Никогда еще не удавалось ему сказать о жизни так просто и отчетливо, никогда еще не писал он так уверенно и свободно – даже в январе, когда родилась «Снежная маска».
Удивительная метаморфоза произошла с ним за эти полгода. Там – ночной мрак, снежные вихри, закрутившие душу, темная музыка вьюжных трелей, экстатическое бормотанье. Здесь – ясность золотого дня, живительная морская соль, «рассудительная улыбка», неторопливая, строго выверенная речь.
Одна за другой проходят картины такой простой, повседневно примелькавшейся и такой сложной, полной драматических конфликтов жизни.
«Я проходил вдоль скачек по шоссе…» Это Коломяжский ипподром. Блок захаживал на скачки и был без ума от выхоленных нервных лошадей. На этот раз (в конце мая) он наблюдал за скачками из-за забора. И «увидел все зараз» – и лошадь, скакавшую без седока, и совсем близко от себя мертвого жокея в желтых рейтузах, и как «медленно вертелись спицы, поблескивали козла, оси, крылья» у подъехавшего ландо с «важным кучером»…
Ударился затылком о родную
Весеннюю приветливую землю,
И в этот миг – в мозгу прошли все мысли,
Единственные нужные. Прошли –
И умерли…
«Однажды брел по набережной я…» Мощная синяя река в белой пене, загорелые рабочие в рубахах с расстегнутым воротом. «И светлые глаза привольной Руси блестели строго с почерневших лиц…» И веселая гурьба голоногих, с грязными пятками ребятишек, и их усталые, ожесточившиеся матери «с отвислыми грудями под грязным платьем». И снова смерть: на берегу валяется пустая водочная сотка, а у самого берега, между свай, покачивается утопленник в разорванных портках, и уже подоспел деятельный городовой и, гремя о камни шашкой, наклонился, прилежно слушает – бьется ли сердце, а собравшиеся задают пустые вопросы: когда упал да сколько выпил? И «истовый, но выпивший рабочий авторитетно говорил другим, что губит каждый день людей вино».
Сколько зорко подмеченных, точных деталей! И какая сила живого человеческого чувства! Стихи – о смерти, всегда подстерегающей человека («Так свойственно мне знать, что и ко мне она придет в свой час»), но главное в них – неутолимая жажда свободной, яростной жизни, когда человеку доступна вся прелесть мира и сама смерть не страшна.
Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
С улыбкой наблюдай. Само устанешь,
Не вынесешь такой веселой жизни,
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
Хочу,
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днем мечтать
И песни петь! И слушать в мире ветер!
Этим романтическим чувством неохватности жизни и слияния с ней проникнуты и другие стихи цикла – «Над озером», «В северном море», «В дюнах».
Недавно я побывал на крутом обрыве над Шуваловским озером, где и теперь расположено кладбище, и в который раз подивился, до чего же точен был Блок в своих стихах. Многое, конечно, изменилось. Обмелело озеро, поредела сосновая роща, старых могил почти не осталось. Но я нашел то самое место, где семьдесят лет тому назад стоял молодой поэт в широкополой шляпе. Нашел и остатки склепа, сложенного из грубо обтесанных каменьев, и несколько уже совсем одряхлевших сосен, наклонившихся над крутизной. И так же внизу вьется дорожка, огибающая озеро. А на другом берегу – те же «дальние дачи», и так же проходит поезд, только уже не «трехглазая змея», влекомая свистящим и стучащим локомотивом, а почти бесшумная электричка. И не видно уже красных и зеленых огней семафора.
А вот от Сестрорецкого курорта, каким видел и запечатлел его Блок, ничего не осталось, кроме самой природы – белесого неба, плоского моря и песчаного берега. Даже рыбачий Вольный остров исчез под водой. Нужно дать волю воображению, чтобы увидеть нарядное казино с верандами, выходящими прямо на море, длинный деревянный мол, прокатные моторные лодки, пестрые кабинки, толпу скучающих модниц и франтов и плечистых молодых парней, за двугривенный вывозивших купальщиков подальше от берега – туда, где можно погрузиться хотя бы по пояс.
И на этом фоне – загорелого и «неправдоподобно красивого» Блока, каким запомнил его Корней Чуковский, участник описанной в «Вольных мыслях» ночной морской прогулки.
