Со стаей мы, бывало, пробегали подобные места, но все же не такие старые и… не знаю. Будто далекие от всего. Правда далекие. Даже не слышно ничего: ни шелеста, ни комариного жужжания, ни птиц, – а ведь вокруг лес. Только я и эта хиппующая матрона с лунообразным лицом.
– Куда все подевались? – спрашиваю я. – И между прочим, где это мы, черт возьми?
Она мне не отвечает, а заявляет вместо этого:
– Мне кажется, ты могла бы чувствовать благодарность за ее жертву.
Я хохочу, хотя мне совершенно не смешно.
– С какой стати? – спрашиваю я. – Мертвой я была счастлива. Ради бога, мне было спокойно!
Она качает головой:
– Чтобы обрести покой, не обязательно умирать.
– Ой, между прочим, «не обязательно» изображать задрипанного гуру, однако же кое-кто изображает.
Она отвечает мне этаким спокойным грустным взглядом. Наверно, мне полагалось бы почувствовать, что мы друзья, что я ей не безразлична, только на меня это не действует. Друг у меня всего один, и это не она.
– Что тебя так рассердило? – спрашивает она.
– Есть на что разозлиться, когда снова оказываешься в собственной шкуре после того, как уже избавилась было от дрянной жизни.
– Да, конечно, – кивает она, – то, что сделал с тобой брат…
– Слушай, матрона! Ты же ни хрена не знаешь, что я чувствую, кроме того только, что мне не нравится быть живой и слушать твои поучения, да и это знаешь лишь потому, что я свою злость не прячу.
Она напоминает тех социальных работников, что захаживали ко мне, пока я отбывала свои шесть месяцев в лос-анджелесской тюрьме. Всех этих ласковых сучек, которые не распознают твоей травмы, даже если она возьмет и цапнет их в зад. Правда, в лунной мамаше мяса хватит на троих таких, но в остальном – та же дрянь. Но тут она меня удивляет.
– Ты права, – говорит, – я никогда не была человеком и не испытывала того, что испытала ты, так что могу только догадываться, как это сказалось на тебе, к чему тебя подтолкнуло.
«Погодите-ка минутку, – думаю я. – Прокрутите малость назад».
– Как это понимать насчет «никогда не была человеком»? – спрашиваю.
Опять этот ее взгляд.
– За кого ты меня принимаешь, дитя?
Я ей не дитя, но все-таки отвечаю.
– За какую-то благодетельницу, которой вздумалось склеивать разбитое вдребезги, – говорю.
– А ты уверена, что разбитое вдребезги нельзя склеить?
Я пожимаю плечами:
– Я, матрона, ни в чем толком не уверена, но это сообразить могу. Я-то прожила жизнь, которую ты только со стороны видала.
Она медленно кивает мне и всплывает на ноги. Я снова дивлюсь. Не ворочается, кряхтя и ворча, как всякая жирная старая псина, а именно всплывает и безо всякого усилия оказывается на ногах.
– Что ж, – говорит она, – ничто не мешает тебе закончить то, что прервала твоя сестра своей жертвой.
– Не надейся, что мне станет стыдно, – огрызаюсь я.
Темные глаза, уставившиеся на меня, становятся тяжелыми и холодными, как грозовая туча.
– Ты думаешь, я хочу тебя пристыдить? – спрашивает она.
Мне не нравится, как она надо мной нависает, поэтому я тоже встаю, но это ничего не меняет. Отчего-то перед ней я чувствую себя совсем маленькой, и то, что она на две головы выше меня, тут ни при чем. Признаться, мне не по себе, зато любопытно.
– А чего же ты хочешь? – спрашиваю я.
– Ничего, – отвечает она. – Хотела только поговорить с тобой, пока ты не проснулась.
– Погоди-ка. Так я что – сплю? Это не на самом деле?
Она устало вздыхает.
– Ты умерла на самом деле, – втолковывает она мне. – Твоя сестра на самом деле пожертвовала нормальной жизнью, чтобы тебя вернуть. Ты на самом деле снова жива. Ничего этого уже не изменить. Сейчас ты находишься между потерей сознания и возвращением к нему. Не бойся. Когда проснешься, ты вольна будешь снова искать забвения.
