..
Но... Тяжелое дыхание за спиной было еще ближе. Сейчас он... Его заколдованный папа набросится и схватит его за шиворот. Повалит на бетонный пол и ударит.
УДАРИТ!!! Нет, что угодно, только не это! Только пусть не бьет!
Папа никогда раньше не бил его. Сегодня это случилось впервые. И это оказалось очень страшно. Так... невероятно и ужасно, как если бы из стока в раковине вдруг выползла живая змея.
То, что случилось с ним сегодня, лежало за пределами Ваниного понимания. Папа никогда не бил его, не потому, что папа был добрым, и не потому, что Ваня всегда был послушным, – нет, не поэтому. Просто потому, что это было невозможно. И вдруг – сегодня это случилось. Произошло. И от этого все вокруг изменилось. И в нем самом – изменилось тоже.
Ваня подозревал, что и в папе что-то сильно изменилось. Он хотел только одного: чтобы это изменилось не навсегда. Чтобы когда-нибудь... все встало на свои места, и чтобы папа к нему вернулся – таким, каким он был раньше. Добрым, веселым, умным... Не просто папой, а другом. Большим взрослым другом, который всегда может придумать интересную игру. Причем – по-настоящему интересную, такую, в которую он и сам играл бы с удовольствием.
Шаги за спиной приближались. Ване казалось, что он чувствует отцовское дыхание, и оно теперь тоже стало другим – отдавало чем-то кислым.
Сияние озарило спасительную дверь в углу. Он мог разглядеть все, до мельчайших подробностей: две толстые железные полосы, приваренные поперек, заклепки на полосах, проушины, в которые когда-то вставляли замок, ручку, сделанную из толстого металлического прута...
Он не мог только обернуться и хотя бы выставить руки для защиты, впрочем, он уже знал, что это – слабая защита. У папы– крепкий кулак, который ударит туда, куда он захочет.
Ударит сильно: может быть, в лоб, оставляя большую шишку и надсадный гул в голове, может быть, снова – в разбитый нос, может быть – по губам, ломая зубы и разрывая язык... Может быть...
Но он не сомневался, что папа ударит. Его злость не прошла, как это было с галстуком, когда он пошумел пять минут, а потом все-таки надел другой, пусть и не такой красивый (даже мама поморщилась, но сказала: «Ты выглядишь просто замечательно»). Нет, сейчас его злость стала еще больше, и Ваня не видел способа ее остановить.
Если бы можно было сказать: «Раз, два, три, морская фигура – замри!» Когда-то это помогало. Когда-то... когда они играли в «море волнуется раз...» Но сейчас было время другой игры.
Или, например, можно было взмахнуть палочкой, и папа превращался из злого дракона – обратно в доброго царя. Ну а Ваня был, конечно, его верным сыном, Иванушкой-дурачком (это не обидно, ведь на деле он оказывался вовсе не дурачком, разве не так?), спасающим заколдованного отца.
Или... Похоже, из всех заклинаний подходило только одно. И сейчас он собирался его использовать. Сейчас... Надо только добраться до двери... Успеть до нее добежать.
– Ну... вот и все! – прохрипел Николай, и его голос прозвучал так близко... Над самым ухом. Ваня почувствовал, как папино дыхание разметало волосы у него на затылке. И, зна чит...
Внезапно раздался глухой удар, и сразу же вслед за ним, почти без паузы – дикий крик.
– А-А-А-А-А! – на одной протяжной ноте.
А потом... Крик перешел в вой. Жуткий, тоскливый вой. Он иногда слышал его поздно вечером, на даче, папа говорил, что это воют лисицы.
Как бы то ни было... Ваня решил не останавливаться. Ему нельзя было останавливаться, но все же... Речь шла о его ПАПЕ. Ему больно. Ведь ему тоже может быть больно? А это очень плохо, когда кому-нибудь бывает больно, особенно – кому-то из близких. Это все равно, что больно тебе.
