– Значит, на кого-то оно не действует вовсе?
– Генерал, – твердо сказала Плиева, – если из ЗОНЫ выйдет хоть один человек, я хотела бы с ним поговорить. Пусть берегут его, как зеницу ока. Мне НАДО с ним поговорить.
– Хорошо. Это я вам обещаю. А сейчас, – он взглянул на часы, – извините. Меня не поймут, если вы будете присутствовать на нашей тайной вечере.
– Обычное дело. Мужской шовинизм.
– Ну, не надо так категорично...
– Я все понимаю. – Она встала и начала собираться. – Вы меня любезно выпроваживаете, потому что прежде всего видите во мне женщину, а потом уже – психолога. Мне это даже где-то льстит. Но сейчас я веду себя как психолог, а потом уже – как женщина. Я не обижаюсь. Спасибо, что выслушали меня.
Залина уложила бумаги обратно в «дипломат» и щелкнула замками. У двери генерал ее окликнул:
– Залина Александровна!
Она обернулась, и... В этом повороте головы было что-то роковое. Севастьянов даже удивился, как не вовремя могут приходить в голову такие мысли.
– Я вам верю. Час я продержусь. А вы пока постарайтесь что-нибудь придумать.
– А если не придумаю?
– Тогда... молитесь. За всех нас.
– Ваш оптимизм, генерал... – Она коротко рассмеялась, но этот смешок получился немного нервным. – Заразителен.
Плиева открыла дверь и увидела собравшихся офицеров.
Капитан Некрасов, застывший, как янычар, на пороге, хранил молчание.
Залина вышла, капитан посмотрел на Севастьянова и, получив утвердительный кивок, отступил, пропуская командиров на совещание в здание дракинского аэроклуба, который сегодня стал штабом.

* * *
Двенадцать часов двадцать минут. Шоссе Таруса – Калуга.
Они смеялись, катаясь по траве, и, наверное (подумала Рита), представляли собой странное и жалкое зрелище.
Она – с опухшей и треснувшей нижней губой, волосы спутались и свисают на глаза, как пакля, пиво застыло хрупкой корочкой на затылке, руки покрыты грязью и зеленым соком травы... Да и Джордж выглядел не лучше. Кровь на щеке запеклась бурой коростой, волосы стоят дыбом, словно его хорошенько ударило током, рукав толстовки – в красных разводах, а из порванного носка торчит желтая пятка.
Достойная парочка!
Смех прошел так же неожиданно, как и настиг их. Рита даже знала, что послужило сигналом, ПОЧЕМУ они вдруг перестали смеяться...
Она в очередной раз (давно уже сбилась со счету, они будто открыли самую удачную шутку в мире, действующую безотказно, как щекотка) выставила палец и покрутила им в воздухе, а Джордж, заливаясь радостными воплями, схватил ее за руку, поднес к губам и тихо, украдкой, поцеловал.
Поцеловал ее указательный палец, тот самый, которым включалась машина веселого смеха. Он сделал это словно нечаянно, будто не вкладывал никакого смысла в легкое прикосновение губ. Но... С того момента все изменилось, и они оба об этом знали.
Она тоже сделала вид, что ничего не заметила, а если и заметила, то не придала никакого значения, как если бы он скинул с ее ноги ползущую гусеницу или мошку (наверняка ощутив при этом сквозь плотную джинсовую ткань мягкое тепло ее бедра), но все же это был поцелуй.
Настоящий, пусть мимолетный, но глубокий и нежный поцелуй.
Он длился всего мгновение, и Джордж почему-то вдруг испугался, что она отдернет руку... или не обратит на это никакого внимания...
Но она СДЕЛАЛА ВИД, что не обратила внимания, хотя на самом деле... Он видел, что она только СДЕЛАЛА ВИД.
И смех оборвался – так же неожиданно, как и начался. Они оба почувствовали себя маленькими детьми, катавшимися на карусели, которая вдруг остановилась.
Хохот, радостные крики, ветер выжимает маленькие слезинки из уголков глаз, круг внезапно разламывается и превращается в одну бесконечную прямую, и кажется, что это не кончится никогда... Никогда – будет длиться всю жизнь, а может, даже больше, чем всю жизнь, вечно, до тех пор, пока существуют Земля и звезды, пока дует ветер и шумит море, пока рука в замасленной перчатке не дернет рубильник.
И тогда ощущение радостного стремительного покоя сменяется... Нет, не обидой и не разочарованием – чем-то другим. Чувством тупика, из которого нет выхода. И возврата нет. Та поездка на карусели, что обещала быть вечной, закончена, и в нее больше никогда не вернуться.
И даже если заставить папу быстро сбегать в кассу, чтобы купить еще один билетик, и сесть на ту же самую лошадку (или паровоз, или самолет, или машину), то это будет уже ДРУГАЯ карусель.
Все теперь пойдет ПО-ДРУГОМУ.