Я только головой мотаю:
– Нет уж, ты меня не за ту принимаешь. Я что, психованная самоубийца? По-моему, у каждого свой срок помирать, и приближать его я не собиралась. Я не так устроена. Но за мной-то вроде как уже приходили. Я уже отправилась в путь, и никогда в жизни мне не было так легко и свободно. Выбросила никудышную жизнь на помойку и уплывала себе. И это у меня отняли.
– Продолжая ход твоих мыслей, – говорит женщина, – легко увидеть, что твой срок еще не настал.
В ее глазах по-прежнему грозовая туча, но голос ровный. И, черт побери, мне нечего ей возразить. Приходится кивнуть.
– То-то, наверно, Рози порадуется, – говорю я. – У нее никогда не было склонности брать на себя ответственные решения.
В голову невольно приходит мысль: «Зато она ловко умеет спускать курок». Да и то в стране снов. А в обычной жизни все ее попытки решать что-то самостоятельно до добра не доводили.
И тут я ловлю взгляд этой тетки. Глаза у нее наконец потеплели, но в них теперь стоит что-то такое, чего мне никак не ухватить.
– Что еще? – спрашиваю я.
– Твоя подруга Рози умерла, – говорит она. До меня долго не доходит.
А потом я уже не смотрю на нее. Мне было плохо все те годы, пока она отсиживала срок, – но тогда мы хоть могли видеться на свиданиях и вместе бегать со стаей. А мира совсем без нее я представить не могу. Она была со мной с самого начала. Черт, если бы не Рози, я так и осталась бы любовницей маньяка-братца, торчала бы в Козлином Раю. Без нее… Черт, теперь я понимаю, зачем меня вытащили обратно. Мир еще не все свои шуточки со мной сыграл.
Проклятие! Не могу поверить, что ее нет.
Чувствую, как слезы подступают к глазам. И в груди что-то сжалось и не дает дышать.
Проклятие!
Я с трудом проглатываю комок. Не собираюсь раскисать ни перед кем, тем более перед этой луно-ликой, у которой глаза вдруг стали слишком уж ласковыми.
– Сколько… сколько меня не было? – выдавливаю я.
– Недолго, – мягко отзывается она. – Всего час или два.
Я киваю. Как будто это что-то меняет. Что бы мы здесь ни говорили, Рози не вернешь. Но мне надо о чем-то говорить. Пока говоришь – держишься. Я сейчас как фарфоровая чашка на самом краю стола. Порыв ветра, чье-то неловкое движение – и я опрокинусь на пол, разлечусь на куски.
– Она тяжело умирала? – спрашиваю я.
– Она ушла быстро, – говорит женщина. – Когда ты упала, она пыталась снова выстрелить в твою сестру, но ее сбила с ног собака. Она упала неудачно, ударилась головой о камень и умерла мгновенно. – Немного помолчав, она добавляет: – Мне жаль.
– Да, еще бы! Ты меня не знаешь, и ее никогда не знала. О чем тебе жалеть?
– Каждая смерть уменьшает нас всех. Нельзя даже сорвать стебелек травы, не изменив мира. Перемена может быть заметна не сразу, и тем не менее она есть.
– Ты не только о Рози говоришь, да?
Я вспоминаю всех этих гордых рогатых коней, которых мы загрызли, – мы с Рози и остальная стая. Единорогов, у которых такая пьянящая кровь. Это вам не какие-нибудь стебельки травы.
– Теперь я понимаю, в чем твоя беда, – говорит женщина. – Ты делаешь поспешные выводы и будто в камне их высекаешь. Они становятся вечными истинами. По крайней мере, для тебя.
– Не понимаю, о чем ты говоришь?
Она меня не слышит.
– Зло, которое ты причинила, – между тобой и теми, кого ты обидела. Я пришла не судить, а говорить с тобой.
– Да, как же! Только я не любительница болтовни.
– И я тоже. Я дала тебе дар, которого ты долго не замечала. А когда заметила, воспользовалась им неразумно.
– Ты это про сны?
