..
Он толкнул замызганную дверь на тугой пружине. В трактире было людно и парно. Сквозь пар и табачный дым со всех сторон наплывали с обшарпанных стен нарисованные на обоях гордые корабли с громадными флагами, вспенивающие голубые воды.
Еще сильнее запахло Достоевским, которого он в эти дни опять перечитывал. Казалось, вот сейчас войдет Раскольников и присядет за стол Мармеладова…
Обо всем остальном рассказано в первом видении его новой лирической драмы.
– Молчать! Не ругаться! Еще бутылочку, любезный…
– Позвольте, господин. Так нельзя. Вы у нас всех раков руками переберете. Никто кушать не станет…
– И танцевала она, милый друг ты мой, скажу я тебе, как небесное создание…
– Пей, да помалкивай…
– И все проходит. И каждому – своя забота…
– Рад служить русской интеллигенции…
– Бри!
– Ну это… это… знаете…
И тут же – захмелевший Поэт, которому среди тысяч лиц опять открывается единственно прекрасный лик Незакомки-Мироправительницы.
Голубые с гены трактира начинают кружиться, плывут корабли, накренившийся потолок открывает зимнее, холодное небо.
Блок вышел и зашагал дальше. Дошел до моста, за которым пролегла прямая, как стрела, аллея Крестовскою острова. Дома остались позади. Кругом – одна синяя ночь. Все в снегу – и пустынный мост, окаймленный цепочками фонарей, и зазимовавшие корабли с сигнальными огнями, и деревья.
Здесь развертываемся второе видение. Широкой дугой падает с темною неба звезда и превращается на мосту в высокую, тонкостанную женщину в черном, опушенную легким, искристым снегом.
Протекали столетья, как сны.
Долго ждал я тебя на земле.
Так из ночного пейзажа петербургской окраины, из наблюдений над вульгарными происшествиями в промозглом трактире, которые потом зеркально повторяются в буржуазной гостиной, из романтической фантазии и романтической иронии возникла вторая, драматическая, «Незнакомка». Она была закончена 11 ноября 1906 года.
Блок писал ее вдохновенно. А лирическими стихами своими после Озерковской «Незнакомки» и «Ночной Фиалки» был недоволен.
«Потом началась летняя тоска, потом действенный Петербург и две драмы, в которых я сказал, что было надо, а стихи уж писал так себе, полунужные. Растягивал. В рифмы бросался. Но, может быть, скоро придет этот новый свежий мой цикл. И Александр Блок – к Дионису».
Это было записано в декабре 1906 года. Он как в воду глядел.
Но почему «к Дионису»? В том же декабре Блок зачитывался книгой Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». Он воспринял ее как «откровение», законспектировал в записной книжке. Очень может быть, что он читал ее по совету Вячеслава Иванова – исследователя и пропагандиста «религии Диониса».
В трактате Ницше обоснована концепция музыкально-стихийного, иррационального и трагического «дионисийского начала» в искусстве. По Ницше, начало Диониса – это бессознательно-эмоциональный, экстатический язык страсти и трагической воли, это – зыбкость и музыкальная текучесть форм, свобода от строгой меры и гармонии, лирический беспорядок, – короче говоря, все, что противостоит рационализму, пластике, эпическому спокойствию и прекрасной ясности «аполлонова начала».
Под сильнейшим впечатлением от прочитанного Блок все в том же декабре набрасывает сцены драмы «Дионис Гиперборейский». Из этого замысла ничего не получилось. Но новый свежий лирический цикл был уже на пороге.
Первое стихотворение «Снежной маски» датировано 29 декабря 1906 года.
2
Обращение к драматургии свело Блока с театральной средой. Перед ним открылся празднично-декоративный и всегда немного таинственный мир сцены и кулис. И все, что было с ним связано, – легкое веселье, ни к чему не обязывающий флирт с молодыми привлекательными женщинами, цветы, лихачи, «безлюдность низких островов».
«Может быть, год заключится катаньем с актрисами», – записывает Блок накануне премьеры «Балаганчика».
Все его интересы сосредоточены в это время вокруг только что открывшегося обновленного театра Веры Федоровны Комиссаржевской. Он часто посещает репетиции, по нескольку раз смотрит один и тот же спектакль, часами пропадает за кулисами.
