла, что у меня столько знакомых. Кристи вечно шутил, что если я кого не знаю в Ньюфорде, так это потому, что человек только вчера приехал, и в последние недели я начала подозревать, что это правда. После того как меня выпустили из интенсивной терапии, у меня в палате столько цветов, что не поймешь, где кончается кровать и начинается сад. Я люблю цветы, но это уж чересчур, и я просила Дэниеля передавать часть букетов в соседние палаты, чтобы поделиться своим богатством. Надеюсь, никто на меня не обиделся – я имею в виду тех, кто приносил цветы. Про соседей я точно знаю, что они радовались.
Карточки я храню. Оклеила ими все стены в палате, а перебравшись в реабилитацию, захватила с собой. Их столько, что мне даже бывает стыдно.
В такое время приходится полагаться на друзей, а мои поддерживают меня сверх всяких ожиданий – особенно Софи, и Венди, и Анжела. Но ведь если бы кто-нибудь из них попал в больницу, я бы и сама прописалась у них в палате, так что насчет их удивляться не приходится.
Речь о других – о людях, которых я вовсе не ждала. Мои сменщицы из кафе «У Кэтрин». Волонтеры, с которыми мы встречались на раздаче бесплатной еды и в столовых, участники программы Анжелы и люди из Дома престарелых святого Винсента. Преподаватели и студенты из Школы искусств и ребятишки из Мемориального общества искусств, которое два года назад основала Изабель в память о своей подруге-писательнице Катарине Малли. Я работаю там – или работала – раз в неделю или чаще, вела с уличными ребятишками беседы об искусстве.
Оказывается, я и правда много где трудилась добровольно. Иногда я задумываюсь: в самом деле мне хочется помочь, или же я пытаюсь расплатиться за то, что мне помогали, или искупить то, что делала, пока не встретилась с Лу и Анжелой? Не то чтобы я была тогда такой уж плохой, просто ни о ком не думала и не заботилась. Иногда не сделать что-то так же дурно, а то и хуже, чем что-то сделать.
В общем, все эти люди заходят ко мне, а также другие, начиная с парней из районной пожарной охраны и кончая моим адвокатом, и еще какие-то визитеры, которых я, наверно, больше никогда и не увижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72