– Я – о свете, горящем в тебе, – говорит она. – Сны приходят из этого света, но каковы они и что ты в них делаешь, зависит только от тебя.
– Ну, может, тебе стоило приложить к подарку инструкцию.
– Так не делается.
– Еще бы! – Я качаю головой. – Все вы одинаковые. Не важно, кто ты, могущественное божество – ты ведь божество, верно? – или влиятельный богач в моем мире. Все должно идти по-вашему. Да все и идет по-вашему, потому что у вас на руках все козыри. У маленького человека нет никаких шансов. По вашим правилам мы играть не можем – не тот у нас расклад, – а стоит попробовать изменить правила, чтобы хоть войти в игру, – вы тут же вышвыриваете нас за дверь.
– Не такая уж ты беспомощная, – говорит она. – Ты сама делала выбор – кем быть.
– Ты хочешь сказать, я сама пожелала стать игрушкой для удовлетворения сексуальных прихотей моего чокнутого братца?!
– Нет. Но как насчет того, что ты делала впоследствии?
– Да провались ты! Не моя вина, что мне сдали паршивые карты. Сыграла как могла.
– Раз уж тебе по вкусу картежные сравнения, ты не думала о том, чтобы выйти из игры и сдать по новой?
– Так не делается, – повторяю я ее слова. – Тем, кто на нижней ступени пищевой цепочки, вроде нас с Рози, нечего и думать о пересдаче.
– Твоя сестра начинала с того же, что и ты.
– Ну да. И смотри-ка, чего добилась!
– Да, смотри, – кивает женщина. – У нее есть друзья. Она прожила хорошую жизнь. Она помогала людям. Она приняла мой дар света и создавала картины, которые открывали двери воображения для других.
– А закончила калекой, прикованной к койке, которая ложку до рта донести не может! И много ей теперь проку от ее расчудесных друзей и распрекрасной жизни? Ты не думаешь, что этим ее друзьям надоест с ней возиться и они потихоньку слиняют из ее жизни?
– Ты полагаешь, ее нынешнее состояние было предопределено с самого начала? – спрашивает женщина. – По-твоему, своей жизнью она заслужила то, что с ней случилось?
– А ты как думаешь?
– Это был несчастный случай. Ни больше, ни меньше. Такое может произойти с каждым из нас.
– Только вот с такими, как ты, что-то не происходит, а? Вы порхаете по жизни, а остальные ковыляют, пачкаясь в вашем дерьме.
Грозовая туча уже давно собирается в ее глазах, только мне плевать. Что она мне сделает? Убьет? Я там уже побывала. Черт возьми, я уже все худшее перепробовала. Нечем ей меня напугать.
Вот мы и стоим, играем в гляделки, и, пожалуй, в ее глазах за яростью прячется капелька грусти обо мне, но это не помешает ей обойтись со мной так, как стоящие наверху всегда обходятся с копающимися в грязи.
– Я не могу забрать обратно подаренный мною свет, – говорит она, – но Анимандег не единственный, кто умеет закрывать двери.
– Кто-кто?
Она шагает ко мне и, прежде чем я успеваю попятиться, складывает пальцы «козой». Знак дьявола или что-то в этом роде. Только когда она тычет этими двумя пальцами мне в лоб, в голове у меня что-то щелкает вроде электрического разряда. Я отталкиваю ее руку, выхватываю выкидушку и нажимаю кнопку. Щелкнув, выскакивает лезвие.
– Тронь еще, – предупреждаю я, – и останешься без руки.
Но она не двигается, только буравит меня своими темными глазищами.
– Теперь, когда ты покинешь страну снов, – говорит она мне, – возврата уже не будет.
– А я, может, и не собираюсь ее покидать.
– Может быть, – соглашается она. – Но если ты захочешь остаться, лучше постарайся помириться со всеми, кого обидела.
– Если у кого и был на меня зуб, так все они уже покойники.
Хотя, надо думать, здесь смерть не совсем то же самое, что в мире, откуда я пришла. Иначе я здесь не стояла бы, верно? Правда…
– Да, – говорит она, – они мертвы. Но у них есть родичи. И друзья – знаешь, такие люди, как у твоей сестры, над которыми ты смеешься.
