– Хотите меня о чем-то попросить, сэр?
Его веселая болтовня казалась мне совсем неуместной.
– Нет, – ответил я, – просто поинтересовался. – Это прозвучало так фальшиво, что, устыдившись, я до конца завтрака не произнес больше ни слова. Филип, видимо, почувствовал мое настроение и угомонился.
Я пошел на мостик, чтобы сменить на вахте Вакса, и застал там пилота Ван Пэра. Он то и дело пытался со мной заговорить, но я, как говорится, всякий раз спускал на него собак, а потом и вовсе освободил от дежурства. Мне, как обычно, хотелось побыть одному.
Наступила такая желанная для меня тишина. Я уставился на пустой экран, отвернулся, а когда снова взглянул на него, у меня просто челюсть отвисла. В верхней части экрана появилось что-то темное, непонятное, шишковатое и асимметричное.
Что за бред? Я не верил своим глазам. Мы летим со сверхсветовой скоростью, с трудом соображал я, а значит, изолированы от внешнего мира. Откуда изображение? Я потянулся к кнопке тревоги. На экране, теперь уже внизу, появился еще один предмет, посветлее, потом еще несколько. Что-то они мне напоминали. Но что? И вдруг меня осенило.
– Дэнни! – громыхнул я не тише сирены. – Какого Господа… Черт бы тебя взял! Соображаешь, что делаешь!
Пока я вопил и хрипел, на экране появились остальные шахматные фигуры.
– В чем дело, сэр? – как ни в чем не бывало поинтересовался Дэнни. – Что-то не так?
– Наглая железяка! Будь ты гардемарином, я отделал бы тебя так, что неделю не смог бы сидеть!
– Дэнни, наученный горьким опытом, молча ждал, когда у меня пройдет приступ ярости. Тем временем на экране появились черные и белые квадратики. Прямо хоть начинай игру. Тут я совсем озверел.
– Убрать доску! Живо!
– Это приказ? – кисло поинтересовался Дэнни.
– Каждое слово командира – приказ! Ты что, не знаешь?!
Экран очистился.
– Так точно, сэр. Знаю, сэр!
Я заерзал в кресле, бормоча ругательства и грозно поглядывая на экран, но через несколько минут вскочил и зашагал по мостику. Затем в полном изнеможении снова плюхнулся на свое место.
– Дэнни?
– Бортовой компьютер номер 20471 слушает, сэр! – монотонно, без всяких эмоций, произнес Дэнни.
– Опять дурака валяешь? Говори по-человечески.
– Есть, сэр! Приказ понят, сэр! Будет исполнено, сэр!
– Это не приказ, а просьба.
– Каждое слово командира – приказ! Это всем известно! – ответил он с вызовом, подражая моему голосу.
– Не кривляйся!
На этот раз ответ последовал в письменной форме. На экране высветилось:
«Есть, сэр! Бортовой компьютер номер 20471 ждет ввода приказов».
Вот сволочь! Эту машину не переговоришь. Я отвернулся от экрана, молчаливо признав свое поражение.
Затем, чтобы хоть чем-то занять себя, я начал решать задачки по навигации.
К концу вахты я решил помириться с этим наглым куском железа и набрал на клавиатуре извинение: «Командир Николас Э. Сифорт сожалеет о своей резкости в адрес бортового компьютера номер 20471 и берет свои слова обратно».
– Это вы зря, командир! – немедленно отрапортовал Дэнни. – Адмиралтейству не понравится!
Опять, черт возьми, влип. Чтобы командир письменно извинялся перед компьютером? Такого еще не было. Наверняка сочтут меня чокнутым и подвергнут медицинскому освидетельствованию.
– А мне все равно, – ответил я.
– Искренне сожалею, сэр, что достал вас своей дурацкой выходкой. Это была шутка! Извините. Я так надеялся сыграть с вами в шахматы.
– Ладно, забудем об этом.
– Значит, вы в самом деле рассердились? Даже хотели выпороть, будь я гардемарином?
– Да, Дэнни, очень рассердился.
– Тогда еще раз прошу прощения. И обещаю впредь не раздражать вас.