В самом образе поэта, лирического героя «Вольных мыслей», проступают новые черты. Ничего не осталось от благочестивого отрока, но это и не «завсегдатай ночных ресторанов», а простой, душевно здоровый, мужественный человек, обретающий свою силу в единении с природой.
Моя душа проста. Соленый ветер
Морей и смольный дух сосны
Ее питал. И в ней – все те же знаки,
Что на моем обветренном лице.
И я прекрасен нищей красотою
Зыбучих дюн и северных морей.
… Блок понял, что написал настоящее.
Тут уместно рассказать об одном эпизоде литературной биографии поэта, которому сам он придавал важное значение.
В мае 1907 года Леонид Андреев принял на себя редактирование знаменитых горьковских альманахов «Знание». Горький, живший на Капри, был занят другим и отошел от непосредственного руководства делами «Знания», сохранив, однако, за собой право контроля. Андреев захотел расширить круг участников альманаха, привлечь некоторых символистов. Собственно, речь шла о Сологубе и Блоке, стихами которого Андреев шумно восхищался. Лично знакомы они еще не были, переговоры шли через Чулкова, с которым Андреев был близок.
Приглашение взволновало Блока. Напечататься в сборниках «Знания» значило выйти на свет божий, обрести настоящую читательскую аудиторию. А Блок еще год назад признался, что больше всего хочет, чтобы Россия услышала его.
Отдать в «Знание» Блок решил лучшее, что у него было, – «Вольные мысли». Насколько это казалось важным и ответственным, видно из письма Любови Дмитриевны, которой Блок сообщил о своем намерении («Вольных мыслей» она еще не знала). «Как хорошо, что ты в „Знании“, надо только в первый раз там что-нибудь важное для тебя напечатать. Хочу очень знать твои новые стихи; хорошо как, если они годятся!» Повторяя, конечно, самого Блока, она считала, что участие в «Знании» – «дает твердую почву и честное, заслуженное оружие в руки». Вот как высоко стояла для них репутация горьковских альманахов!
Однако из замысла Леонида Андреева ничего не вышло. Горький восстал против привлечения символистов, причем сделал это в такой резкой форме, что Андреев отказался от редактирования альманахов.
В частности, о Блоке Горький высказался грубо и крайне несправедливо: «Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душой без штанов и без сердца».
Нужно заметить, что Горький, к сожалению, знал тогда лишь первый блоковский сборник – «Стихи о Прекрасной Даме». Если бы ему были известны хотя бы те же «Вольные мысли», вряд ли он сказал бы такое.
Можно только подосадовать, что «Вольные мысли» появились не в сборниках «Знания», которые читала вся демократическая Россия, а в келейных «Факелах».
«Вольные мысли» – вершина творческих свершений Блока в 1907 году. Они бросают яркий свет и на его критическую и публицистическую прозу, помогают почувствовать пафос его суждений об искусстве, суть занятой им общественно-литературной позиции.
5
В середине июля Блок уехал в Шахматово. К тому времени вышла в свет майская книжка «Золотого руна» (номера журнала запаздывали) со статьей «О реалистах». Несколько позже Блок написал матери: «Почти все озадачены моей деятельностью в „Руне“ и, вероятно, многие думают обо мне плохо. Приготовляюсь к тому, что начнут травить».
И в самом деле, было чем озадачиться. Изысканный лирик, «рыцарь Прекрасной Дамы», автор «Балаганчика» – и вдруг с первых же строк заступился за Горького, над которым в последнее время беспощадно глумилась вся буржуазная пресса. Он заспорил с Философовым – автором статьи «Конец Горького» и с Мережковским – автором статьи «Грядущий хам». От их «критики», писал Блок, «душа горит» и «негодованию не должно быть пределов».
Правда, Блок принимал Горького ограничительно. Он осудительно отнесся к его политическим памфлетам («Мои интервью»), не разобрался в повести «Мать», героя которой воспринял как «бледную тень» великолепного, окрыленного свободой Фомы Гордеева. Но он сказал о «великой искренности» Горького, какой просто не может быть у Мережковского и Философова, и общий его вывод был таков: «…если есть то великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, – то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького… Неисповедимо, по роковой силе своего таланта, по крови, по благородству стремлений… и по масштабу своей душевной муки, Горький – русский писатель». Кто еще в лагере модернистов сказал о Горьком такие слова?