– Эй, матрона, я знаю, что такое друзья.
Но она только качает головой и исчезает. Шаг в сторону – и ее нет. Черт ее знает, куда подевалась. Я обшариваю место, где она стояла, заглядываю под каждый корень, но ее нет. Ни следа. А как мне отсюда выбраться, неизвестно.
– Провались ты! – ору я, и мне плевать, слышит она меня или нет.
Стою одна под этими проклятыми чудовищными деревьями и ору, пока не осознаю, что уже не стою, а лежу на спине с закрытыми глазами. Пытаюсь еще раз выкрикнуть: «Провались!» – но получается только слабый шепот.
Открываю глаза и узнаю место. Тот самый узкий овраг, где я оставила сестру. Где умерла Рози.
Я осторожно приподнимаюсь и вижу сестру, а рядом с ней маленького нелепого паренька, вроде как помесь продвинутого хакера и «шестерки», какие снуют на базарах. Оба, похоже, занимались тем, что складывали в кучу здоровенные булыжники, но сейчас бросили работу и уставились на меня. Паренек вроде бы с любопытством. А сестрица выглядит одновременно счастливой и перепуганной, и, надо думать, и то и другое из-за меня.
– Рэйлин, – шепчет она.
Я встаю. Вроде бы меня должно шатать, но ничего подобного. Я чувствую себя точь-в-точь прежней, если не считать, что успела умереть и вернуться, а Рози так и осталась мертвой.
В овраге никого, кроме них двоих и меня.
– Где она? – спрашиваю я. – Что вы сделали с Рози?
– Мы… насыпали над ней курган, – говорит моя сестра.
– Курган?
И тут до меня доходит. Эта груда булыжников, с которой они возились, – под ними Рози. На меня накатывает волна чистой горечи, я отшвыриваю ее обратно, держусь. Так же, как после смерти Гектора, так же, как в тюрьме. Никому нельзя показывать своей слабости.
Но чтоб ее…
– Мы… мы хотели почтить ее… – бормочет моя сестра и выглядит при этом не слишком уверенной в себе. – Чтоб никто не потревожил ее тела.
Пелена красной ярости, которую она каждый раз вызывает во мне, застилает глаза и тут же рвется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Куда все подевались? – спрашиваю я. – И между прочим, где это мы, черт возьми?
Она мне не отвечает, а заявляет вместо этого:
– Мне кажется, ты могла бы чувствовать благодарность за ее жертву.
Я хохочу, хотя мне совершенно не смешно.
– С какой стати? – спрашиваю я. – Мертвой я была счастлива. Ради бога, мне было спокойно!
Она качает головой:
– Чтобы обрести покой, не обязательно умирать.
– Ой, между прочим, «не обязательно» изображать задрипанного гуру, однако же кое-кто изображает.
Она отвечает мне этаким спокойным грустным взглядом. Наверно, мне полагалось бы почувствовать, что мы друзья, что я ей не безразлична, только на меня это не действует. Друг у меня всего один, и это не она.
– Что тебя так рассердило? – спрашивает она.
– Есть на что разозлиться, когда снова оказываешься в собственной шкуре после того, как уже избавилась было от дрянной жизни.
– Да, конечно, – кивает она, – то, что сделал с тобой брат…
– Слушай, матрона! Ты же ни хрена не знаешь, что я чувствую, кроме того только, что мне не нравится быть живой и слушать твои поучения, да и это знаешь лишь потому, что я свою злость не прячу.
Она напоминает тех социальных работников, что захаживали ко мне, пока я отбывала свои шесть месяцев в лос-анджелесской тюрьме. Всех этих ласковых сучек, которые не распознают твоей травмы, даже если она возьмет и цапнет их в зад. Правда, в лунной мамаше мяса хватит на троих таких, но в остальном – та же дрянь. Но тут она меня удивляет.
– Ты права, – говорит, – я никогда не была человеком и не испытывала того, что испытала ты, так что могу только догадываться, как это сказалось на тебе, к чему тебя подтолкнуло.
«Погодите-ка минутку, – думаю я. – Прокрутите малость назад».
