За лесом щелкают пулеметы. С рассветом из тумана, стелящегося над болотами, как видение града Китежа, поднимается силуэт Пинска – белый собор, красные башни костела. Там – немцы.
Жизнь пошла совсем примитивная. Блок переносит ее «легко и не без удовольствия». Ему нравится здесь больше, чем в княжеском «палацце»: можно ничем не стеснять себя. Сослуживцы расспрашивают его о литературе, о Художественном театре, – он отмалчивается. Лишь однажды уговорили его прочитать что-нибудь свое. В низкой полесской хате прозвучали стихи, на удивление пришедшиеся к здешним местам:
И человек печальной цапли
С болотной кочки не спугнет,
Но в каждой тихой, ржавой капле –
Зачало рек, озер, болот.
И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут запуганной России
Весть о чудовищном Христе.
(Потом Блок несколько переделал заключительное двустишие.)
Дружина строила длинную оборонительную позицию – рыли новые окопы и ходы сообщения, поправляли старые, натягивали проволочные заграждения. В земле копались оборванные, босые, продрогшие, плохо накормленные люди, согнанные из-за тридевяти земель, – туркмены, узбеки, башкиры, татары, даже отпущенные каторжные с Сахалина, а с ними – москвичи, рязанцы, калужские. Блок сокрушенно раздумывал об их судьбе и доле. Ему было «стыдно до тошноты, а чего – сам плохо знаешь: кажется, того, что все равно „ничего не поделаешь“ (не вылечишь, не обуешь)».
Строили на совесть. «Детям после войны будет интересно играть в пулеметных гнездах», – писал Блок матери. Но и через тридцать лет старые укрепления еще послужили белорусским партизанам.
Блок огрубел, «озверел». Полдня – в седле, по болотам, полям и лесам, всеми аллюрами. Устраивает скачки через канавы, пробует необъезженных лошадей. «Во всем этом много хорошего, но когда это прекратится, все покажется сном».
В конце сентября его отпустили в Петроград, на побывку. К ноябрю он вернулся в дружину – опять в Парохонск, в княжеский дом. «Жизнь штабная продолжает быть нелепой». Начались мелкие и пошлые дрязги, «образуются партии». Обнаружились злоупотребления с продовольствием для рабочих, – Блок активно участвует в разоблачении мошенников. Газеты приносят все более тревожные известия. В ночь на 18 декабря убит Распутин.
Работы все прибавлялось. Блок исполняет обязанности заведующего партией, под его началом две тысячи человек, – приходится много сидеть за табелями и отчетами. По вечерам без конца играет в шахматы.
В январе 1917-го на участок Блока прибыл с ревизией некий генерал. Его провели в жарко натопленный фанерный домик, где стучала дактилографистка. Побежали за заведующим, – тот мигом явился. И встретил старых приятелей: среди сопровождавших генерала оказались Д.В.Кузьмин-Караваев («синдик» гумилевского «Цеха») и крупный, осанистый, жизнерадостный А.Н.Толстой.
Покончив с делами, пошли ужинать в помещичий дом. В коридоре встретили хозяйку, – она кинула на Блока мрачный глубокий взгляд и гордо кивнула, проходя. Зажигая у себя лампу, Блок обронил: «По-моему, в этом доме будет преступление».
Шутить он не отвык, но на душе было тяжело и смутно. Чужое дело, которым его заставили заниматься (а занимался он им усердно и добросовестно, – иначе не умел), смертельно надоело. «Единственное, что меня занимает, кроме лошади и шахмат, – мысль об отпуске», – пишет он матери 1 марта, еще не зная толком, какие события происходят в Петрограде.
С 27 февраля столица была во всеобщем восстании, 2-м марта помечено отречение Николая II. Расшатанной империи Российской пришел конец.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПРОМЕЖУТОК
1
Блок выехал из дружины 17 марта в месячный отпуск, 19-го был в Петрограде.