После Горького и Андреева Блок говорил о писателях-«знаньевцах». Символистская критика высокомерно ставила их вообще вне литературы, а Блок нашел у них задушевность, здоровье и бодрость, глубоко человеческое бескорыстие, непреднамеренность и свободу. От повести Скитальца «Огарки» душа способна «тронуться, как ледоходная река, какой-то нежной, звенящей, как льдины, музыкой». Даже у совсем мелких беллетристов Блок, не переоценивая художественного значения их писаний, обнаружил благородные стремления, душевную чистоту и искренность.
«Эта литература нужна массам, но кое-что в ней необходимо и интеллигенции. Полезно, когда ветер событий и мировая музыка заглушают музыку оторванных душ и их сокровенные сквознячки. Это как случайно на улице услышанное слово, или подхваченный на лету трепет „жизни бедной“, или как простая, важная речь Льва Толстого наших дней. Великое».
Да, в своих критических высказываниях (при известной их половинчатости и противоречивости) изысканный лирик был «сам по себе», и эта независимость обошлась ему недешево.
… Тут дал о себе знать Андрей Белый. На сей раз он решил действовать через Любовь Дмитриевну, безумно надеясь, что может еще встретить сочувственный отклик. Поистине этот неугомонный человек обладал редкой способностью все ставить с ног на голову. Изощряясь в печати в разнузданных нападках на Блока, он жалобно взывал: «За что гоните?»
Любовь Дмитриевна ответила Белому резко и переслала его письмо Блоку. Тот отозвался: «…стало немножко неприятно, что опять начинается все это. Можно ли быть таким беспомощным человеком, как он! Посмотрим, что он тебе напишет. Письмо я выброшу, а Борю, в сущности, люблю, или только жалею – уж не знаю».
Приехав в Шахматове, Блок почувствовал необходимость серьезно объясниться с Белым и 6 августа послал ему большое письмо, деловой характер которого был подчеркнут самим обращением: не «милый Боря», а «многоуважаемый и дорогой Борис Николаевич». Последней побудительной причиной послужило полученное Блоком известие, что Белый согласился вернуться в «Золотое руно» при условии, если журнал перестанет быть органом «группы, идейное значение которой равно нулю».
Блок начал так: «За последние месяцы я очень много думал о Тебе, очень внимательно читал все, что Ты пишешь, и слышал о Тебе от самых разнообразных людей самые разнообразные вещи. По-видимому, и Ты был в том же положении относительно меня. Ввиду наших прежних отношений и того, что мы оба служим одному делу русской литературы, я считаю то положение, которое установилось теперь, совершенно ненормальным. Не только чувствую душевную потребность, но и считаю своим долгом написать Тебе это письмо».
Блок особо подчеркнул, что говорит не от лица какой-то «группы», а только от себя и за себя: «В последнее время все менее и менее чувствую свое согласие с кем бы то ни было и предпочитаю следовать завету – оставаться самим собой».
Далее – подробно, по пунктам, шло объяснение по существу разгоревшейся полемики. «С „мистическим реализмом“, „мистическим анархизмом“ и „соборным индивидуализмом“ никогда не имел, не имею и не буду иметь ничего общего. Считаю эти термины глубоко бездарными и ровно ничего не выражающими»; «Критики, основанной на бабьих сплетнях (каковую позволила себе особенно Зин. Гиппиус…), – не признаю»; «К Георгию Чулкову имею отношение как к человеку и возмущаюсь выливаньем помой на голову его как человека» и т. д. По поводу приглашения в «Золотое руно» Блок сказал, что принял его «независимо ни от кого, и ничьих влияний и давлений испытывать не согласен».