Хрупкая некрасивая сорокадвухлетняя женщина с маленьким бледным и нервным личиком, громадными бездонными глазами и неповторимым по широте музыкального диапазона голосом – такова была великая актриса, вознесенная на вершину славы русской передовой молодежью. Ее не просто любили – обожали. Ее особая манера игры, та «лирическая нота», которую, по слову Блока, она внесла на русскую сцену и которая умерла с нею, бесконечно волновала чуткие души и сердца. Лучшие ее роли – Рози из «Боя бабочек» Зудермана, Лариса из «Бесприданницы», Нина Заречная из «Чайки», Нора и Гильда из ибсеновских «Кукольного дома» и «Строителя Сольнеса» – были у всех в памяти и на устах.
В годы первой революции имя Комиссаржевской было окружено ореолом гражданственности и героизма, – в ней хотели видеть нечто вроде русской Жанны д'Арк.
Блок назвал ее «обетованной весной»,
Пришла порою полуночной
На крайний полюс, в мертвый край.
Не верили. Не ждали. Точно
Не таял снег, не веял май.
Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне,
Как будто ветер тронул струны
Там, в незнакомой вышине…
Что в ней рыдало? Что боролось?
Чего она ждала от нас?
Не знаем. Умер вешний голос,
Погасли звезды синих глаз…
Блок навсегда запомнил легкую фигуру Комиссаржевской в полумраке театральных коридоров, ее быструю поступь, торопливо брошенное приветствие перед выходом на сцену, крепкое пожатие маленькой руки, ее выпытывающие, требовательные речи. «Она была – вся мятеж и вся весна».
Комиссаржевская не менее страстно, чем Станиславский или Мейерхольд (каждый по-своему), мечтала об обновлении русской сцены. Ей хотелось создать «театр души», который говорил бы «только о вечном». Для воплощения такого театра все изжившие себя рутинные, плоско-натуралистические формы были решительно непригодны. Актрису заинтересовали, в известной мере оказались ей близки размышления лидеров символизма о «новом театре».
«Я всей душой стремлюсь направить свой театр по новым, еще только намечаемым путям, которые стали все властнее завоевывать себе первенство в художественной литературе, в поэзии, драматургии, живописи, скульптуре, музыке… Теперь реальное воспроизведение быта художниками всех родов стало уже для многих неинтересным, ненужным. Быт достаточно использован… Человеческая мысль, человеческая душа стремятся теперь в искусстве найти ключ к пониманию „вечного“, к разгадке глубоких мировых тайн, к раскрытию духовного мира». Так излагала Комиссаржевская свою эстетическую программу.
Однако собственный ее театр, основанный в сентябре 1904 года, ничего в этом смысле не решил. Тут еще господствовал столь страстно отрицаемый ею дух натурализма. Репертуар был пестрый и крайне неравноценный, режиссура слабая, художественный уровень спектаклей невысокий. Вокруг гениальной актрисы не сложилось никакого ансамбля. Комиссаржевской нужен был режиссер, наделенный талантом и смелостью.
Так на ее пути летом 1906 года возник Всеволод Мейерхольд. Художник неуемной энергии, неистового темперамента, он томился в провинции без настоящего дела. Из возникшего в 1905 году проекта «Театра-студии», у кормила которого объединились Станиславский, Брюсов и Мейерхольд, ничего не вышло. Как и из задуманного на «средах» Вячеслава Иванова театра «Факелы». Без долгих раздумий Мейерхольд откликнулся на предложение Комиссаржевской стать главным режиссером ее театра, хотя с самого начала сомневался, что ему удастся в этом театре полностью реализовать свои замыслы.
Время показало, что сомнения были основательны. Союз Комиссаржевской с Мейерхольдом оказался непрочным и завершился бурным, скандальным разрывом. Слишком уж круто разошлись индивидуальные творческие пути режиссера-экспериментатора, видевшего суть реформы театра в развитии сценической условности, и лирической актрисы, мечтавшей о театре обнаженных страстей и острых душевных коллизий.
На первых порах, однако, было много надежд и упований. Решено было пересоздать все заново, начиная с репертуара и кончая интерьером самого театра.
Комиссаржевская рассталась с театральным залом Пассажа на Итальянской улице. Сняли невзрачное снаружи и купечески «роскошное» внутри здание театра оперетты Неметти на Офицерской, 39, и задумали перестроить его в «античном духе». Безжалостно содрали всю мишуру, бархатные обивки, позолоту. Появились строгий полукруг белых колонн, амфитеатр простых деревянных кресел, серые сукна. «Чисто, как на яхте, и голо, как в лютеранской кирке» – такое впечатление произвел новый облик театра на одного из тогдашних молодых его посетителей, Осипа Мандельштама.