Ваня уткнулся в железную дверь, схватился за ручку и потянул ее на себя. Дверь открылась легко. Он прошмыгнул в проем и обернулся. Посмотрел туда, где был отец.
Он увидел голову, лежавшую на столе, и уже готов был закричать, но в следующий момент голова стала подниматься, показались руки, вцепившиеся в столешницу, как щупальца тролля, широкие сотрясающиеся плечи...
Николай поднимался из-за стола и... Он готовился к прыжку.
«Ну да, ведь папа же ничего не видит в темноте, – догадался Ваня. – Его сияние... Если оно и было... Оно исчезло».
Быстро-быстро перебирая руками по столу, Рудницкий обогнул неожиданное препятствие, одной рукой он держался за угол, а другой – шарил перед собой, как слепой. Наконец, когда он понял, что впереди – пустота, его вой перешел в торжествующий рев, и он снова ринулся вперед.
Ваня опустил руки и увидел то, что он искал. Нет, он не искал, он знал, что это будет так.
Ведь не зря же он вспомнил это третье, как оказалось, самое действенное, заклинание. Заклинание, которое признавали все – и папа, и Сержик, и даже мама (правда, мама очень редко играла с ними во что-нибудь веселое, ей почему-то больше нравилось готовить и мыть посуду, хотя Ваня и подозревал, что на самом-то деле ей это не очень нравится, и это казалось еще более удивительным – зачем стоять у плиты и возиться в мыльной воде, когда можно побегать и порезвиться).
Заклинание, которое он уже произнес – мысленно, теперь оставалось только повторить его вслух, и оно обязательно по действует. Не может не подействовать.
Ваня потянул тяжелую дверь. От напряжения в носу что-то забулькало, теплые капли упали ему на руку, но он продолжал тянуть изо всех сил. Бронированная дверь дрогнула и, набирая скорость на мягких, будто вчера смазанных, петлях, стала закрываться.
И пусть это была страшная игра... Очень страшная, но все же здесь существовали какие-то правила, делавшие ее справедливой.
Дверь захлопнулась, и Ваня ощутил мягкий удар по барабанным перепонкам – словно у него с обеих сторон к голове были приставлены две подушки и кто-то хлопнул по ним ладонями. Мягкий удар спертого застоявшегося воздуха.
Одной рукой он тянул за ручку двери, а другой – двигал засов, который никак не хотел закрываться. Ваня дернул сильнее... Еще раз...
И... Почувствовал, как дверь дрогнула. Папа стоял с той стороны, и он дергал дверь на себя.
Ваня обеими ногами уперся в высокий порог и отклонился назад, а правой рукой – продолжал двигать засов, но он никак не поддавался.
И... Папа был сильнее. Папа, конечно же, был сильнее.
Он всегда им гордился и говорил: «Мой папа – самый сильный», потому что сила в его глазах была самым очевидным достоинством.
Если бы он сказал, что папа – самый добрый или самый умный, то это требовалось бы еще доказать, а сила не требовала никаких доказательств. «Мой папа – самый сильный! – говорил он всем во дворе. – У него – во-о-от такая черная гиря, и он ее поднимает миллион раз!»
Конечно, до ребят не доходило. Они не могли понять, что он говорит, но, к счастью, рядом всегда был переводчик – Сержик (Рудницкие не отпускали гулять Ваню одного), и он пояснял, что папа может поднять гирю триллион раз. Во время перевода миллион превращался в триллион, но это не имело большого значения, Ваня все равно не видел разницы, главное, это означало одно – очень много. Очень-очень.
Наделе, конечно, гиря была всего весом в пуд, и Рудницкий считал большим достижением, если выжимал ее больше двадцати раз, но это ничего не меняло – сыновья гордились им точно так же, как он – ими. А может, чуть-чуть больше.
Дверь медленно поползла назад, а засов все не хотел двигаться. Им почти не пользовались, его только красили – чтобы не заржавел, но смазывать забывали. И, видимо, капелька краски... Одна-единственная капелька краски попала на засов и, засохнув, намертво приклеила его к двери.