Не успело это послание дойти по назначению, как от Белого пришло бешеное письмо, извещавшее о разрыве отношений (оно было написано тоже 6-го, а может быть, 5 августа). Его стоит привести полностью. Но прежде чем сделать это, надобно обратиться к той интерпретации конфликта, которую дал Андрей Белый в своих поздних мемуарах («Омут» – первая часть книги «Между двух революций»).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Удивительная метаморфоза произошла с ним за эти полгода. Там – ночной мрак, снежные вихри, закрутившие душу, темная музыка вьюжных трелей, экстатическое бормотанье. Здесь – ясность золотого дня, живительная морская соль, «рассудительная улыбка», неторопливая, строго выверенная речь.
Одна за другой проходят картины такой простой, повседневно примелькавшейся и такой сложной, полной драматических конфликтов жизни.
«Я проходил вдоль скачек по шоссе…» Это Коломяжский ипподром. Блок захаживал на скачки и был без ума от выхоленных нервных лошадей. На этот раз (в конце мая) он наблюдал за скачками из-за забора. И «увидел все зараз» – и лошадь, скакавшую без седока, и совсем близко от себя мертвого жокея в желтых рейтузах, и как «медленно вертелись спицы, поблескивали козла, оси, крылья» у подъехавшего ландо с «важным кучером»…
Ударился затылком о родную
Весеннюю приветливую землю,
И в этот миг – в мозгу прошли все мысли,
Единственные нужные. Прошли –
И умерли…
«Однажды брел по набережной я…» Мощная синяя река в белой пене, загорелые рабочие в рубахах с расстегнутым воротом. «И светлые глаза привольной Руси блестели строго с почерневших лиц…» И веселая гурьба голоногих, с грязными пятками ребятишек, и их усталые, ожесточившиеся матери «с отвислыми грудями под грязным платьем». И снова смерть: на берегу валяется пустая водочная сотка, а у самого берега, между свай, покачивается утопленник в разорванных портках, и уже подоспел деятельный городовой и, гремя о камни шашкой, наклонился, прилежно слушает – бьется ли сердце, а собравшиеся задают пустые вопросы: когда упал да сколько выпил? И «истовый, но выпивший рабочий авторитетно говорил другим, что губит каждый день людей вино».
Сколько зорко подмеченных, точных деталей! И какая сила живого человеческого чувства! Стихи – о смерти, всегда подстерегающей человека («Так свойственно мне знать, что и ко мне она придет в свой час»), но главное в них – неутолимая жажда свободной, яростной жизни, когда человеку доступна вся прелесть мира и сама смерть не страшна.
Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
С улыбкой наблюдай. Само устанешь,
Не вынесешь такой веселой жизни,
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
Хочу,
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днем мечтать
И песни петь! И слушать в мире ветер!
Этим романтическим чувством неохватности жизни и слияния с ней проникнуты и другие стихи цикла – «Над озером», «В северном море», «В дюнах».
Недавно я побывал на крутом обрыве над Шуваловским озером, где и теперь расположено кладбище, и в который раз подивился, до чего же точен был Блок в своих стихах. Многое, конечно, изменилось. Обмелело озеро, поредела сосновая роща, старых могил почти не осталось. Но я нашел то самое место, где семьдесят лет тому назад стоял молодой поэт в широкополой шляпе. Нашел и остатки склепа, сложенного из грубо обтесанных каменьев, и несколько уже совсем одряхлевших сосен, наклонившихся над крутизной. И так же внизу вьется дорожка, огибающая озеро. А на другом берегу – те же «дальние дачи», и так же проходит поезд, только уже не «трехглазая змея», влекомая свистящим и стучащим локомотивом, а почти бесшумная электричка. И не видно уже красных и зеленых огней семафора.
А вот от Сестрорецкого курорта, каким видел и запечатлел его Блок, ничего не осталось, кроме самой природы – белесого неба, плоского моря и песчаного берега. Даже рыбачий Вольный остров исчез под водой. Нужно дать волю воображению, чтобы увидеть нарядное казино с верандами, выходящими прямо на море, длинный деревянный мол, прокатные моторные лодки, пестрые кабинки, толпу скучающих модниц и франтов и плечистых молодых парней, за двугривенный вывозивших купальщиков подальше от берега – туда, где можно погрузиться хотя бы по пояс.
И на этом фоне – загорелого и «неправдоподобно красивого» Блока, каким запомнил его Корней Чуковский, участник описанной в «Вольных мыслях» ночной морской прогулки.
