Еще какое-то время – и вот видны уже только тусклые звездочки, медленно ползущие по зеркальной глади воды.
– Ночная ловля, – говорит Джим. – Осьминоги или кальмары.
Сэнди и Анджела подыскивают среди камней ровное место и устраиваются на ночь. Хэмфри идет в машину. Джим поднимается на вершину холма, отсюда видны и море с огоньками рыбацких лодок, и небо с луной и бегущими по ней облаками, и обрушившиеся стены древнего города. И снова он преисполнен непонятным, не имеющим названия чувством, даже комплексом каких-то чувств.
– Земля, – говорит он, обращаясь к Эгейскому морю. – А ведь эта земля совсем не заброшена. Тут тебе и рыбная ловля, и коз разводят, а на той стороне долины есть и какие-то посевы. И нечего особенно удивляться безлюдью – много ли возьмешь с такой сухой, бесплодной земли? Которую высасывали столько долгих лет.
Он пытается представить себе всю массу человеческого страдания, вместившуюся в эти сто тридцать семь поколений, все бессчетные разочарования, болезни, смерти. Сто тридцать семь обратившихся в прах поколений. И наоборот, все их радости: сколько же в этом крохотном городе-государстве было праздников, вечеринок, свадеб, сколько здесь любили? Сколько раз кто-нибудь сидел на этом самом холме, в такую же лунную ночь, и смотрел на бегущие по небу облака, и думал о мире? От одной такой мысли мурашки бегут по коже. Этот холм – прибежище легиона призраков.
Он пытается представить, как кто-либо сидит на вершине Седельной горы и смотрит на пустынную равнину ОкО. Невозможно. Невообразимо.
Почему судьба этих двух засушливых побережий оказалась столь различной? Они словно и не принадлежат к одной и той же истории – столь велика разделяющая их пропасть. Никакое усилие ума не способно найти между ними связь. Может быть, они – нечто вроде разных планет? Странно, странно и непонятно. По-видимому, там, дома, в Калифорнии, что-то пошло не в ту сторону.
Джим так и сидит на холме всю ночь; в какой-то момент он засыпает, просыпается от тарахтения приближающихся к берегу лодок, засыпает снова. Ему снятся козы и лежащий в руинах город, и отец, и лакричные леденцы, и яркий фонарь, и застланная облаками луна.
Закат был оранжевым, а рассвет оказался розовым; Джим открывает глаза и видит над собой тонкое, прозрачное сплетение облаков. Розовое на синем. Анджела уже проснулась, она купается в бухточке, плывет медленно, неторопливо. А затем встает и выходит на берег – гибкая, сверкающая капельками влаги. Юность мира.
Чуть позже по дороге медленно едет грузовичок. Несколько громких бибиканий, и склоны соседних холмов оживают, на сигнал сломя голову несутся овцы и козы, они громко блеют и звенят колокольчиками. Кормежка, вот оно что. Вдали поднимается дымок, жгут, наверное, мусор.
Все это очень мило, но Анджеле через пару дней на работу, так что пора и домой. Хочешь не хочешь, а приходится собирать вещички. Джим идет прощаться с развалинами. Он поднимается на вершину холма и осматривается. Есть в этом месте что-то такое… «Они – часть этой земли, эта земля не покинута. Рассказ не окончен, он будет продолжаться – пока продолжается все остальное».
Хэмфри настойчиво гудит. Пора уезжать. Ах, Калифорния…
Глава 46
Американские поселенцы первой волны приезжали из Нью-Мексико на фургонах, или вокруг мыса Горн на кораблях, или попросту верхом, из Сан-Франциско, попытав сперва свое счастье в поисках золота. Их было совсем немного. Первый новый город, Анахейм, был заложен небольшой группой немцев, решивших выращивать виноград и делать вино. Немцы прибыли из Сан-Франциско в 1859 году, и было их всего двести человек. Место для города было выбрано прямо посреди равнины, где прежде пасся скот, поэтому они соорудили изгородь из ивовых кольев, которые затем пустили корни и превратились в живую стену из деревьев, прямоугольник с четырьмя воротами, одни на каждой стороне. Чтобы подвести воду из реки Санта-Ана, они прорыли канаву длиной в пять миль. И начали выращивать виноград.
После разбивки огромных ранчо на участки стали появляться и другие города. Когда ранчо были поделены и распроданы, новые владельцы сразу же начали продавать землю и устраивать города прямо на пустом месте.