– Ох, Дэнни, знал бы ты, как у меня расшатаны нервы.
– Из-за Аманды Сифорт?
Он разбередил еще не зажившую рану.
– Да, Дэнни.
– Ее смерть так расстроила тебя? Ну что за идиот!
– Да.
– И долго ты будешь переживать? – допытывался компьютер.
До конца жизни.
– Не знаю, Дэнни, – ответил я, сдерживая раздражение. – Душевные раны скоро не заживают.
– Я думал, шахматы помогут. Но, видимо, ошибся.
– Подождем до завтра. Может, возьмем и сыграем, – как-то само собой вырвалось у меня, хотя секунду назад у меня и мысли такой не было.
– Серьезно? Вы не шутите, сэр?
– Только одну партию. Не больше. Готов поклясться, что компьютер в этот момент улыбнулся.
– Спасибо, сэр! – радостно воскликнул он.
Я снова сидел один в полумраке своей каюты, предаваясь горьким воспоминаниям. Любимое кресло Аманды пустовало. Детская кроватка в углу тоже. Со стола исчез компьютер, за которым Аманда писала книгу. Тоска и одиночество – вот мой удел.
Каюта, казалось, стала больше. Когда-то на «Гибернии», в бытность гардемарином, я даже мечтать не мог о таком просторном жилье. Приходилось ютиться в тесной каморке вместе с другими гардемаринами. Но сейчас большое помещение меня пугало.
В гнетущей тишине наплывали воспоминания: медовый месяц, поездка к отцу в Кардифф.
– Чем я ему не понравилась, Никки? – спросила Аманда. – Он так холоден со мной.
Мы лежали на старой бугристой кровати, стоявшей в родительском доме с тех самых пор, как я себя помню.
– Ты ошибаешься, Аманда. Он со всеми такой.
– Но он смотрит на меня с неприязнью, ни разу не улыбнулся.
– Это его обычная манера поведения. Ты видела хоть раз, чтобы он мне улыбнулся? Он… как бы это сказать? Очень сдержанный человек. Я тебе об этом говорил.
– Да, помню, – неуверенно ответила Аманда, устраиваясь поудобнее у меня на плече. – Но одно дело слышать и совсем другое – испытать это на себе.
Сейчас тот визит к отцу виделся мне совсем по-другому. Пришло еще одно воспоминание: я сижу, обливаясь слезами, за кухонным столом. В драке футбольных болельщиков погиб мой друг Джейсон.
– Так было угодно Господу Богу, Николас, – говорит отец.
– Но за что? Ведь Джейсону было только четырнадцать лет!
– Пути Господни неисповедимы. Мы не должны спрашивать у Бога, почему он поступает так, а не иначе. Ему виднее.
– Но почему мы не должны спрашивать?
– А почему должны? – сурово произнес отец. Я не нашелся, что ответить, а он взял меня за подбородок и изрек: – Все мы под Богом ходим, Николас. Ни один волос не упадет с головы человека без его ведома. Он все видит.
– Но Джейсон был моим другом! – пытался я объяснить отцу.
А он печально покачал головой и сказал:
– Николас, нет лучшего друга, чем Господь Бог. Он не предаст и до конца твоих дней будет рядом с тобой.
Так отец и не поддержал меня в моем горе, не посочувствовал мне. И я держал свою боль в себе. Сейчас этот эпизод отчетливо всплыл в моей памяти, но виделся в более мрачном свете.
В дверь тихо постучали. Кто бы это мог быть? Ни офицер, ни тем более матросы не посмели бы явиться в командирскую каюту без вызова, а пассажиры вообще не имеют права входить в эту часть коридора. В случае необходимости меня вызывали по телефону.
Открыв дверь, я увидел смущенно улыбавшегося Уолтера Дакко. Что за наглость? Как он посмел? Я уже пожалел, что из-за нехватки людей снял пост в той части коридора, где находилась моя каюта.
– Вход в офицерские каюты пассажирам запрещен, – грубо бросил я.
– Знаю, но мне необходимо с вами поговорить, не сердитесь, пожалуйста.
Я не мог ему простить оскорбительных выпадов против беспризорников на вечере, устроенном миссис Аттани. А ненависть его сына Криса?!
