Он сказал, что от тела благополучно избавились, а поскольку он был человеком, мягко сказать, неуравновешенным - а попросту говоря, полным психом, - то поначалу все только вздохнут с облегчением.
- А потом? - спросила я. Он сказал:
- Знаешь, Карла, есть у меня подозрение, что конец моей рок-н-ролльной карьеры уже маячит где-то на горизонте.
А я подумала: интересно, а мне что делать?
Он всегда говорит, что обо мне позаботятся.
Комната наверху. Та, которая с зеркалами и железной дорогой… она как будто становится чуточку больше каждый раз, когда мы туда заходим.
Может, она отражение… его сущности? По мере того какой раскрывается передо мной?
Я спросила:
- А как быть с зеркалами? Кресты и чеснок на тебя не действуют, но ты по-прежнему не настолько еще “реален”, чтобы обмануть зеркала.
Он сказал:
- Я сам зеркало. Люди, которые на меня смотрят… они видят себя. Очень часто бывает, что им не нравится то, что они во мне видят. Но оно есть, и от этого не уйдешь. От себя не уйдешь.
Он процитировал мне Шекспира. “Бурю”.
“И это порождение тьмы - моё”.
И добавил:
- Просперо сказал это про Калибана. Понимаешь, чтобы освободиться, сначала он должен был посмотреть в глаза чудовищу внутри себя. Иначе он бы не смог уехать с острова, который сам же частично и создал - своим стремлением бежать от реальности.
Я заметила, что это классическая интерпретация “Бури” с позиции психологической школы Юнга, а он лишь улыбнулся как старательный ученик, когда его хвалит любимый учитель.
Потом я спросила:
- А что ты видишь в зеркалах?
- Я вижу себя.
- А меня ты видишь?
Он надолго задумался.
- Я не знаю.
Я подумала: есть люди как отражения друг друга, а есть люди как тени друг друга. Похоже, мы с ним как раз тени. И если я - как психиатр - заставлю его посмотреть в глаза его тени, принять ее и вобрать в себя и тем самым освободиться, то со мной должно быть то же самое, правильно?
Есть ли в нашей судьбе и другие люди, которые связаны с нами так же? Среди тех, кто нас окружает… Например, Стивен? Кстати, со Стивена все и началось. Даже не так: Стивен все это начал.
Тимми мне рассказал про хориста по имени Стивен, в 1918 году. Стивен мне тоже что-то такое рассказывал, но я думала, это был просто сон. Тимми уверен, что Стивен видел его истинный облик.
А это значит, что он не зеркало, правильно? Похоже, я набрела на ключевой стержень, вокруг которого все и вертится. Но я почему-то боюсь развивать эту тему. Почему-то боюсь…
В общем, я попросила Тимми закончить рассказ про Тауберг.
Я прекрасно осознаю, что специально отодвигаю момент истины. Я не знаю, что это будет за истина, но мне почему-то не хочется торопиться.
память: 1947
После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю. Каждый вечер по окончании спектакля он идет к ней. Актеры малобюждетного оперного театра с постоянной труппой и определенным репертуаром должны быть настоящими универсалами - как говорится, актеры без амплуа. И действительно: Амелия играет не только Пальмину в “Волшебной флейте”. Она занята в “Тоске” и выступает дублершей в “Медее” Керубини. Конрад сумел раздобыть себе роли во всех трех спектаклях. В “Волшебной флейте” он один из трех гениев храма; в “Тоске” - мальчик-пастушок, который поет очаровательную пасторальную арию - раннюю утреннюю песнь пастушонка - в последнем действии, перед финальной кровавой трагедией; в “Медее” у него немая роль. Он заполучил себе роль одного из сыновей Медеи, которого мать то ласкает, то отталкивает от себя и, в конце концов, зверски закалывает ножом. Ему нравится играть мертвого, и Herr Майлс даже как-то его похвалил, что он так спокойно лежит без движения в течение почти получаса и даже как будто не дышит. (“Это как-то естественно получается”, - сказал он дирижеру и улыбнулся своей загадочной неотразимой улыбкой.)
Теперь он опять ждет. Голод жжет изнутри; перед спектаклем он пил кровь бездомной кошки. Безвкусную кровь.