В те времена сам воздух был пропитан новыми идеями справедливой организации общества, кое-кто из землевладельцев увлекался этими идеями, в результате чего некоторые города возникли как попытки воплощения утопических проектов: немецкий Анахейм был кооперативен, квакеры организовали Эль-Модену на принципах своего общества, Гарден-Гроув была вначале общиной трезвенников, а Вестминстер – религиозной коммуной. Позднее в Анахейме осела группа поляков, возглавлявшаяся Моджесками; они начали было свою отдельную маленькую утопию, но только та очень быстро развалилась. Эль-Торо основали англичане, они превратили его в один из форпостов Британской империи, отмечали день рождения королевы Виктории и создали первую в Америке команду по поло – такие вот британские представления об утопии.
Когда был построен участок Южно-Тихоокеанской железной дороги от Лос-Анджелеса до Анахейма, начался бум, продлившийся все семидесятые годы. Была основана Санта-Ана, участки под застройку продавались по двадцать–сорок долларов, а то и отдавались даром. Через два года там уже стояло пятьдесят домов. К востоку от Санта-Аны Коламбус Тастин основал Тастин; между двумя новорожденными поселениями разгорелось ожесточенное соперничество за железнодорожную ветку из Анахейма. Ветку – а через какое-то время и положение столицы округа – получила Санта-Ана, а Тастин так и остался на долгие годы деревней.
Эндрю Гласселл и Альфред Чапмэн, основатели Оринд-жа, были адвокатами, принимали активнейшее участие в тяжбах по переделу старых ранчо и весьма на том обогатились, как деньгами, так и землей. Вначале Ориндж состоял из общинного участка в сорок акров, окруженного шестьюдесятью частными, по десять акров каждый.
К юго-западу от этих городов лесоторговцы Джеймс и Роберт Макфаддены выстроили на океанском побережье пристань, ставшую вскоре важным торговым портом. Город, разраставшийся вокруг макфадденовской – так ее именовали – пристани, получил название Ньюпорт. Макфаддены покупали землю у государства, по доллару за акр.
Города вырастали везде, по всему округу. В Лагуна-Бич – потому что там очень красивый залив. В Фуллертоне – потому что рядом проложили железную дорогу. В Эль-Модене великолепные условия для выращивания винограда: подходящая земля и вода из ручья Сантьяго. И так далее. Застройщики покупали куски ранчо, разбивали несколько улиц, а потом устраивали торжественное открытие города. Новые люди приезжали в Лос-Анджелес толпами, вот среди них и набирались участники торжества, состоявшего обычно из бесплатного обеда и распродажи участков. Иногда это срабатывало, иногда нет. Такие города, как Йорба, Хьюз-Парк, Макферсон, Фэрвью, Олинда, Сент-Джеймс, Этвуд, Карлтон, Каталина-на-Мэйне и Смелтцер, угасли буквально на следующий день после своего основания. Другие – Буэна-Парк, Капистрано-Бич, Вилла-Парк, Плацентия, Хантингтон-Бич, Корона-дель-Мар, Коста-Меса – выживали и росли.
Рост стал еще быстрее, когда железнодорожная компания Санта-Фе протянула через континент свою собственную линию и довела ее до Лос-Анджелеса. Если прежде Южно-Тихоокеанская была монополисткой, то теперь разгорелась жестокая война цен. Плата за проезд от Омахи, составлявшая ранее сто двадцать пять долларов, рухнула до одного; этот специальный тариф держался год или два и только потом сменился разумной цифрой в двадцать пять долларов. Тем временем тонкая струйка поселенцев превратилась в поток, за сорок лет возникло шестьдесят новых городов.
Города вырастали по всему округу Ориндж, везде – кроме огромных землевладений Джеймса Ирвина. Ирвин прибыл в Сан-Франциско из Англии во время золотой лихорадки. Он не имел ни гроша за душой, но занялся земельными спекуляциями и быстро разбогател. Затем он и его партнеры переехали в Южную Калифорнию и приобрели – полностью! – старые ранчо Сан-Хоакин и Ломас-де-Сантьяго, затем Ирвин откупил у партнеров их долю и оказался в результате единоличным хозяином одной пятой всех земель округа. Широкая полоса его владений начиналась у океана и уходила глубоко в горы Санта-Ана, пересекая все возможные железнодорожные трассы от Лос-Анджелеса на Сан-Диего. Ирвин – единственный, пожалуй, во всем штате – был достаточно силен и влиятелен, чтобы сдержать Южно-Тихоокеанскую железнодорожную компанию, его работники отбили все попытки строительных бригад Южно-Тихоокеанской пробиться силой. Потом он пропустил через свои земли железную дорогу компании Санта-Фе – с мстительной целью раз и навсегда утереть нос Южно-Тихоокеанской.