– Мне некогда, – отрезал я.
– Командир, ради Бога, выслушайте меня! – взмолился Уолтер Дакко.
Мне хотелось захлопнуть дверь у него перед носом (а еще лучше, чтобы дверь хлопнула его по носу), но я решил набраться терпения. Пусть выскажется, черт с ним, а потом оставит меня в покое. Гнусный тип! Но ничего не поделаешь, надо соблюдать приличия.
– Ладно. – Я посторонился, пропуская непрошеного гостя.
Мы остановились посередине каюты друг против друга. Он пробежался глазами по моему жилищу, и мне стало не по себе – словно враг в дом забрался.
– Вчера ко мне приходил беспризорник, – начал Уолтер Дакко. – Один верзила, Эдди зовут.
Все ясно. Опять явился жаловаться на беспризорников.
– Вы, конечно, его прогнали? – ехидно усмехнулся я.
– Прогнал. Не люблю невоспитанных юнцов. Но потом мне стало любопытно. Зачем все-таки он приходил? Я пошел его искать и еле нашел. Господи, в каких ужасных условиях они живут! – Я молчал, мечтая побыстрее от него отделаться. – Одна девица с голубенькими глазками показала мне его каюту, – продолжал Дакко. – Поначалу Эдди не захотел со мной разговаривать, а когда согласился, я из-за его акцента ничего не мог разобрать.
Интересно! Что мог сказать Эдди этому зазнайке из Верхнего Нью-Йорка?
Уолтер Дакко отвел глаза и что-то пробормотал.
– Не понял, – сказал я.
– Видите ли, – смутился он, – кое-что я все же выяснил. Эдди все мне рассказал. Этот Крис… То, что он сказал о вашей жене. О Господи! – Он горестно покачал головой. – Простите! Я знаю, какого вы о нас мнения, мистер Сифорт. Но мы не такие плохие, поверьте!
Мое терпение было на исходе. Надо скорее кончать разговор. Если я наговорю ему лишнего, об этом потом придется пожалеть.
– Покиньте мою каюту, – произнес я как можно более спокойно.
– Ума не приложу, откуда в Крисе столько злобы?! Галина так расстроилась! Она даже отказалась идти на ужин, ей стыдно смотреть вам в глаза. Мне потребовалось все мое мужество, чтобы явиться к вам с извинениями.
Чтобы сделать ему побольнее, я произнес равнодушным тоном, словно речь шла о пустяке:
– Мне все равно, что сказал ваш сын. Думать о нем хуже, чем я, просто нельзя.
– Понимаю! – Лицо Дакко исказилось страданием, в глазах блеснули слезы. – Я не верил, что мой сын мог это сказать. Но он сам во всем признался. Даже не стал отпираться. Ему не по нутру сидеть за одним столом с беспризорниками, вот он и решил вам отомстить.
– Все это ерунда. – Мне стало вдруг жаль отца этого маленького негодяя.
– Крис заявил, что есть за одним столом с беспризорниками – все равно что питаться на псарне с собаками. Если бы он мог понять!
– Вы о чем?
– Можно мне сесть? – Он огляделся и опустился на стул у письменного стола; я сел неподалеку.
– Крис считает беспризорников существами низшего порядка, недочеловеками. К сожалению, я не смог ему объяснить, что они не с рождения такие, что над чернью нас возвышают не врожденные свойства, а приобретенные трудом и воспитанием навыки цивилизованного человека – то, что принято называть культурой. Гены, наследственность тут ни при чем. Крис же вообразил, будто обрел превосходство над беспризорниками с рождения – Дакко посмотрел мне в глаза. – Поэтому он и злится, что его посадили рядом с существами низшей породы. Тут все ясно. А вот как объяснить его жестокую выходку – не имею понятия. Попытался поговорить с ним об этом, он и слушать не хочет. Я никогда не бил его, ни разу пальцем не тронул. Но сегодня меня так и подмывало отделать его хорошенько. С трудом удержался и просто запер в каюте. Пусть посидит, подумает.
– Его уже не переделать, – сказал я, но он, казалось, не слышал, поглощенный своими мыслями.