Они оба почувствовали этот момент, тонкий и звенящий, как прощание с детством, с той лишь разницей, что в случае с детством этот момент находишь потом, роясь в памяти и отбрасывая ненужные воспоминания, пыльные и докучливые, ты только потом ощущаешь, что он, оказывается, был, был, ты просто не заметил... Это как путешествие на машине времени, но они...
Они почувствовали это в ту же секунду, время не утратило свою цельность, в нем не оказалось пустот и дырок, легкий, почти невесомый, но такой настоящий поцелуй четко совпал с очередным взмахом маятника.
Они ощутили тревогу. Что-то надвигалось. Что-то ждало их впереди. Что-то, уже показавшееся на горизонте, неумолимо, будто черная дыра, притягивающее к себе. И этот поцелуй... Он был похож на преждевременное прощание, словно холодный поцелуй на перроне за пять минут до отправления поезда.
Джордж смутился, Рита отвела взгляд.
– Я попробую завести байк, – сказал он. Рита кивнула.
– Ты всю залил меня пивом, – сказала она с ненужным упреком.
Слова вырвались сами по себе, они ничего не значили, но они требовали какой-то эмоциональной окраски, и наиболее подходящим оказался упрек, хотя он тоже не значил ничего.
– Оно теплое. Нагрелось на солнце...
Диалог стал рассыпаться, как та стена в Гурьеве, реплики потеряли смысл, они просто издавали звуки, не надеясь на то, что смогут выразить свои чувства... И не надеясь на ответное понимание.
– Движок заглох... Тут два цилиндра... Иногда бывает нелегко выставить зажигание... Но я умею...
Джордж поковылял к байку, горячий асфальт жег босую пятку.
Рита скинула рюкзачок, покопалась в нем, достала расческу... Бросила ее обратно, затянула завязки... Потом снова ослабила их, достала расческу и стала нервно, с каким-то ожесточением, расчесываться...
В какой-то момент ей показалось, что лучше уже не будет (Когда? Как? Ведь у нее не было зеркала, женщина без зеркала может причесываться бесконечно, впрочем, зеркало все только усложняет), и она кинула расческу обратно в рюкзак. Решительно тряхнула головой, встала и подошла к байку.
Джордж цедил бензин в карбюратор, тихо бормоча не очень ей понятные вещи:
– Конечно, с двухтактным проще... Клапана регулировать не надо... А если еще и цилиндр один, то и с зажиганием – никаких проблем... Но двухтактный тарахтит, как жестянка у кошки на хвосте, а «Урал» все-таки... «Раз, два, три, четыре... Раз, два, три, четыре...» Как вальс, понимаешь? Это...
Он говорил тяжело, словно не успел отдышаться от быстрого бега, все время говорил, будто боялся остановиться, и посматривал на бензобак, карбюратор и кикстартер – казалось, только для того, чтобы не видеть, что Рита стоит рядом.
Джордж поставил босую ногу на кик, будто репетируя, покрутил ручку газа... Он отвел глаза и напряг бедро, чтобы пнуть блестящий рычаг... В этот момент ее рука вцепилась в рукав толстовки. Он замер.
Ему пришлось поднять голову и посмотреть на нее. Пришлось, словно он это делал через силу.
– Ты ведь мог оставить меня там, на... травке? – сказала Рита.
Казалось, мышцы ее шеи свела внезапная судорога, и оттого она не могла поднять голову – смотрела куда-то в плечо Джорджу.
– Мог ведь, да?
Джордж снял ногу с кика, осторожно, будто боялся, что байк от этого упадет. Поставил босую ногу на горячий асфальт, дернул пяткой и затем наступил на левый сапог.
Он понял, что напрасно вылил все пиво на эту («детку, малышку, крашеную дурочку...»)... на Риту. В горле пересохло, он сглотнул, ощутив, как кадык взлетел куда-то к подбородку...
– Не мог... – даже не сказал, а выдохнул он.
– Почему? – спросила Рита.
Она чувствовала, что ей не хватает слов. И вместе с тем – поняла, что чем меньше их, тем лучше. Она могла бы закричать: «Ты не бросил меня, ты схватил и почти насильно усадил на свой байк прямо перед носом... Зачем? Что заставило тебя так рисковать – ведь ты бы мог уже мчаться по шоссе, и я знаю, что многие поступили бы именно так... Почти все, наверное... Но ты... Ты что-то почувствовал, да? Что-то в тебе оказалось сильнее страха? И это что-то пришло неожиданно, совершенно ниоткуда, в один момент, в один миг, и вдруг оказалось сильнее?»