Городов на ранчо Ирвина не строили лет десять–двадцать, здесь пасли овец, а потом начали выращивать пшеницу, овес, люцерну, ячмень и бобы. Апельсиновые рощи появились значительно позднее. Целое столетие почти безлюдная часть округа Ориндж разительно отличалась от вполне уже цивилизованной северо-восточной части – исключительно благодаря ста семидесяти двум квадратным милям ирвингского ранчо, чьи хозяева поколение за поколением хранили землю нетронутой.
В 1889 году часть округа Лос-Анджелес выделилась в самостоятельный округ Ориндж. Ловко подсунутая взятка убедила законодателей из Сакраменто установить новую границу не по реке Сан-Габриэль, а по ручью Койот-Крик, так что, когда пришло время выбирать столицу округа, предпочтение было отдано не Анахейму, а Санта-Ане за ее серединное положение. Граждане Анахейма были крайне раздосадованы.
Новый округ состоял из маленьких городков, окруженных фермами. Несмотря на всю эту лихорадочную спекуляцию землей и застройку, людей тут жило, по существу, совсем немного. Самые большие города, Санта-Ана и Анахейм, имели население по несколько тысяч человек, а остальные значительно меньше. Между городами милями тянулись фермерские посевы и даже старые, все еще нераспаханные пастбища с зарослями высокой, в рост человека, горчицы. Дорог было мало, узкоколейных веток – еще меньше. Неспешная, расслабленная жизнь под почти безоблачным небом привлекала с востока новых поселенцев, но их поток нарастал очень медленно. Лос-анджелесские журналисты вовсю трубили о прелестях Южной Калифорнии, называли ее американским Средиземноморьем, золотым побережьем. В создании этого образа немаловажную роль играли апельсиновые рощи. Выращивание апельсинов – сельское хозяйство среднего класса, и в социальном, и в эстетическом плане значительно более приемлемое, чем огромные пшеничные и кукурузные фермы Среднего Запада, обрекающие своих владельцев на уединенную жизнь. Возможно, так оно сперва и было, правда, очень многим людям приходилось работать и в своей апельсиновой роще, и где-нибудь еще, – чтобы содержать эту самую рощу. Американский вариант средиземноморской расслабленности и неспешности? Возможно. Вполне возможно. Но случались и бедствия, в частности – наводнения. Однажды дождь шел не переставая целый месяц, и вся равнина, от гор до океана, оказалась под водой. И все новенькие, построенные из необожженного кирпича дома Анахейма раскисли в глину. Или эпидемия ветрянки, убившая последних индейцев – индейцы жили в Сан-Хуан-Капистрано, как молчаливые остатки прошлого этой миссии. Часто случались недороды; привезенные издалека и высаженные чаще всего монокультурным образом, виноградные лозы, грецкий орех и даже апельсиновые деревья становились легкой добычей болезней и паразитов, гибли тысячами.
Но это – отдельные выбросы, а по большей части существование текло мирно и спокойно. С востока приходили привлекаемые горячим солнцем американцы, они начинали здесь новую жизнь и чаще всего не жаловались на результаты. Шли годы, прибывали новые поселенцы, основывавшие новые города, просторная земля принимала их, ничуть не меняясь, – они словно растворялись в апельсиновых рощах, и все оставалось по-прежнему.
Наступил новый век, и иссушенная солнцем жизнь побережья приобрела постоянный ритм, которому, казалось, не будет конца. В тысяча девятьсот пятом Уолтер Джонсон, выступавший за фуллертонскую среднюю школу, выбил в игре против санта-анской средней двадцать семь подающих подряд. В тысяча девятьсот одиннадцатом Барни Олдфилд обогнал на своей машине самолет. В тысяча девятьсот двенадцатом Гленн Мартин пролетел на построенном собственными руками самолете от Ньюпорта до Каталины, для того времени – самый длинный в мире полет над водой. Можно, пожалуй, сказать, что, построив в своем сарае самолет, Мартин положил начало аэрокосмической промышленности округа Ориндж. И кто же мог предположить, к чему приведет такая изобретательность, такая бескорыстная увлеченность чудесами механики?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Ночная ловля, – говорит Джим. – Осьминоги или кальмары.