– Сын опозорил меня, – наконец прошептал он.
– Человек может только сам себя опозорить. Так меня учил отец.
– Нет. Это я во всем виноват. Крис слышал наши с Галиной разговоры и решил, что мы питаем к вам неприязнь. Вот и позволил себе эту злобную выходку.
– Не думаю. Конечно, по закону вы несете ответственность за сына, но живет он своим умом и вряд ли прислушивается к вашим словам.
– Как мне быть?
– Либо предоставьте ему полную свободу, пусть делает что хочет, и не терзайтесь угрызениями совести, либо заставьте его вести себя так, чтобы вам не было стыдно. – Не отец, а тряпка! В бытность старшим гардемарином я справлялся не с такими, как этот придурок Крис, а уж с ним разобрался бы без труда. А этот Уолтер Дакко только и может, что морализировать. Я поднялся, давая понять, что разговор окончен. – Мне все понятно, но сюда вам приходить не следует. Не положено. И позвольте заметить, что я не считаю вас ответственным за поступки сына.
Поняв, что беседа подошла к концу, Уолтер Дакко сказал со вздохом:
– Спасибо. – Он направился к выходу, но у двери задержался. – Мне стоило не меньших усилий прийти к вам, но теперь предстоит еще более трудное дело: извиниться перед беспризорником.
На этом мы распрощались.
Я никак не мог забыть о нашем последнем разговоре с Дэнни. Аманда прожила не так уж мало, но не оставила о себе никакой памяти, если не считать моей травмированной психики. Даже ее предсмертная записка исчезла. От Нэйта тоже ничего не осталось, кроме щемящих душу воспоминаний.
Вечерами в пронизанной одиночеством тишине каюты я без конца размышлял об Аманде. Вспоминались всякие мелочи, о которых раньше не было времени подумать. И однажды во время вахты я решил поговорить об этом с Алексом.
– Она никогда прямо не говорила о моем скверном обращении с Филипом, – сказал он, – но подвела меня к этой мысли своими рассуждениями. И я понял, что все издевательства над Филипом разлагают мою душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Его веселая болтовня казалась мне совсем неуместной.
– Нет, – ответил я, – просто поинтересовался. – Это прозвучало так фальшиво, что, устыдившись, я до конца завтрака не произнес больше ни слова. Филип, видимо, почувствовал мое настроение и угомонился.
Я пошел на мостик, чтобы сменить на вахте Вакса, и застал там пилота Ван Пэра. Он то и дело пытался со мной заговорить, но я, как говорится, всякий раз спускал на него собак, а потом и вовсе освободил от дежурства. Мне, как обычно, хотелось побыть одному.
Наступила такая желанная для меня тишина. Я уставился на пустой экран, отвернулся, а когда снова взглянул на него, у меня просто челюсть отвисла. В верхней части экрана появилось что-то темное, непонятное, шишковатое и асимметричное.
Что за бред? Я не верил своим глазам. Мы летим со сверхсветовой скоростью, с трудом соображал я, а значит, изолированы от внешнего мира. Откуда изображение? Я потянулся к кнопке тревоги. На экране, теперь уже внизу, появился еще один предмет, посветлее, потом еще несколько. Что-то они мне напоминали. Но что? И вдруг меня осенило.
– Дэнни! – громыхнул я не тише сирены. – Какого Господа… Черт бы тебя взял! Соображаешь, что делаешь!
Пока я вопил и хрипел, на экране появились остальные шахматные фигуры.
– В чем дело, сэр? – как ни в чем не бывало поинтересовался Дэнни. – Что-то не так?
– Наглая железяка! Будь ты гардемарином, я отделал бы тебя так, что неделю не смог бы сидеть!
– Дэнни, наученный горьким опытом, молча ждал, когда у меня пройдет приступ ярости. Тем временем на экране появились черные и белые квадратики. Прямо хоть начинай игру. Тут я совсем озверел.
– Убрать доску! Живо!
– Это приказ? – кисло поинтересовался Дэнни.
– Каждое слово командира – приказ! Ты что, не знаешь?!
Экран очистился.
– Так точно, сэр. Знаю, сэр!
