– Или когда этот парень полетел прямо в помойку?
– Слушай, а ведь смена, считай, почти что кончилась. Пошли-ка выпьем.
Где отметить столь знаменитое событие? Конечно же, в «Пристани», любимой забегаловке Ксавьера. Это в Нижней Санта-Ане, на Четвертой улице. Они пьют пиво, чертову уйму пива, и Эйб понемногу расслабляется, ему приятно почувствовать себя частью того загадочного мира, в который удаляется Ксав после работы, приятно быть принятым в баре для черных – хотя бы и не надолго, и только на правах друга Ксавьера. Ксавьер рассказывает о сегодняшних событиях, и все заведение буквально ревет от восторга; историю начинают пересказывать, оснащать миллионами вымышленных подробностей. «Вы же совсем не черножопый! Ха-ха-а-а-ха-а…»
Эйб и Ксавьер пьянеют. Эйб смотрит на смеющегося Ксава и чувствует ухмылку на собственном лице. Он не видел Ксавьера таким раскрепощенным, пожалуй, уже… да кой черт, вообще никогда не видел. Эйб зажмуривается, пытаясь удержать этот момент, запах дыма и пота, умиротворенное лицо Ксава, грубые голоса его дружков… Остановись, мгновение.
Глава 31
Нет, не останавливается, конечно же. Хочешь – не хочешь, приходится отводить фургон к диспетчерской, после чего Ксавьер едет домой.
А Эйб направляется к Сэнди. На ту же самую бесконечную тусовку, что и всегда, но только сейчас его ликующий подъем лучше согласуется со всеобщим настроением. Утренняя «Лос-Анджелес тайме» вышла с шапкой:
Наркоадминистрация объявила округ Ориндж «Наркотической столицей мира»
По какому случаю Сэнди объявил сегодняшний день праздником местного значения. Они с Анджелой разукрасили свою квартиру воздушными шариками, лентами, серпантином, конфетти, флажками, хлопушками и бумажными транспарантами, воспроизводящими исторический заголовок во всех цветах спектра. Подаются – и употребляются – все известные науке наркотики. Сэнди на кухне, он подпевает миксеру, взбивающему солидные количества мороженого, шоколадного соуса, молока и… Эйб не совсем уверен в этом «и», но определенные подозрения у него имеются. «Р-н-н, р-н-н, ррр, р-н-н, р-н-н, ррр!» – поет Сэнди, а затем хватает миксер, разливает холодный молочный коктейль по высоким пластиковым стаканам, сует эти стаканы каждому, кто подходит.
– Выпей вот это! Ты вот эту штуку попробуй! – Зрачки Сэнди расширились чуть не до самых краев радужной оболочки. Увидев Эйба, он протягивает ему стакан. Гладкий, холодный пластик в руке. Сэнди чокается с Эйбом – не стаканом, а прямо миксером. – За труды наши праведные! – и улыбается, сверкает улыбкой яркостью во все бессчетные мегаватты Сан-Онофре. Ну откуда, спрашивается, знает он, что именно сегодня этот тост вполне уместен? Не вчера, не позавчера, а именно сегодня. Еще одна наркотическая тайна. Эйб пьет, пьет большими глотками и вскоре опустошает стакан. Никакого привкуса, кроме шоколада, только какие-то вроде комочки. Что бы это могло быть? Ничего, скоро узнаем. А пока что, на переходный период, нужно бы запустить в глаз, и побольше.
Многие успели уже уторчаться вусмерть, их глаза напоминают круглые, черные скважины, рты широко растянуты, словно в попытке передразнить знаменитую ухмылочку Сэнди. Они поскрипывают зубами, подхихикивают, дико оглядываются по сторонам, словно видят некие фантастические формы, прорастающие из самых заурядных стен и потолков, слышь, а это, что ли, да ну и вправду ведь это, как его, сталактит там, что ли? Эйбу просто смешно, но Сэнди преисполнен негодования.
– Только чтобы никто тут не вырубался! Вставайте, на ножки, на ножки, сегодня у нас праздник!
Уторчавшиеся смотрят на Сэнди и ничего не понимают. А может, считают, что и он – деформация потолка, вроде как тот сталактит.
– Э-эй, Джим! Джим! Джим! Джим, голуба, поставь что-нибудь вдохновляющее.