Ваня почувствовал, что слабеет. Он изо всех сил тянул эту дверь на себя, но отец был сильнее. Ваня на время оставил засов и ухватился за ручку двумя руками. Дверь застыла... И потом – о счастье! он победил папу! – снова стала закрываться. Она опять точно встала в проем – с мягким, почти неслышным лязгом – и Ваня потянулся к засову, но...
Это напоминало перетягивание каната. И... самое страшное заключалось в том, что отсюда некуда было бежать. В этой каморке не было ни окон, ни дверей. Ничего. И если папа его одолеет, то Ване некуда будет деться.
Страх... Он почувствовал, как страх медленно начал подниматься – снизу вверх. Сначала ослабели ноги, они стали будто ватными (из сахарной ваты, такой хрупкой и воздушной), затем страх круглым пушистым шаром наполнил живот, потом подобрался к рукам, и... Ваня увидел, как СИЯНИЕ стало гаснуть.
Это было хуже всего.
Ваня заплакал и напрягся из последних сил. Но вдруг...
Заклинание! Ведь он еще не сказал заклинание! Магические слова, которые должны были подействовать!
– Я в домике. – Похолодевшие губы не слушались, у него опять получалась КАША вместо слов. Противная, мешающая каша. Но ведь он мог говорить! Он говорил ясно и четко, даже лучше, чем диктор в телевизоре, он говорил, но... У себя в голове. – Я в домике... Я в домике... Я в домике...-быстро шептал Ваня, чувствуя, что он наконец обретает голос.
Конечно, когда-то это должно было случиться! Когда-нибудь.
Ему хотелось, чтобы это случилось утром. Чтобы он однажды вышел к столу, где вся семья уже собралась за завтраком, и громко сказал:
– С добрым утром! – и улыбнулся бы, словно показал невиданный фокус.
Все, конечно, обрадовались бы, стали бы хлопать, смеяться, кричать. А он поклонился бы (как тот дядька в странном черном пиджаке с двумя длинными тряпочками сзади, он перепиливал толстую тетю с голыми ногами, а потом тетя встала из ящика как ни в чем не бывало, живая и здоровая, дядьке все хлопали, а он кланялся – направо и налево) и улыбнулся.
Но это должно было случиться сейчас. Ваня чувствовал, что это должно случиться.
– Я в домике... Я в домике... Я в домике, – твердил он и вдруг громко и четко произнес: – Чик-чик, я в домике!
Он почувствовал, как папины руки с той стороны ослабли, папа громко выдохнул... будто всхлипнул и... отпустил дверь.
– Папа! – кричал Ваня. Он плакал в полный голос, от страха и счастья одновременно. – Папочка! Чик-чик! Я в домике! Чик-чик! Я В ДОМИКЕ!
Он положил правую руку на засов и, срывая в кровь пальцы, судорожно дернул его. Засов звонко щелкнул и встал на место.
И тогда... Ноги его окончательно ослабели, он сел на пол, закрыл лицо руками и, размазывая потоки слез, хлынувшие по лицу, повторял:
– Папочка! Я в домике! Чик-чик, я домике... – Рыдания вырвались из его груди и снова превратили СВЯЗНЫЕ слова в липкую КАШУ, но теперь он знал, что это не навсегда.
Он может говорить. Говорить, как все. Потешная горилла на его футболке, залитая слюной, кровью и слезами, улыбалась и подмигивала в темноту:
– Я ХОЧУ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ! А ВЫ?
* * *
Двенадцать часов десять минут. Окрестности деревни Бронцы.
Нестерпимо хотелось курить. Так хотелось, что в голове звенело.
Ластычев засунул руку в карман и побренчал мелочью. Восемь рублей сорок копеек. Две пачки «Примы». Или – «Тамбовского вожака». Или – если уж он захочет шикануть – что-нибудь с фильтром. «С ниппелем», как говорил он.
На «LD», конечно, не хватит... Но разве это так важно? Разве человек рождается на свет для того, чтобы курить «LD»?