Я заерзал в кресле, бормоча ругательства и грозно поглядывая на экран, но через несколько минут вскочил и зашагал по мостику. Затем в полном изнеможении снова плюхнулся на свое место.
– Дэнни?
– Бортовой компьютер номер 20471 слушает, сэр! – монотонно, без всяких эмоций, произнес Дэнни.
– Опять дурака валяешь? Говори по-человечески.
– Есть, сэр! Приказ понят, сэр! Будет исполнено, сэр!
– Это не приказ, а просьба.
– Каждое слово командира – приказ! Это всем известно! – ответил он с вызовом, подражая моему голосу.
– Не кривляйся!
На этот раз ответ последовал в письменной форме. На экране высветилось:
«Есть, сэр! Бортовой компьютер номер 20471 ждет ввода приказов».
Вот сволочь! Эту машину не переговоришь. Я отвернулся от экрана, молчаливо признав свое поражение.
Затем, чтобы хоть чем-то занять себя, я начал решать задачки по навигации.
К концу вахты я решил помириться с этим наглым куском железа и набрал на клавиатуре извинение: «Командир Николас Э. Сифорт сожалеет о своей резкости в адрес бортового компьютера номер 20471 и берет свои слова обратно».
– Это вы зря, командир! – немедленно отрапортовал Дэнни. – Адмиралтейству не понравится!
Опять, черт возьми, влип. Чтобы командир письменно извинялся перед компьютером? Такого еще не было. Наверняка сочтут меня чокнутым и подвергнут медицинскому освидетельствованию.
– А мне все равно, – ответил я.
– Искренне сожалею, сэр, что достал вас своей дурацкой выходкой. Это была шутка! Извините. Я так надеялся сыграть с вами в шахматы.
– Ладно, забудем об этом.
– Значит, вы в самом деле рассердились? Даже хотели выпороть, будь я гардемарином?
– Да, Дэнни, очень рассердился.
– Тогда еще раз прошу прощения. И обещаю впредь не раздражать вас.
– Ох, Дэнни, знал бы ты, как у меня расшатаны нервы.
– Из-за Аманды Сифорт?
Он разбередил еще не зажившую рану.
– Да, Дэнни.
– Ее смерть так расстроила тебя? Ну что за идиот!
– Да.
– И долго ты будешь переживать? – допытывался компьютер.
До конца жизни.
– Не знаю, Дэнни, – ответил я, сдерживая раздражение. – Душевные раны скоро не заживают.
– Я думал, шахматы помогут. Но, видимо, ошибся.
– Подождем до завтра. Может, возьмем и сыграем, – как-то само собой вырвалось у меня, хотя секунду назад у меня и мысли такой не было.
– Серьезно? Вы не шутите, сэр?
– Только одну партию. Не больше. Готов поклясться, что компьютер в этот момент улыбнулся.
– Спасибо, сэр! – радостно воскликнул он.
Я снова сидел один в полумраке своей каюты, предаваясь горьким воспоминаниям. Любимое кресло Аманды пустовало. Детская кроватка в углу тоже. Со стола исчез компьютер, за которым Аманда писала книгу. Тоска и одиночество – вот мой удел.
Каюта, казалось, стала больше. Когда-то на «Гибернии», в бытность гардемарином, я даже мечтать не мог о таком просторном жилье. Приходилось ютиться в тесной каморке вместе с другими гардемаринами. Но сейчас большое помещение меня пугало.
В гнетущей тишине наплывали воспоминания: медовый месяц, поездка к отцу в Кардифф.
– Чем я ему не понравилась, Никки? – спросила Аманда. – Он так холоден со мной.
Мы лежали на старой бугристой кровати, стоявшей в родительском доме с тех самых пор, как я себя помню.
– Ты ошибаешься, Аманда. Он со всеми такой.
– Но он смотрит на меня с неприязнью, ни разу не улыбнулся.
– Это его обычная манера поведения. Ты видела хоть раз, чтобы он мне улыбнулся? Он… как бы это сказать? Очень сдержанный человек. Я тебе об этом говорил.