В полном восторге от такого предложения, Джим бросается к запасам древних, потертых компакт-дисков. Сэнди и Анджела покупали их ящиками, не имея даже представления, что там, – к полной радости Джима, копающегося сейчас в этих несметных сокровищах. Эйб смеется, запускает себе в глаза по паре капель «Звонка» и чувствует поднимающуюся по позвоночнику энергию. Их величество Джим, король культурстервятников, прыгает, как воробей, от ящика к ящику и непрерывно что-то говорит, поливает пулеметными очередями своего красноречия людей, явно не разбирающих ни одного его слова. И голова тоже, как птичья, – то неподвижная, а то вдруг резко, без всяких промежуточных фаз меняет свое положение, ну прямо как зяблик, а потом Эйб вдруг замечает, что за Джимом тянется хвост задержанного изображения. Это что же, галлюциноген какой-нибудь, что ли? Ну и ради Бога, Эйб не имеет ничего против. Вот же как смешно смотреть на Джима, который проищет теперь подходящий диск до самого утра. Эйбу смешно, но тут появляется Сэнди и хватает Джима за локоть.
– Сейчас, ты понимаешь – сейчас! Музыка нужна именно сейчас!
Джим кивает, на его лице появляется нервная озабоченность. Захотят ли ребята слушать то, что он предложит? Что, если сложная спираль рассуждений заставила его сделать совершенно дурацкий выбор? Откуда знать, что это не так? Эйб видит комически преувеличенную тревогу Джима и разражается истерическим хохотом. Но Сэнди выхватил уже у Джима диск и направляется к проигрывателю; Джим тащится следом, он передумал, ему нужно еще немного времени, чтобы подумать, но Сэнди не слушает, он отпихивает его одной рукой, другой закидывает диск в проигрыватель, и неожиданно комната оглашается фанфарными звуками. Это еще что такое?
– «Пламя битв и торжество побед» [[22 - Марш английского композитора Э. Элгара (1857–1934). Название марша – цитата из У. Шекспира («Отеяло», акт 3, сцена 3, перевод Б. Пастернака).]], – кричит Джим недоуменно нахмурившимся Сэнди и Эйбу. Сэнди ухмыляется, кивает и врубает динамики на полную, теперь эту музыку услышат даже обитатели Каталины. За фанфарным вступлением следует марш, Сэнди церемониальным шагом обходит все комнаты квартиры; обнаружив кого-нибудь, кто все еще не удосужился встать, он наклоняется и дико орет ему в самое ухо. Вскоре, все участники тусовки маршируют, они двигаются, словно испорченные, с закороченными мозгами, игрушечные солдатики – постоянно впиливаются в стены, спотыкаются друг о друга и о кадки с растениями. Эйб марширует следом за Джимом, он чувствует необыкновенный подъем, дурацкий старый марш кажется преисполненным царственного величия. Так и продолжая маршировать, народ вывалил на балкон – два десятка тамбур-мажоров, исполнительницы канкана, дружно вскидывающие ноги выше парапета, парадный гусиный шаг с элементами кикбоксинга. Эйб носится как ошалелый, сейчас в его жилах не кровь, а радость Чистого Бытия. Необыкновенное ликование, лицо закинуто к небу, погода сегодня ясная, по бархатно-черному куполу искорками ползут крупные спутники – ультракоротковолновые ретрансляторы, солнечные энергетические панели, лазерные зеркала противоракетной обороны–новые, рукотворные созвездия, едва не затмевающие уютное мерцание старых, привычных звезд. А еще самолеты, снижающиеся к джон-уэйновскому аэропорту, словно идущие на посадку космические аппараты, а может – словно эскадрильи светлячков, идущие боевым строем. Потрясающее небо! Эйб еще сильнее, до предела закидывает голову и – воет. Увертюра одинокого койота, но тут же к Эйбу подключается второй голос, третий, еще секунда – и все превращаются в койотов, воющих на мерцающее огнями небо.
Анджела – она, как всегда, первая в таких штуках – срывает с себя кофточку и швыряет ее на балкон, прямо под ноги марширующих. Туда же следует и лифчик. Неужели она сумеет снять джинсы, не прерывая канкана? Ну, не то чтобы совсем, но нечто в этом роде. Разноголосый вой раскалывает небо, мгновенно образуется целая гора одежды – рубашек, брюк, блузок, шелкового исподнего, шортов. Марширующий строй преображается, на его месте возникает хоровод голых язычников, отправляющих некий весенний обряд; всех охватывает какая-то первобытная чувственность, не обычное американское глазение на сиськи и задницы, а чистый ликующий восторг – у тебя есть тело, ты можешь танцевать, ты Существуешь и Становишься. И розовая кожа, выступающая в ночной темноте – тоже часть этого восторга. Усыпанный веснушками Сэнди швыряет в кучу одежды все диванные подушки, а затем бросается туда и сам, ныряет в эту кучу, плывет в ней. Голый Хэмфри отплясывает с бумажником в руке – уж это-то нельзя закинуть в кучу чужой одежды, верно?