Сэнди и Анджела подыскивают среди камней ровное место и устраиваются на ночь. Хэмфри идет в машину. Джим поднимается на вершину холма, отсюда видны и море с огоньками рыбацких лодок, и небо с луной и бегущими по ней облаками, и обрушившиеся стены древнего города. И снова он преисполнен непонятным, не имеющим названия чувством, даже комплексом каких-то чувств.
– Земля, – говорит он, обращаясь к Эгейскому морю. – А ведь эта земля совсем не заброшена. Тут тебе и рыбная ловля, и коз разводят, а на той стороне долины есть и какие-то посевы. И нечего особенно удивляться безлюдью – много ли возьмешь с такой сухой, бесплодной земли? Которую высасывали столько долгих лет.
Он пытается представить себе всю массу человеческого страдания, вместившуюся в эти сто тридцать семь поколений, все бессчетные разочарования, болезни, смерти. Сто тридцать семь обратившихся в прах поколений. И наоборот, все их радости: сколько же в этом крохотном городе-государстве было праздников, вечеринок, свадеб, сколько здесь любили? Сколько раз кто-нибудь сидел на этом самом холме, в такую же лунную ночь, и смотрел на бегущие по небу облака, и думал о мире? От одной такой мысли мурашки бегут по коже. Этот холм – прибежище легиона призраков.
Он пытается представить, как кто-либо сидит на вершине Седельной горы и смотрит на пустынную равнину ОкО. Невозможно. Невообразимо.
Почему судьба этих двух засушливых побережий оказалась столь различной? Они словно и не принадлежат к одной и той же истории – столь велика разделяющая их пропасть. Никакое усилие ума не способно найти между ними связь. Может быть, они – нечто вроде разных планет? Странно, странно и непонятно. По-видимому, там, дома, в Калифорнии, что-то пошло не в ту сторону.
Джим так и сидит на холме всю ночь; в какой-то момент он засыпает, просыпается от тарахтения приближающихся к берегу лодок, засыпает снова. Ему снятся козы и лежащий в руинах город, и отец, и лакричные леденцы, и яркий фонарь, и застланная облаками луна.
Закат был оранжевым, а рассвет оказался розовым; Джим открывает глаза и видит над собой тонкое, прозрачное сплетение облаков. Розовое на синем. Анджела уже проснулась, она купается в бухточке, плывет медленно, неторопливо. А затем встает и выходит на берег – гибкая, сверкающая капельками влаги. Юность мира.
Чуть позже по дороге медленно едет грузовичок. Несколько громких бибиканий, и склоны соседних холмов оживают, на сигнал сломя голову несутся овцы и козы, они громко блеют и звенят колокольчиками. Кормежка, вот оно что. Вдали поднимается дымок, жгут, наверное, мусор.
Все это очень мило, но Анджеле через пару дней на работу, так что пора и домой. Хочешь не хочешь, а приходится собирать вещички. Джим идет прощаться с развалинами. Он поднимается на вершину холма и осматривается. Есть в этом месте что-то такое… «Они – часть этой земли, эта земля не покинута. Рассказ не окончен, он будет продолжаться – пока продолжается все остальное».
Хэмфри настойчиво гудит. Пора уезжать. Ах, Калифорния…
Глава 46
Американские поселенцы первой волны приезжали из Нью-Мексико на фургонах, или вокруг мыса Горн на кораблях, или попросту верхом, из Сан-Франциско, попытав сперва свое счастье в поисках золота. Их было совсем немного. Первый новый город, Анахейм, был заложен небольшой группой немцев, решивших выращивать виноград и делать вино. Немцы прибыли из Сан-Франциско в 1859 году, и было их всего двести человек. Место для города было выбрано прямо посреди равнины, где прежде пасся скот, поэтому они соорудили изгородь из ивовых кольев, которые затем пустили корни и превратились в живую стену из деревьев, прямоугольник с четырьмя воротами, одни на каждой стороне. Чтобы подвести воду из реки Санта-Ана, они прорыли канаву длиной в пять миль. И начали выращивать виноград.
После разбивки огромных ранчо на участки стали появляться и другие города. Когда ранчо были поделены и распроданы, новые владельцы сразу же начали продавать землю и устраивать города прямо на пустом месте.