– Как это понимать насчет «никогда не была человеком»? – спрашиваю.
Опять этот ее взгляд.
– За кого ты меня принимаешь, дитя?
Я ей не дитя, но все-таки отвечаю.
– За какую-то благодетельницу, которой вздумалось склеивать разбитое вдребезги, – говорю.
– А ты уверена, что разбитое вдребезги нельзя склеить?
Я пожимаю плечами:
– Я, матрона, ни в чем толком не уверена, но это сообразить могу. Я-то прожила жизнь, которую ты только со стороны видала.
Она медленно кивает мне и всплывает на ноги. Я снова дивлюсь. Не ворочается, кряхтя и ворча, как всякая жирная старая псина, а именно всплывает и безо всякого усилия оказывается на ногах.
– Что ж, – говорит она, – ничто не мешает тебе закончить то, что прервала твоя сестра своей жертвой.
– Не надейся, что мне станет стыдно, – огрызаюсь я.
Темные глаза, уставившиеся на меня, становятся тяжелыми и холодными, как грозовая туча.
– Ты думаешь, я хочу тебя пристыдить? – спрашивает она.
Мне не нравится, как она надо мной нависает, поэтому я тоже встаю, но это ничего не меняет. Отчего-то перед ней я чувствую себя совсем маленькой, и то, что она на две головы выше меня, тут ни при чем. Признаться, мне не по себе, зато любопытно.
– А чего же ты хочешь? – спрашиваю я.
– Ничего, – отвечает она. – Хотела только поговорить с тобой, пока ты не проснулась.
– Погоди-ка. Так я что – сплю? Это не на самом деле?
Она устало вздыхает.
– Ты умерла на самом деле, – втолковывает она мне. – Твоя сестра на самом деле пожертвовала нормальной жизнью, чтобы тебя вернуть. Ты на самом деле снова жива. Ничего этого уже не изменить. Сейчас ты находишься между потерей сознания и возвращением к нему. Не бойся. Когда проснешься, ты вольна будешь снова искать забвения.
Я только головой мотаю:
– Нет уж, ты меня не за ту принимаешь. Я что, психованная самоубийца? По-моему, у каждого свой срок помирать, и приближать его я не собиралась. Я не так устроена. Но за мной-то вроде как уже приходили. Я уже отправилась в путь, и никогда в жизни мне не было так легко и свободно. Выбросила никудышную жизнь на помойку и уплывала себе. И это у меня отняли.
– Продолжая ход твоих мыслей, – говорит женщина, – легко увидеть, что твой срок еще не настал.
В ее глазах по-прежнему грозовая туча, но голос ровный. И, черт побери, мне нечего ей возразить. Приходится кивнуть.
– То-то, наверно, Рози порадуется, – говорю я. – У нее никогда не было склонности брать на себя ответственные решения.
В голову невольно приходит мысль: «Зато она ловко умеет спускать курок». Да и то в стране снов. А в обычной жизни все ее попытки решать что-то самостоятельно до добра не доводили.
И тут я ловлю взгляд этой тетки. Глаза у нее наконец потеплели, но в них теперь стоит что-то такое, чего мне никак не ухватить.
– Что еще? – спрашиваю я.
– Твоя подруга Рози умерла, – говорит она. До меня долго не доходит.
А потом я уже не смотрю на нее. Мне было плохо все те годы, пока она отсиживала срок, – но тогда мы хоть могли видеться на свиданиях и вместе бегать со стаей. А мира совсем без нее я представить не могу. Она была со мной с самого начала. Черт, если бы не Рози, я так и осталась бы любовницей маньяка-братца, торчала бы в Козлином Раю. Без нее… Черт, теперь я понимаю, зачем меня вытащили обратно. Мир еще не все свои шуточки со мной сыграл.
Проклятие! Не могу поверить, что ее нет.
Чувствую, как слезы подступают к глазам. И в груди что-то сжалось и не дает дышать.
Проклятие!
Я с трудом проглатываю комок. Не собираюсь раскисать ни перед кем, тем более перед этой луно-ликой, у которой глаза вдруг стали слишком уж ласковыми.
– Сколько… сколько меня не было? – выдавливаю я.