Яркий солнечный день, тает. На нечищеных улицах толпы возбужденного народа. Тротуаров не хватает – идут но мостовой. На многих красные ленточки, бантики, банты, бантищи. Несутся грузовики с большими красными флагами, набитые кричащими и хохочущими солдатами. Со времени восстания прошло три недели, но страсти все кипят, – то там, то здесь стихийно возникают митинги с пением и музыкой, ораторы надрываются, толпа слушает и вмешивается. Каждый сам себе политик. Над Зимним дворцом красный флаг, над Мариинским тоже, – здесь обосновалось Временное правительство. В Таврическом продолжается бесконечная говорильня.
В день приезда Блок делится самыми первыми впечатлениями с матерью: «Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России… Для меня мыслима и приемлема будущая Россия как великая демократия (не непременно новая Америка)» (то есть не как капиталистическая держава, но как демократическая республика).
В следующие дни он ходит по Петрограду «как во сне», наблюдает «веселых и подобревших людей».
Прекрасны вылизанные огнем Окружной суд и Литовский замок (тюрьма): «Вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела».
В военном автомобиле провезли какую-то женщину с костылями – может быть, Вырубову?
«Подонки общества» (так Блок называл людей высшего света) присмирели, и это радует его, «даже слишком – до злорадства».
Свобода «необыкновенно величественна». Двадцать третьего народ торжественно хоронил на Марсовом поле погибших в дни переворота. Матросские оркестры играли траурный марш Шопена. Когда красные гробы опустили в братскую могилу, с верков Петропавловской крепости прогремел орудийный салют.
Жизнь словно началась заново. Блоком завладело «необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое». Он пишет матери: «Может случиться очень многое, минута для страны, для государства, для всяких „собственностей“ – опасная, но все побеждается тем сознанием, что произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса».
Это и есть главное в блоковском ощущении происшедшего: настоящие чудеса еще впереди. Алексей Михайлович Ремизов, с которым он встретился в эти дни после долгой разлуки, подметил в нем то же самое: «И была в нем такая устремленность ко всему и на все готового человека, и что бы, казалось, ни случись, не удивишь, и не потужит, что вот еще и еще придет что-то».
Ленин свое первое «Письмо из далека» (тот же март 1917-го) начал словами: «Первая революция, порожденная всемирной империалистической войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней».
В апреле Блок навещает мать в подмосковном санатории и едет в Москву, где идут репетиции «Розы и Креста». То, что ему показали, в общем понравилось, «за исключением частностей», – впрочем, уверенности в том, что пьеса пойдет в следующем сезоне, у него не было, и это не очень его волновало.
Он был озабочен другим. Что делать дальше? «Как же теперь… ему… русскому народу… лучше послужить?» О возвращении в дружину он старался не думать: «Я семь месяцев валял дурака, считаю, что довольно». Одно он понимал отчетливо: «Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником». Как художнику ему выпала необыкновенная участь – быть свидетелем великой эпохи. Но возникает вопрос! «Нужен ли художник демократии?»
Кто бы мог ответить ему на этот вопрос? Настоящей, подлинной демократии пока было не до художников.
… Судьба его между тем решилась сама собой.
Еще в марте ему позвонил сослуживец по дружине, петербургский присяжный поверенный Н.И.Идельсон. Оказывается, из дружины он отозван и назначен секретарем Чрезвычайной (или Верховной) следственной комиссии, только что учрежденной Временным правительством для расследования противозаконных по должности действий царских министров и других высших чиновников.
Председателем комиссии был назначен известный московский юрист Н.К.Муравьев, среди членов были сенатор С.В.Иванов, прокурор Б.Н.Смитсон, военный прокурор В.А.Апушкин, академик-востоковед С.Ф.Ольденбург, историки П.Е.Щеголев и Е.В.Тарле, кадетский деятель Ф.И.Родичев. При комиссии состоял целый штат следователей и экспертов.
Идельсон предложил Блоку стать редактором стенографического свода допросов и показаний. В начале мая Идельсон подтвердил приглашение – и Блок согласился. Дело показалось живым, интересным: предстояло присутствовать на допросах. Работа считалась секретной и оглашению не подлежала.
Допросы производились в довольно торжественной обстановке – в зале Зимнего дворца или в Петропавловской крепости, в старом Комендантском доме, где когда-то допрашивали декабристов. Время от времени председатель и сопровождавшие его лица (среди них и Блок) обходили камеры заключенных в Трубецком бастионе.