С августа 1906 года по ноябрь 1907-го Мейерхольд поставил в театре Комиссаржевской тринадцать спектаклей. Основу репертуара составили пьесы Ибсена и Метерлинка – «Гедда Габлер», «Пеллиас и Мелизанда», «Сестра Беатриса», «Чудо святого Антония» (в угоду цензуре перекрещенного из святого в странника),
В этих спектаклях Мейерхольд пытался реализовать подхваченную им у Вячеслава Иванова идею «внутренней маски»: суть спектакля должна была раскрываться не в динамическом развитии действия и не в выявлении драматических характеров, но в том, что лежит якобы за действием и за внешне выраженным характером – в сфере лишь «умопостигаемого» духовного содержания личности. На сцене не двигались, а медленно перемещались, тихо скользили обесплоченные тени, не кричали, не смеялись, даже не говорили, а приглушенно шептали или погружались в тягостное, многозначительное молчание. Короче говоря, не играли, а священнодействовали… Так тогдашний Мейерхольд, только еще нащупывая новые пути, создавал свой условный и «неподвижный» театр.
Перестройка театрального здания Неметти затягивалась. В августе начались репетиции в снятом на время по соседству, на Английском проспекте, помещении Латышского музыкального кружка. Репетировали ибсеновскую «Гедду Габлер», «В городе» С.Юшкевича и «Вечную сказку» Пшибышевского. Художники писали декорации. Бакст заканчивал постоянный парадный занавес, изображавший античный Элизиум – легкий хоровод теней среди зеленых кущ и стройных храмовых колонн.
В этом же репетиционном помещении в октябре начались «субботы». Комиссаржевская хотела познакомить труппу с петербургской художественной интеллигенцией, ввести актеров в атмосферу «новых веяний».
Сапунов и Судейкин, наделенные буйной фантазией, щедро украсили скучный, серый зал своими красочными декорациями к «Гедде Габлер» и «Сестре Беатрисе». Стены прикрыли голубым ажурным полотном, напоминающим сети. Расставили пальмы, цветы, свечи в старинных канделябрах.
Молодые актрисы, оживленные и нарядные, радушно встречали именитых гостей. Те направлялись на поклон к Комиссаржевской, охваченной радостным волнением и одетой парадно – в бальном платье и соболях. Тут же посмеивался и острил благодушно брюзжащий Казимир Викентьевич Бравич, опытный старый актер, верный соратник Комиссаржевской.
На первой же «субботе» (14 октября) Блок с большим успехом прочитал «Короля на площади» (через три дня пьесу включили в репертуар, но затем цензура ее запретила). На втором – при свете факелов – разыграли в лицах «Дифирамб» Вячеслава Иванова. На третьем – идолоподобный Федор Сологуб огласил свою трагедию «Дар мудрых пчел», а приехавший из Москвы Валерий Брюсов и другие поэты читали стихи.
Этот третий вечер описан по свежим следам в повести Михаила Кузмина «Картонный домик».
Исполненное незлобивой иронии описание (кстати сказать, обидевшее мнительного Сологуба) дает известное представление об обстановке субботников.
«В глубине длинного зала, украшенного камелиями в кадушках, серо-зелеными полотнами и голубыми фонарями, на ложе, приготовленном будто бы для Венеры или царицы Клеопатры, полулежал седой человек, медлительным старческим голосом, как архимандрит в Великий четверг, возглашая: „Любезная царица наша Алькеста, мольбы бессонных ночей твоих услышаны богами, вернется цветущее радостное здоровье супруга твоего царя Адмета“…
– «Весну» сыграйте, «Весну»! Михаил Александрович, ваша очередь, – летели какие-то две актрисы с раздувающимися платьями…
Главная актриса сидела окруженная поэтами и сочувственно улыбалась, когда не понимала смысла того, что говорил ей высокий, розовый, с нимбом золотых волос, человек в пенсне, покачиваясь, то поднимаясь на цыпочки, то снова опускаясь, будто он все время танцевал какой-то танец».
Кроме Федора Сологуба здесь узнаются сам Михаил Алексеевич Кузмин, Комиссаржевская и беседующий с нею Вячеслав Иванов.
На первой же «субботе» Блок увидел Волохову.