– Недолго, – мягко отзывается она. – Всего час или два.
Я киваю. Как будто это что-то меняет. Что бы мы здесь ни говорили, Рози не вернешь. Но мне надо о чем-то говорить. Пока говоришь – держишься. Я сейчас как фарфоровая чашка на самом краю стола. Порыв ветра, чье-то неловкое движение – и я опрокинусь на пол, разлечусь на куски.
– Она тяжело умирала? – спрашиваю я.
– Она ушла быстро, – говорит женщина. – Когда ты упала, она пыталась снова выстрелить в твою сестру, но ее сбила с ног собака. Она упала неудачно, ударилась головой о камень и умерла мгновенно. – Немного помолчав, она добавляет: – Мне жаль.
– Да, еще бы! Ты меня не знаешь, и ее никогда не знала. О чем тебе жалеть?
– Каждая смерть уменьшает нас всех. Нельзя даже сорвать стебелек травы, не изменив мира. Перемена может быть заметна не сразу, и тем не менее она есть.
– Ты не только о Рози говоришь, да?
Я вспоминаю всех этих гордых рогатых коней, которых мы загрызли, – мы с Рози и остальная стая. Единорогов, у которых такая пьянящая кровь. Это вам не какие-нибудь стебельки травы.
– Теперь я понимаю, в чем твоя беда, – говорит женщина. – Ты делаешь поспешные выводы и будто в камне их высекаешь. Они становятся вечными истинами. По крайней мере, для тебя.
– Не понимаю, о чем ты говоришь?
Она меня не слышит.
– Зло, которое ты причинила, – между тобой и теми, кого ты обидела. Я пришла не судить, а говорить с тобой.
– Да, как же! Только я не любительница болтовни.
– И я тоже. Я дала тебе дар, которого ты долго не замечала. А когда заметила, воспользовалась им неразумно.
– Ты это про сны?
– Я – о свете, горящем в тебе, – говорит она. – Сны приходят из этого света, но каковы они и что ты в них делаешь, зависит только от тебя.
– Ну, может, тебе стоило приложить к подарку инструкцию.
– Так не делается.
– Еще бы! – Я качаю головой. – Все вы одинаковые. Не важно, кто ты, могущественное божество – ты ведь божество, верно? – или влиятельный богач в моем мире. Все должно идти по-вашему. Да все и идет по-вашему, потому что у вас на руках все козыри. У маленького человека нет никаких шансов. По вашим правилам мы играть не можем – не тот у нас расклад, – а стоит попробовать изменить правила, чтобы хоть войти в игру, – вы тут же вышвыриваете нас за дверь.
– Не такая уж ты беспомощная, – говорит она. – Ты сама делала выбор – кем быть.
– Ты хочешь сказать, я сама пожелала стать игрушкой для удовлетворения сексуальных прихотей моего чокнутого братца?!
– Нет. Но как насчет того, что ты делала впоследствии?
– Да провались ты! Не моя вина, что мне сдали паршивые карты. Сыграла как могла.
– Раз уж тебе по вкусу картежные сравнения, ты не думала о том, чтобы выйти из игры и сдать по новой?
– Так не делается, – повторяю я ее слова. – Тем, кто на нижней ступени пищевой цепочки, вроде нас с Рози, нечего и думать о пересдаче.
– Твоя сестра начинала с того же, что и ты.
– Ну да. И смотри-ка, чего добилась!
– Да, смотри, – кивает женщина. – У нее есть друзья. Она прожила хорошую жизнь. Она помогала людям. Она приняла мой дар света и создавала картины, которые открывали двери воображения для других.
– А закончила калекой, прикованной к койке, которая ложку до рта донести не может! И много ей теперь проку от ее расчудесных друзей и распрекрасной жизни? Ты не думаешь, что этим ее друзьям надоест с ней возиться и они потихоньку слиняют из ее жизни?
– Ты полагаешь, ее нынешнее состояние было предопределено с самого начала? – спрашивает женщина. – По-твоему, своей жизнью она заслужила то, что с ней случилось?
– А ты как думаешь?
– Это был несчастный случай. Ни больше, ни меньше. Такое может произойти с каждым из нас.