В самом образе поэта, лирического героя «Вольных мыслей», проступают новые черты. Ничего не осталось от благочестивого отрока, но это и не «завсегдатай ночных ресторанов», а простой, душевно здоровый, мужественный человек, обретающий свою силу в единении с природой.
Моя душа проста. Соленый ветер
Морей и смольный дух сосны
Ее питал. И в ней – все те же знаки,
Что на моем обветренном лице.
И я прекрасен нищей красотою
Зыбучих дюн и северных морей.
… Блок понял, что написал настоящее.
Тут уместно рассказать об одном эпизоде литературной биографии поэта, которому сам он придавал важное значение.
В мае 1907 года Леонид Андреев принял на себя редактирование знаменитых горьковских альманахов «Знание». Горький, живший на Капри, был занят другим и отошел от непосредственного руководства делами «Знания», сохранив, однако, за собой право контроля. Андреев захотел расширить круг участников альманаха, привлечь некоторых символистов. Собственно, речь шла о Сологубе и Блоке, стихами которого Андреев шумно восхищался. Лично знакомы они еще не были, переговоры шли через Чулкова, с которым Андреев был близок.
Приглашение взволновало Блока. Напечататься в сборниках «Знания» значило выйти на свет божий, обрести настоящую читательскую аудиторию. А Блок еще год назад признался, что больше всего хочет, чтобы Россия услышала его.
Отдать в «Знание» Блок решил лучшее, что у него было, – «Вольные мысли». Насколько это казалось важным и ответственным, видно из письма Любови Дмитриевны, которой Блок сообщил о своем намерении («Вольных мыслей» она еще не знала). «Как хорошо, что ты в „Знании“, надо только в первый раз там что-нибудь важное для тебя напечатать. Хочу очень знать твои новые стихи; хорошо как, если они годятся!» Повторяя, конечно, самого Блока, она считала, что участие в «Знании» – «дает твердую почву и честное, заслуженное оружие в руки». Вот как высоко стояла для них репутация горьковских альманахов!
Однако из замысла Леонида Андреева ничего не вышло. Горький восстал против привлечения символистов, причем сделал это в такой резкой форме, что Андреев отказался от редактирования альманахов.
В частности, о Блоке Горький высказался грубо и крайне несправедливо: «Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душой без штанов и без сердца».
Нужно заметить, что Горький, к сожалению, знал тогда лишь первый блоковский сборник – «Стихи о Прекрасной Даме». Если бы ему были известны хотя бы те же «Вольные мысли», вряд ли он сказал бы такое.
Можно только подосадовать, что «Вольные мысли» появились не в сборниках «Знания», которые читала вся демократическая Россия, а в келейных «Факелах».
«Вольные мысли» – вершина творческих свершений Блока в 1907 году. Они бросают яркий свет и на его критическую и публицистическую прозу, помогают почувствовать пафос его суждений об искусстве, суть занятой им общественно-литературной позиции.
5
В середине июля Блок уехал в Шахматово. К тому времени вышла в свет майская книжка «Золотого руна» (номера журнала запаздывали) со статьей «О реалистах». Несколько позже Блок написал матери: «Почти все озадачены моей деятельностью в „Руне“ и, вероятно, многие думают обо мне плохо. Приготовляюсь к тому, что начнут травить».
И в самом деле, было чем озадачиться. Изысканный лирик, «рыцарь Прекрасной Дамы», автор «Балаганчика» – и вдруг с первых же строк заступился за Горького, над которым в последнее время беспощадно глумилась вся буржуазная пресса. Он заспорил с Философовым – автором статьи «Конец Горького» и с Мережковским – автором статьи «Грядущий хам». От их «критики», писал Блок, «душа горит» и «негодованию не должно быть пределов».
Правда, Блок принимал Горького ограничительно. Он осудительно отнесся к его политическим памфлетам («Мои интервью»), не разобрался в повести «Мать», героя которой воспринял как «бледную тень» великолепного, окрыленного свободой Фомы Гордеева. Но он сказал о «великой искренности» Горького, какой просто не может быть у Мережковского и Философова, и общий его вывод был таков: «…если есть то великое, необозримое, просторное, тоскливое и обетованное, что мы привыкли объединять под именем Руси, – то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького… Неисповедимо, по роковой силе своего таланта, по крови, по благородству стремлений… и по масштабу своей душевной муки, Горький – русский писатель». Кто еще в лагере модернистов сказал о Горьком такие слова?