Он ни разу не пил Амелию Ротштейн, но его тянет к ней - неодолимо. Может быть, из-за ее улыбки. Она так хорошо ему улыбается: чуть приоткрыв губы, на которых так изумительно влажно блестит помада - ее любимая, ярко-красная, как горячая артериальная кровь.
- Войдите.
Он открывает дверь. Она сидит перед зеркалом в обрамлении позолоченных купидонов. Верхний свет не горит. Комната освещена только мягким мерцанием свечей в массивном серебряном канделябре. В зеркале не видна дверь; и это хорошо. Он тихонько проскальзывает в дальний угол, который тоже не отражается в зеркале, - туда, где малиновая бархатная портьера скрывает ободранные обои в переплетении виноградных лоз, жаворонков и павлинов.
Она спрашивает:
- Кто там?
- Конрад.
- Ой. Ты так тихо вошел. Как котенок. - Она оборачивается к нему. Ее египетский костюм Пальмины уже расшнурован. Видна одна голая грудь. - Ой, прости, я не подумала, что тебе не надо на это смотреть… - Она прикрывает грудь рукой, изображая стыдливое смущение. Но он заметил, как она на мгновение заколебалась. Ее кажущаяся неловкость пронизана желанием.
- Я… я пришел спросить, фрейлин Ротштейн. Нет ли у вас ко мне поручений?
- О, ты такой милый мальчик. Иди сюда, сядь со мной. - Он ждет, пока она полностью не отвернется от зеркала, и только тогда подходит. Он опускается на скамеечку у ее ног. Она стирает с лица последний грим; ее левая бровь все еще густо-синяя от теней, а от уголка глаза почти до середины щеки опускается черный подтек густой смазанной туши. - У меня нет никаких поручений. Но я хочу спросить тебя, Конрад, почему ты приходишь сюда каждый вечер? Боишься, меня украдет какой-нибудь пылкий поклонник?
- Du bist hubsch.
Это смело с его стороны - обращаться к ней на “ты”. Она все-таки взрослая женщина, примадонна, а он просто маленький мальчик.
- Правда? Ты думаешь, я красивая? - Похоже, она польщена. - Ты сирота, верно?
- Да… Амелия.
Она смущенно краснеет.
- Как странно. Иногда мне кажется, что ты гораздо старше. Почти как… зрелый мужчина. Почему так, интересно. - Она легонько сдвигает руку, и платье опять ползет с плеч, почти обнажая грудь. Полные груди подрагивают в такт неровному сбивчивому дыханию. От них веет теплом. Он слышит, как бьется ее сердце. Она говорит: - Это, наверное, потому, что ты вырос один, без тепла и любви.
- Ты даже не знаешь, как это верно.
Он кривит губы в подобие улыбки. Они оба молчат, но он слышит, как бьется ее сердце. Он ее любит, по-своему. Не так, как мужчина-смертный любит женщину. У его рола свои пути. Он ее любит, да. Но он в теле незрелого мальчика, а способность к физической любви он утратил еще до того, как стал неумершим. Он знает, что ему никогда не познать ее как женщину. И все же - она откровенно флиртует с ним, с ребенком.
Она ласково гладит его по щеке. Она шепчет:
- Почему, Конрад? Почему меня тянет к тебе? Он пытается вобрать в себя холод, который липнет к нему, но она все равно чувствует что-то не то, и на мгновение ее рука замирает.
- Ты был на улице, Конрад? Ты замерз? Но там не так холодно… уже лето.
- Лето.
Голод бьется в такт ее пульсу.
- Почему эта фрау Штольц говорит, что ты зло? А, Конрад?
- Зло? А что есть зло?
Она наклоняется к нему, и ее черные волосы ложатся ему на лицо. Она меня любит, думает он. Она меня жалеет. Любовь и голод терзают его изнутри, и невозможно понять, что сильнее.
- То, что мы сейчас делаем, это зло. Это плохо, да? - говорит Амелия. - Сладострастная женщина и совсем юный мальчик. Что ты знаешь о жизни… хотя, извини. Ты знаешь. Ты вырос на улице.
- Я знаю, что такое секс, - говорит он решительно и принимается распускать шнуровку на корсаже ее костюма. - Но я ничего не могу.
Он не говорит ей, почему.
- Но есть и другие приятные вещи. - Она берет его холодную руку и кладет себе под платье. На упругий живот. Он с изумлением трогает пальцами теплую влажную плоть ее женского естества… там кровь, и его рука дрожит. Амелию тоже бьет дрожь - наслаждения и ужаса…
- Можно я там полижу? Как котенок?