Долго шла переписка об откомандировании Блока из l3-й инженерно-строительной дружины. Наконец пришло такое письмо: «Исполнительная комиссия дружины, выражая свое глубокое сожаление по поводу утраты из своей среды редкого по своим хорошим качествам товарища, считает, что призыв Ал. Блока в состав Верховной следственной комиссии является залогом к тому, что ни одна деталь в его новом ответственном деле не будет упущена, и если состав Верховной следственной комиссии будет пополняться такими людьми, то революционная демократия должна быть спокойна и уверена в том, что изменники и деспоты отечества не избегнут справедливого приговора народного Правосудия».
«Лестно, но глупо», – заметил Блок по поводу этого горячего, но не слишком складного письма. В самом деле, к вынесению справедливого приговора деспотам редактор стенографического отчета прямого отношения не имел. Но к своим скромным, невидным обязанностям он приступил с сознанием громадной гражданской ответственности за порученное ему дело.
2
«Открыт паноптикум печальный…»
Какая чудовищная вереница растленных типов прошла перед ним за распахнувшимися кулисами царизма – от первых сановников империи до мелкотравчатых проходимцев, сыщиков, провокаторов!..
Конечно, кое-что он знал, о многом догадывался, но действительность превзошла самое распаленное воображение. «Гигантская лаборатория самодержавия» оказалась просто «колоссальной помойкой»: «ушаты нечистот, всякой грязи».
Во время допросов он успевал бегло записывать свои впечатления. Его характеристики очень сжаты, но крайне выразительны. И – беспощадны. «Нет, вы только подумайте, что за мразь столько лет правила Россией!» – не переставал изумляться он.
Вот Горемыкин Иван Логинович – барственная развалина в ухоженных бакенбардах, опытный, но совершенно одряхлевший бюрократ, верой и правдой послуживший трем царям, живое воплощение «византийского» духа русского самодержавия. Он до того был равнодушен к судьбам России, что даже войну считал чем-то посторонним, не касавшимся его как премьер-министра. У этого была хотя бы «порода», и Блок не удержался от искушения несколько укрупнить его портрет: Глаза у старика смотрят в смерть, а он все еще лжет своим мягким, заплетающимся, грассирующим языком; набежит на лицо тень улыбки – смесь стариковского добродушия (дети, семья, дом, усталость) и железного лукавства (венецианская фреска, порфирная колонна, ступени трона, государственное рулевое колесо) – и опять глаза уставятся в смерть».
А вот к другому премьеру – Штюрмеру – никакая стилизация была уже неприменима, никак нельзя было подгримировать его под венецианского дожа. Этот величаво державшийся старик с благообразной наружностью и вдумчивым выражением лица оставил по себе позорную память как полное ничтожество, пошлый дурак, мелкий интриган и беззастенчивый холуй, которого презирал даже Распутин, поставивший его у власти.
Протопопов… «Поднятые плечи, худоба, седая подстриженная бородка, брючки короткие и туфельки». Человек психически явно тронутый, страдавший недержанием слов и мыслей, на которого временами «накатывало». Сейчас он угодлив и услужлив, пишет доносы на самого себя и признается: «Я плохо соображаю, у меня скверно работает голова». Ужасный неврастеник: запустил в караульного офицера чайником, бился головой о стену. Вдруг заявил: «А знаете, я убедился, какой я мерзавец».
Вырубова… «Подруга» императрицы, верная раба Распутина, «блаженная потаскушка и дура». В облике ее просвечивают черты «русской красавицы», но «все чем-то давно и непоправимо искажено, затаскано». Блок пытался было найти в ней нечто от инфернальных женщин Достоевского, впрочем, сразу же и убедился в неправомерности такой попытки: «Как ужасно самое существование таких женщин: они столь же отвратительны, сколь очаровательны; но, переведя это на язык будущего, на честный язык демократии, опоясанной бурей, надо сказать: как же очаровательность может соединяться с отвратительностью? Вырубова была только отвратительна».