Ластычев рассмеялся. Последние лет десять это была его любимая отговорка. Спасительная отговорка.
Разве человек рождается на свет, чтобы работать военруком? Ха!
Разве человек рождается на свет, чтобы жениться? Ха-ха!
Разве человек рождается на свет, чтобы носить дубленку или, на худой конец, пальто, когда можно походить и в телогреечке, засаленной до такой степени, что про себя Ластычев называл ее «кожаной»? Ха-ха-ха!
Иногда он спрашивал себя (для того, чтобы все было по-честному): «А для чего человек рождается на свет?»
В такие моменты он презрительно щурился, выпячивал нижнюю губу и отвечал невидимому собеседнику, веско и немного свысока:
– Вот уж не знаю, парень... Вот уж не знаю... – Затем хитро усмехался и ставил злопыхателя в тупик встречным вопросом: – А неужели кто-нибудь знает ответ? Может быть, Сократ? Или Эйнштейн? Ну, тогда бы он придумал не теорию относительности, а написал бы книжку «В чем смысл жизни». А Сократ – и вовсе не молол бы всякую чепуху насчет того, что, мол, я знаю, что ничего не знаю, и не давился бы на старости лет ядом цикуты. Или, может, вы хотите сказать, что не считаете этих людей достаточно умными?
Невидимый некто сконфуженно замолкал и больше не приставал с глупыми расспросами.
Правда, Ластычев никогда... НИКОГДА не спрашивал себя:
– А что, может, человек рождается для того, чтобы работать обходчиком на занюханном переезде, жить, как вошь, и постоянно трескать горючую гадость?
Он никогда так не говорил, потому что... На этот вопрос был только один ответ: застрелиться в глухом лесном овраге, чтобы лисы и бродячие собаки съели его труп до того, как он успеет протухнуть. Но у Ластычева не было даже пистолета.
Теперь у него не было ничего: ни четырех рот под его командованием, ни бронетехники, ни артиллерии, ни пулемета, ни автомата – ничего. Даже пистолета и то не было.
А давиться в петле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Но... Тяжелое дыхание за спиной было еще ближе. Сейчас он... Его заколдованный папа набросится и схватит его за шиворот. Повалит на бетонный пол и ударит.
УДАРИТ!!! Нет, что угодно, только не это! Только пусть не бьет!
Папа никогда раньше не бил его. Сегодня это случилось впервые. И это оказалось очень страшно. Так... невероятно и ужасно, как если бы из стока в раковине вдруг выползла живая змея.
То, что случилось с ним сегодня, лежало за пределами Ваниного понимания. Папа никогда не бил его, не потому, что папа был добрым, и не потому, что Ваня всегда был послушным, – нет, не поэтому. Просто потому, что это было невозможно. И вдруг – сегодня это случилось. Произошло. И от этого все вокруг изменилось. И в нем самом – изменилось тоже.
Ваня подозревал, что и в папе что-то сильно изменилось. Он хотел только одного: чтобы это изменилось не навсегда. Чтобы когда-нибудь... все встало на свои места, и чтобы папа к нему вернулся – таким, каким он был раньше. Добрым, веселым, умным... Не просто папой, а другом. Большим взрослым другом, который всегда может придумать интересную игру. Причем – по-настоящему интересную, такую, в которую он и сам играл бы с удовольствием.
Шаги за спиной приближались. Ване казалось, что он чувствует отцовское дыхание, и оно теперь тоже стало другим – отдавало чем-то кислым.
Сияние озарило спасительную дверь в углу. Он мог разглядеть все, до мельчайших подробностей: две толстые железные полосы, приваренные поперек, заклепки на полосах, проушины, в которые когда-то вставляли замок, ручку, сделанную из толстого металлического прута...
Он не мог только обернуться и хотя бы выставить руки для защиты, впрочем, он уже знал, что это – слабая защита. У папы– крепкий кулак, который ударит туда, куда он захочет.
Ударит сильно: может быть, в лоб, оставляя большую шишку и надсадный гул в голове, может быть, снова – в разбитый нос, может быть – по губам, ломая зубы и разрывая язык... Может быть...