…«Да, бывают же такие женщины!» – меланхолически заметила в дневнике М.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Он толкнул замызганную дверь на тугой пружине. В трактире было людно и парно. Сквозь пар и табачный дым со всех сторон наплывали с обшарпанных стен нарисованные на обоях гордые корабли с громадными флагами, вспенивающие голубые воды.
Еще сильнее запахло Достоевским, которого он в эти дни опять перечитывал. Казалось, вот сейчас войдет Раскольников и присядет за стол Мармеладова…
Обо всем остальном рассказано в первом видении его новой лирической драмы.
– Молчать! Не ругаться! Еще бутылочку, любезный…
– Позвольте, господин. Так нельзя. Вы у нас всех раков руками переберете. Никто кушать не станет…
– И танцевала она, милый друг ты мой, скажу я тебе, как небесное создание…
– Пей, да помалкивай…
– И все проходит. И каждому – своя забота…
– Рад служить русской интеллигенции…
– Бри!
– Ну это… это… знаете…
И тут же – захмелевший Поэт, которому среди тысяч лиц опять открывается единственно прекрасный лик Незакомки-Мироправительницы.
Голубые с гены трактира начинают кружиться, плывут корабли, накренившийся потолок открывает зимнее, холодное небо.
Блок вышел и зашагал дальше. Дошел до моста, за которым пролегла прямая, как стрела, аллея Крестовскою острова. Дома остались позади. Кругом – одна синяя ночь. Все в снегу – и пустынный мост, окаймленный цепочками фонарей, и зазимовавшие корабли с сигнальными огнями, и деревья.
Здесь развертываемся второе видение. Широкой дугой падает с темною неба звезда и превращается на мосту в высокую, тонкостанную женщину в черном, опушенную легким, искристым снегом.
Протекали столетья, как сны.
Долго ждал я тебя на земле.
Так из ночного пейзажа петербургской окраины, из наблюдений над вульгарными происшествиями в промозглом трактире, которые потом зеркально повторяются в буржуазной гостиной, из романтической фантазии и романтической иронии возникла вторая, драматическая, «Незнакомка». Она была закончена 11 ноября 1906 года.
Блок писал ее вдохновенно. А лирическими стихами своими после Озерковской «Незнакомки» и «Ночной Фиалки» был недоволен.
«Потом началась летняя тоска, потом действенный Петербург и две драмы, в которых я сказал, что было надо, а стихи уж писал так себе, полунужные. Растягивал. В рифмы бросался. Но, может быть, скоро придет этот новый свежий мой цикл. И Александр Блок – к Дионису».
Это было записано в декабре 1906 года. Он как в воду глядел.
Но почему «к Дионису»? В том же декабре Блок зачитывался книгой Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». Он воспринял ее как «откровение», законспектировал в записной книжке. Очень может быть, что он читал ее по совету Вячеслава Иванова – исследователя и пропагандиста «религии Диониса».
В трактате Ницше обоснована концепция музыкально-стихийного, иррационального и трагического «дионисийского начала» в искусстве. По Ницше, начало Диониса – это бессознательно-эмоциональный, экстатический язык страсти и трагической воли, это – зыбкость и музыкальная текучесть форм, свобода от строгой меры и гармонии, лирический беспорядок, – короче говоря, все, что противостоит рационализму, пластике, эпическому спокойствию и прекрасной ясности «аполлонова начала».
Под сильнейшим впечатлением от прочитанного Блок все в том же декабре набрасывает сцены драмы «Дионис Гиперборейский». Из этого замысла ничего не получилось. Но новый свежий лирический цикл был уже на пороге.
Первое стихотворение «Снежной маски» датировано 29 декабря 1906 года.
2
Обращение к драматургии свело Блока с театральной средой. Перед ним открылся празднично-декоративный и всегда немного таинственный мир сцены и кулис. И все, что было с ним связано, – легкое веселье, ни к чему не обязывающий флирт с молодыми привлекательными женщинами, цветы, лихачи, «безлюдность низких островов».
«Может быть, год заключится катаньем с актрисами», – записывает Блок накануне премьеры «Балаганчика».
Все его интересы сосредоточены в это время вокруг только что открывшегося обновленного театра Веры Федоровны Комиссаржевской. Он часто посещает репетиции, по нескольку раз смотрит один и тот же спектакль, часами пропадает за кулисами.