Эйб снова взвывает, он хохочет и воет, он вне себя от всеобщей радости, ведь сейчас всем хорошо, какие счастливые у всех лица, вон Джим, ему хорошо, и Сэнди хорошо, и Анджеле хорошо, и Таши с Эрикой хорошо, и Хэмфри хорошо, и все они пляшут хороводом и воют в небо, и Эйб ныряет в плотную массу одежды, людей, подушек, в чистый запах прачечной – он погребен и выныривает, чтобы хватить глоток воздуха, словно из утробы, словно рождается, словно ребенок, которому он помог появиться на свет всего несколько часов назад, – рождается из груды одежды, голый, потрясенный сверкающим многообразием вещей, их чувственной реальностью, их видом, их присутствием там. Второй раз за сегодня Эйб Бернард плотно зажмуривается и желает, чтобы мгновение остановилось, остановилось, когда ему и его друзьям хорошо, когда они счастливы, остановилось, остановилось, остановилось, остановилось, остановилось.
Глава 32
…В девяностые годы восемнадцатого века эти места все еще принадлежали – по большей части – индейцам, звавшимся теперь «габриэлинос». Испанцы не часто удалялись от часовни святого Хуана и Тропы Истины, а окрестностей Ньюпортского залива они и вовсе избегали – тамошние болота не пересечь ни пешему, ни конному.
Зато туда забредали другие посетители. Группа франко-американских поселенцев, направлявшаяся в Орегон по длинному, огибающему мыс Горн маршруту, зашла на своих кораблях в залив и осталась здесь на зимовку. Через год небольшая их часть вернулась из Орегона и поселилась на плоской возвышенности. Они прожили в окрестностях Нью-портского залива около двадцати лет – первые неиндейские обитатели этих мест.
Вот фактически и все достоверные сведения об этих франко-американцах, однако мы можем с достаточно большой уверенностью догадываться, какой они вели образ жизни. Группа двигалась из Квебека, а значит, люди эти были привычны к диким местам и, несомненно, владели необходимыми для выживания ремеслами. Совершенно ясно, что они ловили рыбу. Земледелие? Вполне возможно, но здесь уже нет полной определенности. Неизвестно, умели они читать или нет, но исключать этого нельзя, у них могли быть с собой какие-нибудь книги, в частности – Библия.
Они должны были общаться с жившими в окрестностях залива индейцами – вполне возможно, что именно индейцы показали им, где нужно искать съедобных моллюсков, где устанавливать силки. На той же самой возвышенности располагалось индейское поселение, называвшееся Дженга; почти несомненно, они заходили в эту деревню, обучились основам языка габриэлинос. Испанцы называли Ньюпортский залив «Болса де Дженгара», то есть дженгарский мешок, а как называли его эти французы? Можно бы догадаться – знай мы только, как называли его сами индейцы.
В те времена, в те самые годы, когда французская революция, а затем Наполеон взбаламутили всю Европу, Ньюпортский залив выглядел совершенно иначе, чем сейчас. Река Санта-Ана, которая текла тогда круглый год, не пересыхая летом, вливалась в огромные болота, занимавшие всю верхнюю часть залива; эти болота тянулись до тех мест, где стоят теперь города Санта-Ана и Тастин. Кроме того, верхняя часть Ньюпортского залива сообщалась с океаном. Тогда не было еще полуострова Бальбоа, он образовался в 1861 году, после большого разлива Санта-Аны. А сама река стала выходить к морю в районе Пятьдесят шестой улицы, как сейчас, только в двадцатые годы двадцатого века, после еще одного большого наводнения.
Океан, эстуарий, болота, луга, горы – многообразная земля, кишевшая жизнью. И маленькая горстка франко-американцев – сколько их там было? – жила в этих диких местах, бок о бок с индейскими своими друзьями, больше двадцати лет, жила в полном мире.
На что была похожа их жизнь? Они должны были сами делать для себя одежду и обувь, сами мастерить себе лодки и строить жилище. Они рожали и воспитывали детей, самые старшие из этих детей успели стать вполне взрослыми, двадцатилетними людьми. Кто-то из них умирал. Они охотились, ловили рыбу, возделывали землю, исследовали, разговаривали – разговаривали на французском и габриэлино.
Почему они ушли? И куда они отсюда направились? Вернулись ли они в Орегон или Квебек? Или даже во Францию? В Париж? И своими глазами видели окончание наполеоновских войн, стали свидетелями прокладки первых железнодорожных линий? Вспоминали они потом о двадцати годах, проведенных на калифорнийском побережье, в полной изоляции от мира?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72