Щегловитов… Долголетний министр юстиции, творец и проводник наглого неправосудия, инициатор процесса Бейлиса, изворотливый, бессовестный, которого даже в своем кругу звали Ванькой Каином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Жизнь пошла совсем примитивная. Блок переносит ее «легко и не без удовольствия». Ему нравится здесь больше, чем в княжеском «палацце»: можно ничем не стеснять себя. Сослуживцы расспрашивают его о литературе, о Художественном театре, – он отмалчивается. Лишь однажды уговорили его прочитать что-нибудь свое. В низкой полесской хате прозвучали стихи, на удивление пришедшиеся к здешним местам:
И человек печальной цапли
С болотной кочки не спугнет,
Но в каждой тихой, ржавой капле –
Зачало рек, озер, болот.
И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут запуганной России
Весть о чудовищном Христе.
(Потом Блок несколько переделал заключительное двустишие.)
Дружина строила длинную оборонительную позицию – рыли новые окопы и ходы сообщения, поправляли старые, натягивали проволочные заграждения. В земле копались оборванные, босые, продрогшие, плохо накормленные люди, согнанные из-за тридевяти земель, – туркмены, узбеки, башкиры, татары, даже отпущенные каторжные с Сахалина, а с ними – москвичи, рязанцы, калужские. Блок сокрушенно раздумывал об их судьбе и доле. Ему было «стыдно до тошноты, а чего – сам плохо знаешь: кажется, того, что все равно „ничего не поделаешь“ (не вылечишь, не обуешь)».
Строили на совесть. «Детям после войны будет интересно играть в пулеметных гнездах», – писал Блок матери. Но и через тридцать лет старые укрепления еще послужили белорусским партизанам.
Блок огрубел, «озверел». Полдня – в седле, по болотам, полям и лесам, всеми аллюрами. Устраивает скачки через канавы, пробует необъезженных лошадей. «Во всем этом много хорошего, но когда это прекратится, все покажется сном».
В конце сентября его отпустили в Петроград, на побывку. К ноябрю он вернулся в дружину – опять в Парохонск, в княжеский дом. «Жизнь штабная продолжает быть нелепой». Начались мелкие и пошлые дрязги, «образуются партии». Обнаружились злоупотребления с продовольствием для рабочих, – Блок активно участвует в разоблачении мошенников. Газеты приносят все более тревожные известия. В ночь на 18 декабря убит Распутин.
Работы все прибавлялось. Блок исполняет обязанности заведующего партией, под его началом две тысячи человек, – приходится много сидеть за табелями и отчетами. По вечерам без конца играет в шахматы.
В январе 1917-го на участок Блока прибыл с ревизией некий генерал. Его провели в жарко натопленный фанерный домик, где стучала дактилографистка. Побежали за заведующим, – тот мигом явился. И встретил старых приятелей: среди сопровождавших генерала оказались Д.В.Кузьмин-Караваев («синдик» гумилевского «Цеха») и крупный, осанистый, жизнерадостный А.Н.Толстой.
Покончив с делами, пошли ужинать в помещичий дом. В коридоре встретили хозяйку, – она кинула на Блока мрачный глубокий взгляд и гордо кивнула, проходя. Зажигая у себя лампу, Блок обронил: «По-моему, в этом доме будет преступление».
Шутить он не отвык, но на душе было тяжело и смутно. Чужое дело, которым его заставили заниматься (а занимался он им усердно и добросовестно, – иначе не умел), смертельно надоело. «Единственное, что меня занимает, кроме лошади и шахмат, – мысль об отпуске», – пишет он матери 1 марта, еще не зная толком, какие события происходят в Петрограде.
С 27 февраля столица была во всеобщем восстании, 2-м марта помечено отречение Николая II. Расшатанной империи Российской пришел конец.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ПРОМЕЖУТОК
1
Блок выехал из дружины 17 марта в месячный отпуск, 19-го был в Петрограде.
Яркий солнечный день, тает. На нечищеных улицах толпы возбужденного народа. Тротуаров не хватает – идут но мостовой. На многих красные ленточки, бантики, банты, бантищи. Несутся грузовики с большими красными флагами, набитые кричащими и хохочущими солдатами. Со времени восстания прошло три недели, но страсти все кипят, – то там, то здесь стихийно возникают митинги с пением и музыкой, ораторы надрываются, толпа слушает и вмешивается. Каждый сам себе политик. Над Зимним дворцом красный флаг, над Мариинским тоже, – здесь обосновалось Временное правительство. В Таврическом продолжается бесконечная говорильня.