Хрупкая некрасивая сорокадвухлетняя женщина с маленьким бледным и нервным личиком, громадными бездонными глазами и неповторимым по широте музыкального диапазона голосом – такова была великая актриса, вознесенная на вершину славы русской передовой молодежью. Ее не просто любили – обожали. Ее особая манера игры, та «лирическая нота», которую, по слову Блока, она внесла на русскую сцену и которая умерла с нею, бесконечно волновала чуткие души и сердца. Лучшие ее роли – Рози из «Боя бабочек» Зудермана, Лариса из «Бесприданницы», Нина Заречная из «Чайки», Нора и Гильда из ибсеновских «Кукольного дома» и «Строителя Сольнеса» – были у всех в памяти и на устах.
В годы первой революции имя Комиссаржевской было окружено ореолом гражданственности и героизма, – в ней хотели видеть нечто вроде русской Жанны д'Арк.
Блок назвал ее «обетованной весной»,
Пришла порою полуночной
На крайний полюс, в мертвый край.
Не верили. Не ждали. Точно
Не таял снег, не веял май.
Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне,
Как будто ветер тронул струны
Там, в незнакомой вышине…
Что в ней рыдало? Что боролось?
Чего она ждала от нас?
Не знаем. Умер вешний голос,
Погасли звезды синих глаз…
Блок навсегда запомнил легкую фигуру Комиссаржевской в полумраке театральных коридоров, ее быструю поступь, торопливо брошенное приветствие перед выходом на сцену, крепкое пожатие маленькой руки, ее выпытывающие, требовательные речи. «Она была – вся мятеж и вся весна».
Комиссаржевская не менее страстно, чем Станиславский или Мейерхольд (каждый по-своему), мечтала об обновлении русской сцены. Ей хотелось создать «театр души», который говорил бы «только о вечном». Для воплощения такого театра все изжившие себя рутинные, плоско-натуралистические формы были решительно непригодны. Актрису заинтересовали, в известной мере оказались ей близки размышления лидеров символизма о «новом театре».
«Я всей душой стремлюсь направить свой театр по новым, еще только намечаемым путям, которые стали все властнее завоевывать себе первенство в художественной литературе, в поэзии, драматургии, живописи, скульптуре, музыке… Теперь реальное воспроизведение быта художниками всех родов стало уже для многих неинтересным, ненужным. Быт достаточно использован… Человеческая мысль, человеческая душа стремятся теперь в искусстве найти ключ к пониманию „вечного“, к разгадке глубоких мировых тайн, к раскрытию духовного мира». Так излагала Комиссаржевская свою эстетическую программу.
Однако собственный ее театр, основанный в сентябре 1904 года, ничего в этом смысле не решил. Тут еще господствовал столь страстно отрицаемый ею дух натурализма. Репертуар был пестрый и крайне неравноценный, режиссура слабая, художественный уровень спектаклей невысокий. Вокруг гениальной актрисы не сложилось никакого ансамбля. Комиссаржевской нужен был режиссер, наделенный талантом и смелостью.
Так на ее пути летом 1906 года возник Всеволод Мейерхольд. Художник неуемной энергии, неистового темперамента, он томился в провинции без настоящего дела. Из возникшего в 1905 году проекта «Театра-студии», у кормила которого объединились Станиславский, Брюсов и Мейерхольд, ничего не вышло. Как и из задуманного на «средах» Вячеслава Иванова театра «Факелы». Без долгих раздумий Мейерхольд откликнулся на предложение Комиссаржевской стать главным режиссером ее театра, хотя с самого начала сомневался, что ему удастся в этом театре полностью реализовать свои замыслы.
Время показало, что сомнения были основательны. Союз Комиссаржевской с Мейерхольдом оказался непрочным и завершился бурным, скандальным разрывом. Слишком уж круто разошлись индивидуальные творческие пути режиссера-экспериментатора, видевшего суть реформы театра в развитии сценической условности, и лирической актрисы, мечтавшей о театре обнаженных страстей и острых душевных коллизий.
На первых порах, однако, было много надежд и упований. Решено было пересоздать все заново, начиная с репертуара и кончая интерьером самого театра.
Комиссаржевская рассталась с театральным залом Пассажа на Итальянской улице. Сняли невзрачное снаружи и купечески «роскошное» внутри здание театра оперетты Неметти на Офицерской, 39, и задумали перестроить его в «античном духе». Безжалостно содрали всю мишуру, бархатные обивки, позолоту. Появились строгий полукруг белых колонн, амфитеатр простых деревянных кресел, серые сукна. «Чисто, как на яхте, и голо, как в лютеранской кирке» – такое впечатление произвел новый облик театра на одного из тогдашних молодых его посетителей, Осипа Мандельштама.