- Я не знаю… я и не думала, что ты такой… искушённый… - Но она не противится, когда он опускается на колени и зарывается лицом туда. Поначалу его язык серебристо-прохладный. Но быстро теплеет от темной крови. - Ты мой маленький вампир, - говорит она с чувством.
- Да, я вампир.
Она, конечно, ему не верит. Его проворный язык проникает все глубже и глубже. Он пьет ее менструальную кровь, и особый жар этой густой лунной крови бьет по его мертвым чувствам струями огня… в исступлении он теснее сжимает ее в объятиях. Он сам не заметил, как поцарапал ее под одной из подмышек. Дурманящий запах сводит его с ума. Такой обольстительный… Он поднимает голову, целует ее в пупок, щекочет ей грудь кончиком носа. Его ласки - как зыбкий щекочущий холодок. Он находит губами ранку и пьет кровь, напоминая себе, что нельзя выпускать клыки, нельзя делать ей больно… нужно ее уберечь от последнего безысходного холода. Она смотрит на него с притворной робостью - на ребенка, прильнувшего к ее груди, - бесстыдная мадонна с младенцем. Она не может не видеть, что его белки налиты кровью… алый туман насыщения… но она не говорит ни слова. Ей приятно, и странно, и стыдно… она содрогается в судорогах оргазма. Он благодарен ей за то, что она - может быть, не желая признаться себе, что ею движет одно только чувственное влечение - не попыталась дотронуться до его пениса. Он не хочет, чтобы она узнала о его увечье. Нет. Ему хочется только… любви. Да, наверное, это хрупкое мимолетное пересечение путей двух разных и чуждых друг другу созданий можно назвать любовью.
Она задремала, убаюканная ритмом его странных ласк, сонная от потери крови. Я не должен ее убивать, говорит он себе. Не должен.
Он с сожалением отрывается от нее. Смотрит в зеркало и видит тень тени над бледным телом спящей Амелии Ротштейн.
Он прикрывает ее костюмом и начисто вылизывает ранку у нес па боку.
Потом он тихонько выходит из гримерной. Пробирается к задней двери по лабиринту сумрачных коридоров. Выходит наружу - на Заккербротгассе, в переулочек на задах театра.
На улице уже темно. А у дверей его поджидает фрау Штольц. Как обычно, вся в черном. Лицо прикрыто вуалькой.
- Где ты был, мальчик? - хмурится она. - И зачем ты свалился на мою голову?! Что ты там делал, ведьминский ты ребенок? Одни от тебя несчастья…
Он лишь улыбается. Молча.
Она говорит:
- У тебя кровь на губах, Конрад! Что ты там делал, ужасный ребенок?
12
потерянная девчонка
Руди, сейчас пять утра! Уже светает! Нам обязательно надо ехать за город, на этот твой пляж?!
Вам надо это увидеть.
Что увидеть?
Сейчас, мастер Тимоти, сейчас мы приедем на место и вы все увидите сами.
Тогда не гони. Мы сюда не так часто ездим.
Да.
Смотри, какой-то павильон. На пирсе, прямо над водой. Похоже, там сильный ветер. Мне обязательно выходить из машины?
Нет, мастер Тимоти. Не обязательно. Мы просто подъедем поближе и вы на это посмотрите.
Ты на песок выезжаешь!
Вон там. Видите?
Какие-то столбики или палки торчат из песка. Прилив к ним почти подобрался, скоро совсем зальет. Какие-то маски резиновые на них… Детишки, наверное, развлекаются.
Посмотрите внимательнее. Я подъеду поближе.
Это не маски!
Головы. Человеческие.
Такие все бледные, сморщенные, как будто из них высосали всю кровь… кровь капает на песок… шеи обернуты водорослями. Они свисают, как ленты на майском шесте… какой кошмар. Руди, ты знаешь, что это не я. Я бы такого не сделал.
Я знаю. Но ведь кто-то же это сделал. И, кстати, не в первый раз.
Ты уже видел такое?
Сам не видел. Но читал в газетах. Когда я соглашался поступить к вам на службу… я не думал, что будут еще и другие, Тимми.
Когда ты меня называешь Тимми, а не мастером Тимоти, Руди, я знаю, что ты настроен серьезно. Так кто это сделал?