В день приезда Блок делится самыми первыми впечатлениями с матерью: «Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России… Для меня мыслима и приемлема будущая Россия как великая демократия (не непременно новая Америка)» (то есть не как капиталистическая держава, но как демократическая республика).
В следующие дни он ходит по Петрограду «как во сне», наблюдает «веселых и подобревших людей».
Прекрасны вылизанные огнем Окружной суд и Литовский замок (тюрьма): «Вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела».
В военном автомобиле провезли какую-то женщину с костылями – может быть, Вырубову?
«Подонки общества» (так Блок называл людей высшего света) присмирели, и это радует его, «даже слишком – до злорадства».
Свобода «необыкновенно величественна». Двадцать третьего народ торжественно хоронил на Марсовом поле погибших в дни переворота. Матросские оркестры играли траурный марш Шопена. Когда красные гробы опустили в братскую могилу, с верков Петропавловской крепости прогремел орудийный салют.
Жизнь словно началась заново. Блоком завладело «необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое». Он пишет матери: «Может случиться очень многое, минута для страны, для государства, для всяких „собственностей“ – опасная, но все побеждается тем сознанием, что произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса».
Это и есть главное в блоковском ощущении происшедшего: настоящие чудеса еще впереди. Алексей Михайлович Ремизов, с которым он встретился в эти дни после долгой разлуки, подметил в нем то же самое: «И была в нем такая устремленность ко всему и на все готового человека, и что бы, казалось, ни случись, не удивишь, и не потужит, что вот еще и еще придет что-то».
Ленин свое первое «Письмо из далека» (тот же март 1917-го) начал словами: «Первая революция, порожденная всемирной империалистической войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней».
В апреле Блок навещает мать в подмосковном санатории и едет в Москву, где идут репетиции «Розы и Креста». То, что ему показали, в общем понравилось, «за исключением частностей», – впрочем, уверенности в том, что пьеса пойдет в следующем сезоне, у него не было, и это не очень его волновало.
Он был озабочен другим. Что делать дальше? «Как же теперь… ему… русскому народу… лучше послужить?» О возвращении в дружину он старался не думать: «Я семь месяцев валял дурака, считаю, что довольно». Одно он понимал отчетливо: «Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником». Как художнику ему выпала необыкновенная участь – быть свидетелем великой эпохи. Но возникает вопрос! «Нужен ли художник демократии?»
Кто бы мог ответить ему на этот вопрос? Настоящей, подлинной демократии пока было не до художников.
… Судьба его между тем решилась сама собой.
Еще в марте ему позвонил сослуживец по дружине, петербургский присяжный поверенный Н.И.Идельсон. Оказывается, из дружины он отозван и назначен секретарем Чрезвычайной (или Верховной) следственной комиссии, только что учрежденной Временным правительством для расследования противозаконных по должности действий царских министров и других высших чиновников.
Председателем комиссии был назначен известный московский юрист Н.К.Муравьев, среди членов были сенатор С.В.Иванов, прокурор Б.Н.Смитсон, военный прокурор В.А.Апушкин, академик-востоковед С.Ф.Ольденбург, историки П.Е.Щеголев и Е.В.Тарле, кадетский деятель Ф.И.Родичев. При комиссии состоял целый штат следователей и экспертов.
Идельсон предложил Блоку стать редактором стенографического свода допросов и показаний. В начале мая Идельсон подтвердил приглашение – и Блок согласился. Дело показалось живым, интересным: предстояло присутствовать на допросах. Работа считалась секретной и оглашению не подлежала.
Допросы производились в довольно торжественной обстановке – в зале Зимнего дворца или в Петропавловской крепости, в старом Комендантском доме, где когда-то допрашивали декабристов. Время от времени председатель и сопровождавшие его лица (среди них и Блок) обходили камеры заключенных в Трубецком бастионе.