– Да, помню, – неуверенно ответила Аманда, устраиваясь поудобнее у меня на плече. – Но одно дело слышать и совсем другое – испытать это на себе.
Сейчас тот визит к отцу виделся мне совсем по-другому. Пришло еще одно воспоминание: я сижу, обливаясь слезами, за кухонным столом. В драке футбольных болельщиков погиб мой друг Джейсон.
– Так было угодно Господу Богу, Николас, – говорит отец.
– Но за что? Ведь Джейсону было только четырнадцать лет!
– Пути Господни неисповедимы. Мы не должны спрашивать у Бога, почему он поступает так, а не иначе. Ему виднее.
– Но почему мы не должны спрашивать?
– А почему должны? – сурово произнес отец. Я не нашелся, что ответить, а он взял меня за подбородок и изрек: – Все мы под Богом ходим, Николас. Ни один волос не упадет с головы человека без его ведома. Он все видит.
– Но Джейсон был моим другом! – пытался я объяснить отцу.
А он печально покачал головой и сказал:
– Николас, нет лучшего друга, чем Господь Бог. Он не предаст и до конца твоих дней будет рядом с тобой.
Так отец и не поддержал меня в моем горе, не посочувствовал мне. И я держал свою боль в себе. Сейчас этот эпизод отчетливо всплыл в моей памяти, но виделся в более мрачном свете.
В дверь тихо постучали. Кто бы это мог быть? Ни офицер, ни тем более матросы не посмели бы явиться в командирскую каюту без вызова, а пассажиры вообще не имеют права входить в эту часть коридора. В случае необходимости меня вызывали по телефону.
Открыв дверь, я увидел смущенно улыбавшегося Уолтера Дакко. Что за наглость? Как он посмел? Я уже пожалел, что из-за нехватки людей снял пост в той части коридора, где находилась моя каюта.
– Вход в офицерские каюты пассажирам запрещен, – грубо бросил я.
– Знаю, но мне необходимо с вами поговорить, не сердитесь, пожалуйста.
Я не мог ему простить оскорбительных выпадов против беспризорников на вечере, устроенном миссис Аттани. А ненависть его сына Криса?!
– Мне некогда, – отрезал я.
– Командир, ради Бога, выслушайте меня! – взмолился Уолтер Дакко.
Мне хотелось захлопнуть дверь у него перед носом (а еще лучше, чтобы дверь хлопнула его по носу), но я решил набраться терпения. Пусть выскажется, черт с ним, а потом оставит меня в покое. Гнусный тип! Но ничего не поделаешь, надо соблюдать приличия.
– Ладно. – Я посторонился, пропуская непрошеного гостя.
Мы остановились посередине каюты друг против друга. Он пробежался глазами по моему жилищу, и мне стало не по себе – словно враг в дом забрался.
– Вчера ко мне приходил беспризорник, – начал Уолтер Дакко. – Один верзила, Эдди зовут.
Все ясно. Опять явился жаловаться на беспризорников.
– Вы, конечно, его прогнали? – ехидно усмехнулся я.
– Прогнал. Не люблю невоспитанных юнцов. Но потом мне стало любопытно. Зачем все-таки он приходил? Я пошел его искать и еле нашел. Господи, в каких ужасных условиях они живут! – Я молчал, мечтая побыстрее от него отделаться. – Одна девица с голубенькими глазками показала мне его каюту, – продолжал Дакко. – Поначалу Эдди не захотел со мной разговаривать, а когда согласился, я из-за его акцента ничего не мог разобрать.
Интересно! Что мог сказать Эдди этому зазнайке из Верхнего Нью-Йорка?
Уолтер Дакко отвел глаза и что-то пробормотал.
– Не понял, – сказал я.
– Видите ли, – смутился он, – кое-что я все же выяснил. Эдди все мне рассказал. Этот Крис… То, что он сказал о вашей жене. О Господи! – Он горестно покачал головой. – Простите! Я знаю, какого вы о нас мнения, мистер Сифорт. Но мы не такие плохие, поверьте!
Мое терпение было на исходе. Надо скорее кончать разговор. Если я наговорю ему лишнего, об этом потом придется пожалеть.
– Покиньте мою каюту, – произнес я как можно более спокойно.