Она могла бы даже вместо «что-то» вставить другое слово, но тогда бы оно звучало глупо. Неестественно. Оно бы растворилось в мешанине других слов. И все бы растаяло, исчезло... ПОТЕРЯЛОСЬ. И, чтобы не потерять это нечто, эту искру смысла, похоже, единственную искру смысла на этом шоссе и еще на много километров – в ту и в другую сторону, – она просто спросила: «Почему?», в глубине души надеясь, что он скажет в ответ именно то, что она так ХОЧЕТ услышать. Даже после всего, что с ними уже произошло, произошло ДО ТОГО, как...
Но... было ли это реальным? Была ли эта безобразная, омерзительная сцена в лесу, или ей только показалось?
Она машинально провела языком по разбитой губе и поняла... что была. Да, была, но ведь она... уже была... и теперь ее нет. И смысл был только в том, что он ее не бросил, и в том, что поливал ее пивом, и в том, что поцеловал ее палец... И – еще в том, чтобы он сделал это еще раз. И еще... И еще...
Потому что если и есть спасение, то только в этом, и больше ни в чем...
– Почему? – хрипло спросила она.
– Я... не знаю...-Джордж напоминал испуганного школьника, которого спрашивает грозный учитель: «Почему ты разбил стекло в кабинете географии?»
Она дернула за толстовку, словно не удовлетворенная его ответом, так сильно, что он покачнулся.
– Почему?
– Я не знаю... – Казалось, еще немного, и Джордж снова заплачет, уткнувшись в ее колени, и будет просить прощения за то, что...
За что? За то, что он сделал? Сделал ТОГДА или ПОТОМ? Или – за то, что только хотел сделать?
Голова у нее шла кругом. Она чувствовала словно бы какую-то розетку в мозгах, а он тыкал вилкой наобум и никак не мог попасть.
Вот оно, все есть. Все здесь, все рядом. Есть розетка, и она готова, есть вилка, и от нее тянется шнур. Только попади, и вспыхнет лампочка! Или – заработает кофемолка... Или... Или произойдет что угодно, но это все равно лучше, чем если не произойдет НИЧЕГО!
– Почему?! – Она сорвалась на крик, толстовка слезла с его плеча, обнажая татуировку – замысловатый кельтский узор, обвивавший руку, всю в багровых отметинах синяков и ссадин.
– Не мог!! – внезапно, словно проснувшись, заорал он. – ПОТОМУ ЧТО ТЫ ДУРА, БЛАЖЕННАЯ! КРАШЕНАЯ МАЛЕНЬКАЯ ИДИОТКА, КОТОРАЯ НЕ НУЖНА НИКОМУ! ПОТОМУ ЧТО ТЫ – МАЛЕНЬКАЯ НОСАТАЯ СУЧКА С ОТВИСШЕЙ ГУБОЙ! ПОТОМУ ЧТО Я ТЕБЯ... – Он на мгновение осекся, заметив, как болезненно изменилось ее лицо.
Ее щеки пылали, заалевшие ушки пробивались сквозь прядки прямых ровных волос, она прикрыла глаза, словно все то, что он говорил... орал... звучало как самая лучшая музыка, торжественная кода Девятой симфонии Бетховена, и это слово, уже готовое сорваться с его губ, несло в себе неверную ноту, всего одну, но способную полностью разрушить очарование... погубить все... как это обычно бывает, потому что ожидание этого слова, его мысленное звучание... невыразимо прекраснее, чем то же самое слово, но сказанное вслух... пусть даже тысячу раз...
Все это он понял в один миг и вовремя осекся.
Она так и стояла, и из-под «опущенных век катились по щекам счастливые слезы, делавшие ее лицо прекрасным... (По крайней мере, так казалось Джорджу.) Стояла и тянула его за рукав, как ребенок, выпрашивающий у добродушного, но изо всех сил старающегося показаться строгим отца – лишнюю порцию мороженого.
– Почему? – повторяла она, глотая слезы.
– НЕ МОГ!! – орал он в ответ, и, похоже, это было именно то, что им было нужно в тот момент.
Кто-то... Она... Или он... А скорее всего – никто, просто расстояние между ними вдруг сжалось, будто вследствие неожиданного искривления пространства, и они бросились друг к другу, переплелись, как шнурки в ботинке, и чем дальше тем больше, и переплетались все сильнее и сильнее, тщетно пытаясь завязаться в крепкий узелок.
Их губы лихорадочно искали друг друга, он ощущал вкус пива на ее лице, а она чувствовала сухую соленую корку, дерущую, как наждак, с медным привкусом, его руки путались в ее волосах, больно дергая и застревая в слипшихся прядях, а она сжимала его сломанные ребра, заставляя его кряхтеть и морщиться, но теперь ничто не имело значения.
Он вдруг вспомнил мысль, возникшую у него на краю ужаса – про оружие и насилие, и про то, что они неотделимы... Эта мысль оборвалась тогда, потому что ей негде было продолжиться, не в чем – его мозги были до отказа заполнены черной булькающей жижей страха, но теперь КТО-ТО включил свет, и вторая половина мысли осветилась ярко, как тело, лежащее на операционном столе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78