Вы знаете.
У всех водоросли во рту, соленые ароматы моря… у некоторых вырваны глаза, но глазницы благопристойно прикрыты ракушками… вон у того в волосах копошится краб… а у того все лицо в корке из крови и песка, как будто в каком-то кошмарном гриме… всего пять голов… и все вроде бы молодые люди. Из тех, кто все лето проводит на пляжах и вообще ничего не делает. А где тела, интересно?
Похоронены, я так думаю. Изувечены так, что вообще не узнаешь. Одного нашли в Венеции на прошлой неделе. Второго - вчера на Редондо-Бич. Она любит море… и даже, наверное, воображает, что умерла в море. Она поэтому и охотится на побережье. Даже в смерти ее рассудок - болен. Но по-своему она художник. И эти кошмарные композиции - произведения ее искусства.
Лайза!
Даже в гробу к ней льнет море.
Надо ее остановить.
Это нетрудно. Она еще не поняла своей силы - ее можно убить колом в сердце.
Ты считаешь, я должен убить одного из своих?
Но она подвергает тебя опасности, Тимми! Тебя! Все, что мы создали… твой образ рок-звезды, этот дом, положение, которого мы добивались с Марией… она и нас подвергает опасности. И нас тоже. Вот эти головы в песке, ты посмотри на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
- А потом? - спросила я. Он сказал:
- Знаешь, Карла, есть у меня подозрение, что конец моей рок-н-ролльной карьеры уже маячит где-то на горизонте.
А я подумала: интересно, а мне что делать?
Он всегда говорит, что обо мне позаботятся.
Комната наверху. Та, которая с зеркалами и железной дорогой… она как будто становится чуточку больше каждый раз, когда мы туда заходим.
Может, она отражение… его сущности? По мере того какой раскрывается передо мной?
Я спросила:
- А как быть с зеркалами? Кресты и чеснок на тебя не действуют, но ты по-прежнему не настолько еще “реален”, чтобы обмануть зеркала.
Он сказал:
- Я сам зеркало. Люди, которые на меня смотрят… они видят себя. Очень часто бывает, что им не нравится то, что они во мне видят. Но оно есть, и от этого не уйдешь. От себя не уйдешь.
Он процитировал мне Шекспира. “Бурю”.
“И это порождение тьмы - моё”.
И добавил:
- Просперо сказал это про Калибана. Понимаешь, чтобы освободиться, сначала он должен был посмотреть в глаза чудовищу внутри себя. Иначе он бы не смог уехать с острова, который сам же частично и создал - своим стремлением бежать от реальности.
Я заметила, что это классическая интерпретация “Бури” с позиции психологической школы Юнга, а он лишь улыбнулся как старательный ученик, когда его хвалит любимый учитель.
Потом я спросила:
- А что ты видишь в зеркалах?
- Я вижу себя.
- А меня ты видишь?
Он надолго задумался.
- Я не знаю.
Я подумала: есть люди как отражения друг друга, а есть люди как тени друг друга. Похоже, мы с ним как раз тени. И если я - как психиатр - заставлю его посмотреть в глаза его тени, принять ее и вобрать в себя и тем самым освободиться, то со мной должно быть то же самое, правильно?
Есть ли в нашей судьбе и другие люди, которые связаны с нами так же? Среди тех, кто нас окружает… Например, Стивен? Кстати, со Стивена все и началось. Даже не так: Стивен все это начал.
Тимми мне рассказал про хориста по имени Стивен, в 1918 году. Стивен мне тоже что-то такое рассказывал, но я думала, это был просто сон. Тимми уверен, что Стивен видел его истинный облик.
А это значит, что он не зеркало, правильно? Похоже, я набрела на ключевой стержень, вокруг которого все и вертится. Но я почему-то боюсь развивать эту тему. Почему-то боюсь…
В общем, я попросила Тимми закончить рассказ про Тауберг.
Я прекрасно осознаю, что специально отодвигаю момент истины. Я не знаю, что это будет за истина, но мне почему-то не хочется торопиться.