Но он не сомневался, что папа ударит. Его злость не прошла, как это было с галстуком, когда он пошумел пять минут, а потом все-таки надел другой, пусть и не такой красивый (даже мама поморщилась, но сказала: «Ты выглядишь просто замечательно»). Нет, сейчас его злость стала еще больше, и Ваня не видел способа ее остановить.
Если бы можно было сказать: «Раз, два, три, морская фигура – замри!» Когда-то это помогало. Когда-то... когда они играли в «море волнуется раз...» Но сейчас было время другой игры.
Или, например, можно было взмахнуть палочкой, и папа превращался из злого дракона – обратно в доброго царя. Ну а Ваня был, конечно, его верным сыном, Иванушкой-дурачком (это не обидно, ведь на деле он оказывался вовсе не дурачком, разве не так?), спасающим заколдованного отца.
Или... Похоже, из всех заклинаний подходило только одно. И сейчас он собирался его использовать. Сейчас... Надо только добраться до двери... Успеть до нее добежать.
– Ну... вот и все! – прохрипел Николай, и его голос прозвучал так близко... Над самым ухом. Ваня почувствовал, как папино дыхание разметало волосы у него на затылке. И, зна чит...
Внезапно раздался глухой удар, и сразу же вслед за ним, почти без паузы – дикий крик.
– А-А-А-А-А! – на одной протяжной ноте.
А потом... Крик перешел в вой. Жуткий, тоскливый вой. Он иногда слышал его поздно вечером, на даче, папа говорил, что это воют лисицы.
Как бы то ни было... Ваня решил не останавливаться. Ему нельзя было останавливаться, но все же... Речь шла о его ПАПЕ. Ему больно. Ведь ему тоже может быть больно? А это очень плохо, когда кому-нибудь бывает больно, особенно – кому-то из близких. Это все равно, что больно тебе.
Ваня уткнулся в железную дверь, схватился за ручку и потянул ее на себя. Дверь открылась легко. Он прошмыгнул в проем и обернулся. Посмотрел туда, где был отец.
Он увидел голову, лежавшую на столе, и уже готов был закричать, но в следующий момент голова стала подниматься, показались руки, вцепившиеся в столешницу, как щупальца тролля, широкие сотрясающиеся плечи...
Николай поднимался из-за стола и... Он готовился к прыжку.
«Ну да, ведь папа же ничего не видит в темноте, – догадался Ваня. – Его сияние... Если оно и было... Оно исчезло».
Быстро-быстро перебирая руками по столу, Рудницкий обогнул неожиданное препятствие, одной рукой он держался за угол, а другой – шарил перед собой, как слепой. Наконец, когда он понял, что впереди – пустота, его вой перешел в торжествующий рев, и он снова ринулся вперед.
Ваня опустил руки и увидел то, что он искал. Нет, он не искал, он знал, что это будет так.
Ведь не зря же он вспомнил это третье, как оказалось, самое действенное, заклинание. Заклинание, которое признавали все – и папа, и Сержик, и даже мама (правда, мама очень редко играла с ними во что-нибудь веселое, ей почему-то больше нравилось готовить и мыть посуду, хотя Ваня и подозревал, что на самом-то деле ей это не очень нравится, и это казалось еще более удивительным – зачем стоять у плиты и возиться в мыльной воде, когда можно побегать и порезвиться).
Заклинание, которое он уже произнес – мысленно, теперь оставалось только повторить его вслух, и оно обязательно по действует. Не может не подействовать.
Ваня потянул тяжелую дверь. От напряжения в носу что-то забулькало, теплые капли упали ему на руку, но он продолжал тянуть изо всех сил. Бронированная дверь дрогнула и, набирая скорость на мягких, будто вчера смазанных, петлях, стала закрываться.
И пусть это была страшная игра... Очень страшная, но все же здесь существовали какие-то правила, делавшие ее справедливой.