В те времена сам воздух был пропитан новыми идеями справедливой организации общества, кое-кто из землевладельцев увлекался этими идеями, в результате чего некоторые города возникли как попытки воплощения утопических проектов: немецкий Анахейм был кооперативен, квакеры организовали Эль-Модену на принципах своего общества, Гарден-Гроув была вначале общиной трезвенников, а Вестминстер – религиозной коммуной. Позднее в Анахейме осела группа поляков, возглавлявшаяся Моджесками; они начали было свою отдельную маленькую утопию, но только та очень быстро развалилась. Эль-Торо основали англичане, они превратили его в один из форпостов Британской империи, отмечали день рождения королевы Виктории и создали первую в Америке команду по поло – такие вот британские представления об утопии.
Когда был построен участок Южно-Тихоокеанской железной дороги от Лос-Анджелеса до Анахейма, начался бум, продлившийся все семидесятые годы. Была основана Санта-Ана, участки под застройку продавались по двадцать–сорок долларов, а то и отдавались даром. Через два года там уже стояло пятьдесят домов. К востоку от Санта-Аны Коламбус Тастин основал Тастин; между двумя новорожденными поселениями разгорелось ожесточенное соперничество за железнодорожную ветку из Анахейма. Ветку – а через какое-то время и положение столицы округа – получила Санта-Ана, а Тастин так и остался на долгие годы деревней.
Эндрю Гласселл и Альфред Чапмэн, основатели Оринд-жа, были адвокатами, принимали активнейшее участие в тяжбах по переделу старых ранчо и весьма на том обогатились, как деньгами, так и землей. Вначале Ориндж состоял из общинного участка в сорок акров, окруженного шестьюдесятью частными, по десять акров каждый.
К юго-западу от этих городов лесоторговцы Джеймс и Роберт Макфаддены выстроили на океанском побережье пристань, ставшую вскоре важным торговым портом. Город, разраставшийся вокруг макфадденовской – так ее именовали – пристани, получил название Ньюпорт. Макфаддены покупали землю у государства, по доллару за акр.
Города вырастали везде, по всему округу. В Лагуна-Бич – потому что там очень красивый залив. В Фуллертоне – потому что рядом проложили железную дорогу. В Эль-Модене великолепные условия для выращивания винограда: подходящая земля и вода из ручья Сантьяго. И так далее. Застройщики покупали куски ранчо, разбивали несколько улиц, а потом устраивали торжественное открытие города. Новые люди приезжали в Лос-Анджелес толпами, вот среди них и набирались участники торжества, состоявшего обычно из бесплатного обеда и распродажи участков. Иногда это срабатывало, иногда нет. Такие города, как Йорба, Хьюз-Парк, Макферсон, Фэрвью, Олинда, Сент-Джеймс, Этвуд, Карлтон, Каталина-на-Мэйне и Смелтцер, угасли буквально на следующий день после своего основания. Другие – Буэна-Парк, Капистрано-Бич, Вилла-Парк, Плацентия, Хантингтон-Бич, Корона-дель-Мар, Коста-Меса – выживали и росли.
Рост стал еще быстрее, когда железнодорожная компания Санта-Фе протянула через континент свою собственную линию и довела ее до Лос-Анджелеса. Если прежде Южно-Тихоокеанская была монополисткой, то теперь разгорелась жестокая война цен. Плата за проезд от Омахи, составлявшая ранее сто двадцать пять долларов, рухнула до одного; этот специальный тариф держался год или два и только потом сменился разумной цифрой в двадцать пять долларов. Тем временем тонкая струйка поселенцев превратилась в поток, за сорок лет возникло шестьдесят новых городов.
Города вырастали по всему округу Ориндж, везде – кроме огромных землевладений Джеймса Ирвина. Ирвин прибыл в Сан-Франциско из Англии во время золотой лихорадки. Он не имел ни гроша за душой, но занялся земельными спекуляциями и быстро разбогател. Затем он и его партнеры переехали в Южную Калифорнию и приобрели – полностью! – старые ранчо Сан-Хоакин и Ломас-де-Сантьяго, затем Ирвин откупил у партнеров их долю и оказался в результате единоличным хозяином одной пятой всех земель округа. Широкая полоса его владений начиналась у океана и уходила глубоко в горы Санта-Ана, пересекая все возможные железнодорожные трассы от Лос-Анджелеса на Сан-Диего. Ирвин – единственный, пожалуй, во всем штате – был достаточно силен и влиятелен, чтобы сдержать Южно-Тихоокеанскую железнодорожную компанию, его работники отбили все попытки строительных бригад Южно-Тихоокеанской пробиться силой. Потом он пропустил через свои земли железную дорогу компании Санта-Фе – с мстительной целью раз и навсегда утереть нос Южно-Тихоокеанской.