Долго шла переписка об откомандировании Блока из l3-й инженерно-строительной дружины. Наконец пришло такое письмо: «Исполнительная комиссия дружины, выражая свое глубокое сожаление по поводу утраты из своей среды редкого по своим хорошим качествам товарища, считает, что призыв Ал. Блока в состав Верховной следственной комиссии является залогом к тому, что ни одна деталь в его новом ответственном деле не будет упущена, и если состав Верховной следственной комиссии будет пополняться такими людьми, то революционная демократия должна быть спокойна и уверена в том, что изменники и деспоты отечества не избегнут справедливого приговора народного Правосудия».
«Лестно, но глупо», – заметил Блок по поводу этого горячего, но не слишком складного письма. В самом деле, к вынесению справедливого приговора деспотам редактор стенографического отчета прямого отношения не имел. Но к своим скромным, невидным обязанностям он приступил с сознанием громадной гражданской ответственности за порученное ему дело.
2
«Открыт паноптикум печальный…»
Какая чудовищная вереница растленных типов прошла перед ним за распахнувшимися кулисами царизма – от первых сановников империи до мелкотравчатых проходимцев, сыщиков, провокаторов!..
Конечно, кое-что он знал, о многом догадывался, но действительность превзошла самое распаленное воображение. «Гигантская лаборатория самодержавия» оказалась просто «колоссальной помойкой»: «ушаты нечистот, всякой грязи».
Во время допросов он успевал бегло записывать свои впечатления. Его характеристики очень сжаты, но крайне выразительны. И – беспощадны. «Нет, вы только подумайте, что за мразь столько лет правила Россией!» – не переставал изумляться он.
Вот Горемыкин Иван Логинович – барственная развалина в ухоженных бакенбардах, опытный, но совершенно одряхлевший бюрократ, верой и правдой послуживший трем царям, живое воплощение «византийского» духа русского самодержавия. Он до того был равнодушен к судьбам России, что даже войну считал чем-то посторонним, не касавшимся его как премьер-министра. У этого была хотя бы «порода», и Блок не удержался от искушения несколько укрупнить его портрет: Глаза у старика смотрят в смерть, а он все еще лжет своим мягким, заплетающимся, грассирующим языком; набежит на лицо тень улыбки – смесь стариковского добродушия (дети, семья, дом, усталость) и железного лукавства (венецианская фреска, порфирная колонна, ступени трона, государственное рулевое колесо) – и опять глаза уставятся в смерть».
А вот к другому премьеру – Штюрмеру – никакая стилизация была уже неприменима, никак нельзя было подгримировать его под венецианского дожа. Этот величаво державшийся старик с благообразной наружностью и вдумчивым выражением лица оставил по себе позорную память как полное ничтожество, пошлый дурак, мелкий интриган и беззастенчивый холуй, которого презирал даже Распутин, поставивший его у власти.
Протопопов… «Поднятые плечи, худоба, седая подстриженная бородка, брючки короткие и туфельки». Человек психически явно тронутый, страдавший недержанием слов и мыслей, на которого временами «накатывало». Сейчас он угодлив и услужлив, пишет доносы на самого себя и признается: «Я плохо соображаю, у меня скверно работает голова». Ужасный неврастеник: запустил в караульного офицера чайником, бился головой о стену. Вдруг заявил: «А знаете, я убедился, какой я мерзавец».
Вырубова… «Подруга» императрицы, верная раба Распутина, «блаженная потаскушка и дура». В облике ее просвечивают черты «русской красавицы», но «все чем-то давно и непоправимо искажено, затаскано». Блок пытался было найти в ней нечто от инфернальных женщин Достоевского, впрочем, сразу же и убедился в неправомерности такой попытки: «Как ужасно самое существование таких женщин: они столь же отвратительны, сколь очаровательны; но, переведя это на язык будущего, на честный язык демократии, опоясанной бурей, надо сказать: как же очаровательность может соединяться с отвратительностью? Вырубова была только отвратительна».
Щегловитов… Долголетний министр юстиции, творец и проводник наглого неправосудия, инициатор процесса Бейлиса, изворотливый, бессовестный, которого даже в своем кругу звали Ванькой Каином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109