– Только вот с такими, как ты, что-то не происходит, а? Вы порхаете по жизни, а остальные ковыляют, пачкаясь в вашем дерьме.
Грозовая туча уже давно собирается в ее глазах, только мне плевать. Что она мне сделает? Убьет? Я там уже побывала. Черт возьми, я уже все худшее перепробовала. Нечем ей меня напугать.
Вот мы и стоим, играем в гляделки, и, пожалуй, в ее глазах за яростью прячется капелька грусти обо мне, но это не помешает ей обойтись со мной так, как стоящие наверху всегда обходятся с копающимися в грязи.
– Я не могу забрать обратно подаренный мною свет, – говорит она, – но Анимандег не единственный, кто умеет закрывать двери.
– Кто-кто?
Она шагает ко мне и, прежде чем я успеваю попятиться, складывает пальцы «козой». Знак дьявола или что-то в этом роде. Только когда она тычет этими двумя пальцами мне в лоб, в голове у меня что-то щелкает вроде электрического разряда. Я отталкиваю ее руку, выхватываю выкидушку и нажимаю кнопку. Щелкнув, выскакивает лезвие.
– Тронь еще, – предупреждаю я, – и останешься без руки.
Но она не двигается, только буравит меня своими темными глазищами.
– Теперь, когда ты покинешь страну снов, – говорит она мне, – возврата уже не будет.
– А я, может, и не собираюсь ее покидать.
– Может быть, – соглашается она. – Но если ты захочешь остаться, лучше постарайся помириться со всеми, кого обидела.
– Если у кого и был на меня зуб, так все они уже покойники.
Хотя, надо думать, здесь смерть не совсем то же самое, что в мире, откуда я пришла. Иначе я здесь не стояла бы, верно? Правда…
– Да, – говорит она, – они мертвы. Но у них есть родичи. И друзья – знаешь, такие люди, как у твоей сестры, над которыми ты смеешься.
– Эй, матрона, я знаю, что такое друзья.
Но она только качает головой и исчезает. Шаг в сторону – и ее нет. Черт ее знает, куда подевалась. Я обшариваю место, где она стояла, заглядываю под каждый корень, но ее нет. Ни следа. А как мне отсюда выбраться, неизвестно.
– Провались ты! – ору я, и мне плевать, слышит она меня или нет.
Стою одна под этими проклятыми чудовищными деревьями и ору, пока не осознаю, что уже не стою, а лежу на спине с закрытыми глазами. Пытаюсь еще раз выкрикнуть: «Провались!» – но получается только слабый шепот.
Открываю глаза и узнаю место. Тот самый узкий овраг, где я оставила сестру. Где умерла Рози.
Я осторожно приподнимаюсь и вижу сестру, а рядом с ней маленького нелепого паренька, вроде как помесь продвинутого хакера и «шестерки», какие снуют на базарах. Оба, похоже, занимались тем, что складывали в кучу здоровенные булыжники, но сейчас бросили работу и уставились на меня. Паренек вроде бы с любопытством. А сестрица выглядит одновременно счастливой и перепуганной, и, надо думать, и то и другое из-за меня.
– Рэйлин, – шепчет она.
Я встаю. Вроде бы меня должно шатать, но ничего подобного. Я чувствую себя точь-в-точь прежней, если не считать, что успела умереть и вернуться, а Рози так и осталась мертвой.
В овраге никого, кроме них двоих и меня.
– Где она? – спрашиваю я. – Что вы сделали с Рози?
– Мы… насыпали над ней курган, – говорит моя сестра.
– Курган?
И тут до меня доходит. Эта груда булыжников, с которой они возились, – под ними Рози. На меня накатывает волна чистой горечи, я отшвыриваю ее обратно, держусь. Так же, как после смерти Гектора, так же, как в тюрьме. Никому нельзя показывать своей слабости.
Но чтоб ее…
– Мы… мы хотели почтить ее… – бормочет моя сестра и выглядит при этом не слишком уверенной в себе. – Чтоб никто не потревожил ее тела.
Пелена красной ярости, которую она каждый раз вызывает во мне, застилает глаза и тут же рвется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72