После Горького и Андреева Блок говорил о писателях-«знаньевцах». Символистская критика высокомерно ставила их вообще вне литературы, а Блок нашел у них задушевность, здоровье и бодрость, глубоко человеческое бескорыстие, непреднамеренность и свободу. От повести Скитальца «Огарки» душа способна «тронуться, как ледоходная река, какой-то нежной, звенящей, как льдины, музыкой». Даже у совсем мелких беллетристов Блок, не переоценивая художественного значения их писаний, обнаружил благородные стремления, душевную чистоту и искренность.
«Эта литература нужна массам, но кое-что в ней необходимо и интеллигенции. Полезно, когда ветер событий и мировая музыка заглушают музыку оторванных душ и их сокровенные сквознячки. Это как случайно на улице услышанное слово, или подхваченный на лету трепет „жизни бедной“, или как простая, важная речь Льва Толстого наших дней. Великое».
Да, в своих критических высказываниях (при известной их половинчатости и противоречивости) изысканный лирик был «сам по себе», и эта независимость обошлась ему недешево.
… Тут дал о себе знать Андрей Белый. На сей раз он решил действовать через Любовь Дмитриевну, безумно надеясь, что может еще встретить сочувственный отклик. Поистине этот неугомонный человек обладал редкой способностью все ставить с ног на голову. Изощряясь в печати в разнузданных нападках на Блока, он жалобно взывал: «За что гоните?»
Любовь Дмитриевна ответила Белому резко и переслала его письмо Блоку. Тот отозвался: «…стало немножко неприятно, что опять начинается все это. Можно ли быть таким беспомощным человеком, как он! Посмотрим, что он тебе напишет. Письмо я выброшу, а Борю, в сущности, люблю, или только жалею – уж не знаю».
Приехав в Шахматове, Блок почувствовал необходимость серьезно объясниться с Белым и 6 августа послал ему большое письмо, деловой характер которого был подчеркнут самим обращением: не «милый Боря», а «многоуважаемый и дорогой Борис Николаевич». Последней побудительной причиной послужило полученное Блоком известие, что Белый согласился вернуться в «Золотое руно» при условии, если журнал перестанет быть органом «группы, идейное значение которой равно нулю».
Блок начал так: «За последние месяцы я очень много думал о Тебе, очень внимательно читал все, что Ты пишешь, и слышал о Тебе от самых разнообразных людей самые разнообразные вещи. По-видимому, и Ты был в том же положении относительно меня. Ввиду наших прежних отношений и того, что мы оба служим одному делу русской литературы, я считаю то положение, которое установилось теперь, совершенно ненормальным. Не только чувствую душевную потребность, но и считаю своим долгом написать Тебе это письмо».
Блок особо подчеркнул, что говорит не от лица какой-то «группы», а только от себя и за себя: «В последнее время все менее и менее чувствую свое согласие с кем бы то ни было и предпочитаю следовать завету – оставаться самим собой».
Далее – подробно, по пунктам, шло объяснение по существу разгоревшейся полемики. «С „мистическим реализмом“, „мистическим анархизмом“ и „соборным индивидуализмом“ никогда не имел, не имею и не буду иметь ничего общего. Считаю эти термины глубоко бездарными и ровно ничего не выражающими»; «Критики, основанной на бабьих сплетнях (каковую позволила себе особенно Зин. Гиппиус…), – не признаю»; «К Георгию Чулкову имею отношение как к человеку и возмущаюсь выливаньем помой на голову его как человека» и т. д. По поводу приглашения в «Золотое руно» Блок сказал, что принял его «независимо ни от кого, и ничьих влияний и давлений испытывать не согласен».
Не успело это послание дойти по назначению, как от Белого пришло бешеное письмо, извещавшее о разрыве отношений (оно было написано тоже 6-го, а может быть, 5 августа). Его стоит привести полностью. Но прежде чем сделать это, надобно обратиться к той интерпретации конфликта, которую дал Андрей Белый в своих поздних мемуарах («Омут» – первая часть книги «Между двух революций»).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109