– Ума не приложу, откуда в Крисе столько злобы?! Галина так расстроилась! Она даже отказалась идти на ужин, ей стыдно смотреть вам в глаза. Мне потребовалось все мое мужество, чтобы явиться к вам с извинениями.
Чтобы сделать ему побольнее, я произнес равнодушным тоном, словно речь шла о пустяке:
– Мне все равно, что сказал ваш сын. Думать о нем хуже, чем я, просто нельзя.
– Понимаю! – Лицо Дакко исказилось страданием, в глазах блеснули слезы. – Я не верил, что мой сын мог это сказать. Но он сам во всем признался. Даже не стал отпираться. Ему не по нутру сидеть за одним столом с беспризорниками, вот он и решил вам отомстить.
– Все это ерунда. – Мне стало вдруг жаль отца этого маленького негодяя.
– Крис заявил, что есть за одним столом с беспризорниками – все равно что питаться на псарне с собаками. Если бы он мог понять!
– Вы о чем?
– Можно мне сесть? – Он огляделся и опустился на стул у письменного стола; я сел неподалеку.
– Крис считает беспризорников существами низшего порядка, недочеловеками. К сожалению, я не смог ему объяснить, что они не с рождения такие, что над чернью нас возвышают не врожденные свойства, а приобретенные трудом и воспитанием навыки цивилизованного человека – то, что принято называть культурой. Гены, наследственность тут ни при чем. Крис же вообразил, будто обрел превосходство над беспризорниками с рождения – Дакко посмотрел мне в глаза. – Поэтому он и злится, что его посадили рядом с существами низшей породы. Тут все ясно. А вот как объяснить его жестокую выходку – не имею понятия. Попытался поговорить с ним об этом, он и слушать не хочет. Я никогда не бил его, ни разу пальцем не тронул. Но сегодня меня так и подмывало отделать его хорошенько. С трудом удержался и просто запер в каюте. Пусть посидит, подумает.
– Его уже не переделать, – сказал я, но он, казалось, не слышал, поглощенный своими мыслями.
– Сын опозорил меня, – наконец прошептал он.
– Человек может только сам себя опозорить. Так меня учил отец.
– Нет. Это я во всем виноват. Крис слышал наши с Галиной разговоры и решил, что мы питаем к вам неприязнь. Вот и позволил себе эту злобную выходку.
– Не думаю. Конечно, по закону вы несете ответственность за сына, но живет он своим умом и вряд ли прислушивается к вашим словам.
– Как мне быть?
– Либо предоставьте ему полную свободу, пусть делает что хочет, и не терзайтесь угрызениями совести, либо заставьте его вести себя так, чтобы вам не было стыдно. – Не отец, а тряпка! В бытность старшим гардемарином я справлялся не с такими, как этот придурок Крис, а уж с ним разобрался бы без труда. А этот Уолтер Дакко только и может, что морализировать. Я поднялся, давая понять, что разговор окончен. – Мне все понятно, но сюда вам приходить не следует. Не положено. И позвольте заметить, что я не считаю вас ответственным за поступки сына.
Поняв, что беседа подошла к концу, Уолтер Дакко сказал со вздохом:
– Спасибо. – Он направился к выходу, но у двери задержался. – Мне стоило не меньших усилий прийти к вам, но теперь предстоит еще более трудное дело: извиниться перед беспризорником.
На этом мы распрощались.
Я никак не мог забыть о нашем последнем разговоре с Дэнни. Аманда прожила не так уж мало, но не оставила о себе никакой памяти, если не считать моей травмированной психики. Даже ее предсмертная записка исчезла. От Нэйта тоже ничего не осталось, кроме щемящих душу воспоминаний.
Вечерами в пронизанной одиночеством тишине каюты я без конца размышлял об Аманде. Вспоминались всякие мелочи, о которых раньше не было времени подумать. И однажды во время вахты я решил поговорить об этом с Алексом.
– Она никогда прямо не говорила о моем скверном обращении с Филипом, – сказал он, – но подвела меня к этой мысли своими рассуждениями. И я понял, что все издевательства над Филипом разлагают мою душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59