Дверь захлопнулась, и Ваня ощутил мягкий удар по барабанным перепонкам – словно у него с обеих сторон к голове были приставлены две подушки и кто-то хлопнул по ним ладонями. Мягкий удар спертого застоявшегося воздуха.
Одной рукой он тянул за ручку двери, а другой – двигал засов, который никак не хотел закрываться. Ваня дернул сильнее... Еще раз...
И... Почувствовал, как дверь дрогнула. Папа стоял с той стороны, и он дергал дверь на себя.
Ваня обеими ногами уперся в высокий порог и отклонился назад, а правой рукой – продолжал двигать засов, но он никак не поддавался.
И... Папа был сильнее. Папа, конечно же, был сильнее.
Он всегда им гордился и говорил: «Мой папа – самый сильный», потому что сила в его глазах была самым очевидным достоинством.
Если бы он сказал, что папа – самый добрый или самый умный, то это требовалось бы еще доказать, а сила не требовала никаких доказательств. «Мой папа – самый сильный! – говорил он всем во дворе. – У него – во-о-от такая черная гиря, и он ее поднимает миллион раз!»
Конечно, до ребят не доходило. Они не могли понять, что он говорит, но, к счастью, рядом всегда был переводчик – Сержик (Рудницкие не отпускали гулять Ваню одного), и он пояснял, что папа может поднять гирю триллион раз. Во время перевода миллион превращался в триллион, но это не имело большого значения, Ваня все равно не видел разницы, главное, это означало одно – очень много. Очень-очень.
Наделе, конечно, гиря была всего весом в пуд, и Рудницкий считал большим достижением, если выжимал ее больше двадцати раз, но это ничего не меняло – сыновья гордились им точно так же, как он – ими. А может, чуть-чуть больше.
Дверь медленно поползла назад, а засов все не хотел двигаться. Им почти не пользовались, его только красили – чтобы не заржавел, но смазывать забывали. И, видимо, капелька краски... Одна-единственная капелька краски попала на засов и, засохнув, намертво приклеила его к двери.
Ваня почувствовал, что слабеет. Он изо всех сил тянул эту дверь на себя, но отец был сильнее. Ваня на время оставил засов и ухватился за ручку двумя руками. Дверь застыла... И потом – о счастье! он победил папу! – снова стала закрываться. Она опять точно встала в проем – с мягким, почти неслышным лязгом – и Ваня потянулся к засову, но...
Это напоминало перетягивание каната. И... самое страшное заключалось в том, что отсюда некуда было бежать. В этой каморке не было ни окон, ни дверей. Ничего. И если папа его одолеет, то Ване некуда будет деться.
Страх... Он почувствовал, как страх медленно начал подниматься – снизу вверх. Сначала ослабели ноги, они стали будто ватными (из сахарной ваты, такой хрупкой и воздушной), затем страх круглым пушистым шаром наполнил живот, потом подобрался к рукам, и... Ваня увидел, как СИЯНИЕ стало гаснуть.
Это было хуже всего.
Ваня заплакал и напрягся из последних сил. Но вдруг...
Заклинание! Ведь он еще не сказал заклинание! Магические слова, которые должны были подействовать!
– Я в домике. – Похолодевшие губы не слушались, у него опять получалась КАША вместо слов. Противная, мешающая каша. Но ведь он мог говорить! Он говорил ясно и четко, даже лучше, чем диктор в телевизоре, он говорил, но... У себя в голове. – Я в домике... Я в домике... Я в домике...-быстро шептал Ваня, чувствуя, что он наконец обретает голос.
Конечно, когда-то это должно было случиться! Когда-нибудь.
Ему хотелось, чтобы это случилось утром. Чтобы он однажды вышел к столу, где вся семья уже собралась за завтраком, и громко сказал:
– С добрым утром! – и улыбнулся бы, словно показал невиданный фокус.
Все, конечно, обрадовались бы, стали бы хлопать, смеяться, кричать. А он поклонился бы (как тот дядька в странном черном пиджаке с двумя длинными тряпочками сзади, он перепиливал толстую тетю с голыми ногами, а потом тетя встала из ящика как ни в чем не бывало, живая и здоровая, дядьке все хлопали, а он кланялся – направо и налево) и улыбнулся.