С августа 1906 года по ноябрь 1907-го Мейерхольд поставил в театре Комиссаржевской тринадцать спектаклей. Основу репертуара составили пьесы Ибсена и Метерлинка – «Гедда Габлер», «Пеллиас и Мелизанда», «Сестра Беатриса», «Чудо святого Антония» (в угоду цензуре перекрещенного из святого в странника),
В этих спектаклях Мейерхольд пытался реализовать подхваченную им у Вячеслава Иванова идею «внутренней маски»: суть спектакля должна была раскрываться не в динамическом развитии действия и не в выявлении драматических характеров, но в том, что лежит якобы за действием и за внешне выраженным характером – в сфере лишь «умопостигаемого» духовного содержания личности. На сцене не двигались, а медленно перемещались, тихо скользили обесплоченные тени, не кричали, не смеялись, даже не говорили, а приглушенно шептали или погружались в тягостное, многозначительное молчание. Короче говоря, не играли, а священнодействовали… Так тогдашний Мейерхольд, только еще нащупывая новые пути, создавал свой условный и «неподвижный» театр.
Перестройка театрального здания Неметти затягивалась. В августе начались репетиции в снятом на время по соседству, на Английском проспекте, помещении Латышского музыкального кружка. Репетировали ибсеновскую «Гедду Габлер», «В городе» С.Юшкевича и «Вечную сказку» Пшибышевского. Художники писали декорации. Бакст заканчивал постоянный парадный занавес, изображавший античный Элизиум – легкий хоровод теней среди зеленых кущ и стройных храмовых колонн.
В этом же репетиционном помещении в октябре начались «субботы». Комиссаржевская хотела познакомить труппу с петербургской художественной интеллигенцией, ввести актеров в атмосферу «новых веяний».
Сапунов и Судейкин, наделенные буйной фантазией, щедро украсили скучный, серый зал своими красочными декорациями к «Гедде Габлер» и «Сестре Беатрисе». Стены прикрыли голубым ажурным полотном, напоминающим сети. Расставили пальмы, цветы, свечи в старинных канделябрах.
Молодые актрисы, оживленные и нарядные, радушно встречали именитых гостей. Те направлялись на поклон к Комиссаржевской, охваченной радостным волнением и одетой парадно – в бальном платье и соболях. Тут же посмеивался и острил благодушно брюзжащий Казимир Викентьевич Бравич, опытный старый актер, верный соратник Комиссаржевской.
На первой же «субботе» (14 октября) Блок с большим успехом прочитал «Короля на площади» (через три дня пьесу включили в репертуар, но затем цензура ее запретила). На втором – при свете факелов – разыграли в лицах «Дифирамб» Вячеслава Иванова. На третьем – идолоподобный Федор Сологуб огласил свою трагедию «Дар мудрых пчел», а приехавший из Москвы Валерий Брюсов и другие поэты читали стихи.
Этот третий вечер описан по свежим следам в повести Михаила Кузмина «Картонный домик».
Исполненное незлобивой иронии описание (кстати сказать, обидевшее мнительного Сологуба) дает известное представление об обстановке субботников.
«В глубине длинного зала, украшенного камелиями в кадушках, серо-зелеными полотнами и голубыми фонарями, на ложе, приготовленном будто бы для Венеры или царицы Клеопатры, полулежал седой человек, медлительным старческим голосом, как архимандрит в Великий четверг, возглашая: „Любезная царица наша Алькеста, мольбы бессонных ночей твоих услышаны богами, вернется цветущее радостное здоровье супруга твоего царя Адмета“…
– «Весну» сыграйте, «Весну»! Михаил Александрович, ваша очередь, – летели какие-то две актрисы с раздувающимися платьями…
Главная актриса сидела окруженная поэтами и сочувственно улыбалась, когда не понимала смысла того, что говорил ей высокий, розовый, с нимбом золотых волос, человек в пенсне, покачиваясь, то поднимаясь на цыпочки, то снова опускаясь, будто он все время танцевал какой-то танец».
Кроме Федора Сологуба здесь узнаются сам Михаил Алексеевич Кузмин, Комиссаржевская и беседующий с нею Вячеслав Иванов.
На первой же «субботе» Блок увидел Волохову.
…«Да, бывают же такие женщины!» – меланхолически заметила в дневнике М.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109