Городов на ранчо Ирвина не строили лет десять–двадцать, здесь пасли овец, а потом начали выращивать пшеницу, овес, люцерну, ячмень и бобы. Апельсиновые рощи появились значительно позднее. Целое столетие почти безлюдная часть округа Ориндж разительно отличалась от вполне уже цивилизованной северо-восточной части – исключительно благодаря ста семидесяти двум квадратным милям ирвингского ранчо, чьи хозяева поколение за поколением хранили землю нетронутой.
В 1889 году часть округа Лос-Анджелес выделилась в самостоятельный округ Ориндж. Ловко подсунутая взятка убедила законодателей из Сакраменто установить новую границу не по реке Сан-Габриэль, а по ручью Койот-Крик, так что, когда пришло время выбирать столицу округа, предпочтение было отдано не Анахейму, а Санта-Ане за ее серединное положение. Граждане Анахейма были крайне раздосадованы.
Новый округ состоял из маленьких городков, окруженных фермами. Несмотря на всю эту лихорадочную спекуляцию землей и застройку, людей тут жило, по существу, совсем немного. Самые большие города, Санта-Ана и Анахейм, имели население по несколько тысяч человек, а остальные значительно меньше. Между городами милями тянулись фермерские посевы и даже старые, все еще нераспаханные пастбища с зарослями высокой, в рост человека, горчицы. Дорог было мало, узкоколейных веток – еще меньше. Неспешная, расслабленная жизнь под почти безоблачным небом привлекала с востока новых поселенцев, но их поток нарастал очень медленно. Лос-анджелесские журналисты вовсю трубили о прелестях Южной Калифорнии, называли ее американским Средиземноморьем, золотым побережьем. В создании этого образа немаловажную роль играли апельсиновые рощи. Выращивание апельсинов – сельское хозяйство среднего класса, и в социальном, и в эстетическом плане значительно более приемлемое, чем огромные пшеничные и кукурузные фермы Среднего Запада, обрекающие своих владельцев на уединенную жизнь. Возможно, так оно сперва и было, правда, очень многим людям приходилось работать и в своей апельсиновой роще, и где-нибудь еще, – чтобы содержать эту самую рощу. Американский вариант средиземноморской расслабленности и неспешности? Возможно. Вполне возможно. Но случались и бедствия, в частности – наводнения. Однажды дождь шел не переставая целый месяц, и вся равнина, от гор до океана, оказалась под водой. И все новенькие, построенные из необожженного кирпича дома Анахейма раскисли в глину. Или эпидемия ветрянки, убившая последних индейцев – индейцы жили в Сан-Хуан-Капистрано, как молчаливые остатки прошлого этой миссии. Часто случались недороды; привезенные издалека и высаженные чаще всего монокультурным образом, виноградные лозы, грецкий орех и даже апельсиновые деревья становились легкой добычей болезней и паразитов, гибли тысячами.
Но это – отдельные выбросы, а по большей части существование текло мирно и спокойно. С востока приходили привлекаемые горячим солнцем американцы, они начинали здесь новую жизнь и чаще всего не жаловались на результаты. Шли годы, прибывали новые поселенцы, основывавшие новые города, просторная земля принимала их, ничуть не меняясь, – они словно растворялись в апельсиновых рощах, и все оставалось по-прежнему.
Наступил новый век, и иссушенная солнцем жизнь побережья приобрела постоянный ритм, которому, казалось, не будет конца. В тысяча девятьсот пятом Уолтер Джонсон, выступавший за фуллертонскую среднюю школу, выбил в игре против санта-анской средней двадцать семь подающих подряд. В тысяча девятьсот одиннадцатом Барни Олдфилд обогнал на своей машине самолет. В тысяча девятьсот двенадцатом Гленн Мартин пролетел на построенном собственными руками самолете от Ньюпорта до Каталины, для того времени – самый длинный в мире полет над водой. Можно, пожалуй, сказать, что, построив в своем сарае самолет, Мартин положил начало аэрокосмической промышленности округа Ориндж. И кто же мог предположить, к чему приведет такая изобретательность, такая бескорыстная увлеченность чудесами механики?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72