Но это должно было случиться сейчас. Ваня чувствовал, что это должно случиться.
– Я в домике... Я в домике... Я в домике, – твердил он и вдруг громко и четко произнес: – Чик-чик, я в домике!
Он почувствовал, как папины руки с той стороны ослабли, папа громко выдохнул... будто всхлипнул и... отпустил дверь.
– Папа! – кричал Ваня. Он плакал в полный голос, от страха и счастья одновременно. – Папочка! Чик-чик! Я в домике! Чик-чик! Я В ДОМИКЕ!
Он положил правую руку на засов и, срывая в кровь пальцы, судорожно дернул его. Засов звонко щелкнул и встал на место.
И тогда... Ноги его окончательно ослабели, он сел на пол, закрыл лицо руками и, размазывая потоки слез, хлынувшие по лицу, повторял:
– Папочка! Я в домике! Чик-чик, я домике... – Рыдания вырвались из его груди и снова превратили СВЯЗНЫЕ слова в липкую КАШУ, но теперь он знал, что это не навсегда.
Он может говорить. Говорить, как все. Потешная горилла на его футболке, залитая слюной, кровью и слезами, улыбалась и подмигивала в темноту:
– Я ХОЧУ СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ! А ВЫ?
* * *
Двенадцать часов десять минут. Окрестности деревни Бронцы.
Нестерпимо хотелось курить. Так хотелось, что в голове звенело.
Ластычев засунул руку в карман и побренчал мелочью. Восемь рублей сорок копеек. Две пачки «Примы». Или – «Тамбовского вожака». Или – если уж он захочет шикануть – что-нибудь с фильтром. «С ниппелем», как говорил он.
На «LD», конечно, не хватит... Но разве это так важно? Разве человек рождается на свет для того, чтобы курить «LD»?
Ластычев рассмеялся. Последние лет десять это была его любимая отговорка. Спасительная отговорка.
Разве человек рождается на свет, чтобы работать военруком? Ха!
Разве человек рождается на свет, чтобы жениться? Ха-ха!
Разве человек рождается на свет, чтобы носить дубленку или, на худой конец, пальто, когда можно походить и в телогреечке, засаленной до такой степени, что про себя Ластычев называл ее «кожаной»? Ха-ха-ха!
Иногда он спрашивал себя (для того, чтобы все было по-честному): «А для чего человек рождается на свет?»
В такие моменты он презрительно щурился, выпячивал нижнюю губу и отвечал невидимому собеседнику, веско и немного свысока:
– Вот уж не знаю, парень... Вот уж не знаю... – Затем хитро усмехался и ставил злопыхателя в тупик встречным вопросом: – А неужели кто-нибудь знает ответ? Может быть, Сократ? Или Эйнштейн? Ну, тогда бы он придумал не теорию относительности, а написал бы книжку «В чем смысл жизни». А Сократ – и вовсе не молол бы всякую чепуху насчет того, что, мол, я знаю, что ничего не знаю, и не давился бы на старости лет ядом цикуты. Или, может, вы хотите сказать, что не считаете этих людей достаточно умными?
Невидимый некто сконфуженно замолкал и больше не приставал с глупыми расспросами.
Правда, Ластычев никогда... НИКОГДА не спрашивал себя:
– А что, может, человек рождается для того, чтобы работать обходчиком на занюханном переезде, жить, как вошь, и постоянно трескать горючую гадость?
Он никогда так не говорил, потому что... На этот вопрос был только один ответ: застрелиться в глухом лесном овраге, чтобы лисы и бродячие собаки съели его труп до того, как он успеет протухнуть. Но у Ластычева не было даже пистолета.
Теперь у него не было ничего: ни четырех рот под его командованием, ни бронетехники, ни артиллерии, ни пулемета, ни автомата – ничего. Даже пистолета и то не было.
А давиться в петле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78