память: 1947
После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю. Каждый вечер по окончании спектакля он идет к ней. Актеры малобюждетного оперного театра с постоянной труппой и определенным репертуаром должны быть настоящими универсалами - как говорится, актеры без амплуа. И действительно: Амелия играет не только Пальмину в “Волшебной флейте”. Она занята в “Тоске” и выступает дублершей в “Медее” Керубини. Конрад сумел раздобыть себе роли во всех трех спектаклях. В “Волшебной флейте” он один из трех гениев храма; в “Тоске” - мальчик-пастушок, который поет очаровательную пасторальную арию - раннюю утреннюю песнь пастушонка - в последнем действии, перед финальной кровавой трагедией; в “Медее” у него немая роль. Он заполучил себе роль одного из сыновей Медеи, которого мать то ласкает, то отталкивает от себя и, в конце концов, зверски закалывает ножом. Ему нравится играть мертвого, и Herr Майлс даже как-то его похвалил, что он так спокойно лежит без движения в течение почти получаса и даже как будто не дышит. (“Это как-то естественно получается”, - сказал он дирижеру и улыбнулся своей загадочной неотразимой улыбкой.)
Теперь он опять ждет. Голод жжет изнутри; перед спектаклем он пил кровь бездомной кошки. Безвкусную кровь.
Он ни разу не пил Амелию Ротштейн, но его тянет к ней - неодолимо. Может быть, из-за ее улыбки. Она так хорошо ему улыбается: чуть приоткрыв губы, на которых так изумительно влажно блестит помада - ее любимая, ярко-красная, как горячая артериальная кровь.
- Войдите.
Он открывает дверь. Она сидит перед зеркалом в обрамлении позолоченных купидонов. Верхний свет не горит. Комната освещена только мягким мерцанием свечей в массивном серебряном канделябре. В зеркале не видна дверь; и это хорошо. Он тихонько проскальзывает в дальний угол, который тоже не отражается в зеркале, - туда, где малиновая бархатная портьера скрывает ободранные обои в переплетении виноградных лоз, жаворонков и павлинов.
Она спрашивает:
- Кто там?
- Конрад.
- Ой. Ты так тихо вошел. Как котенок. - Она оборачивается к нему. Ее египетский костюм Пальмины уже расшнурован. Видна одна голая грудь. - Ой, прости, я не подумала, что тебе не надо на это смотреть… - Она прикрывает грудь рукой, изображая стыдливое смущение. Но он заметил, как она на мгновение заколебалась. Ее кажущаяся неловкость пронизана желанием.
- Я… я пришел спросить, фрейлин Ротштейн. Нет ли у вас ко мне поручений?
- О, ты такой милый мальчик. Иди сюда, сядь со мной. - Он ждет, пока она полностью не отвернется от зеркала, и только тогда подходит. Он опускается на скамеечку у ее ног. Она стирает с лица последний грим; ее левая бровь все еще густо-синяя от теней, а от уголка глаза почти до середины щеки опускается черный подтек густой смазанной туши. - У меня нет никаких поручений. Но я хочу спросить тебя, Конрад, почему ты приходишь сюда каждый вечер? Боишься, меня украдет какой-нибудь пылкий поклонник?
- Du bist hubsch.
Это смело с его стороны - обращаться к ней на “ты”. Она все-таки взрослая женщина, примадонна, а он просто маленький мальчик.
- Правда? Ты думаешь, я красивая? - Похоже, она польщена. - Ты сирота, верно?
- Да… Амелия.
Она смущенно краснеет.
- Как странно. Иногда мне кажется, что ты гораздо старше. Почти как… зрелый мужчина. Почему так, интересно. - Она легонько сдвигает руку, и платье опять ползет с плеч, почти обнажая грудь. Полные груди подрагивают в такт неровному сбивчивому дыханию. От них веет теплом. Он слышит, как бьется ее сердце. Она говорит: - Это, наверное, потому, что ты вырос один, без тепла и любви.
- Ты даже не знаешь, как это верно.
Он кривит губы в подобие улыбки. Они оба молчат, но он слышит, как бьется ее сердце. Он ее любит, по-своему. Не так, как мужчина-смертный любит женщину. У его рола свои пути. Он ее любит, да. Но он в теле незрелого мальчика, а способность к физической любви он утратил еще до того, как стал неумершим. Он знает, что ему никогда не познать ее как женщину. И все же - она откровенно флиртует с ним, с ребенком.
Она ласково гладит его по щеке. Она шепчет:
- Почему, Конрад? Почему меня тянет к тебе? Он пытается вобрать в себя холод, который липнет к нему, но она все равно чувствует что-то не то, и на мгновение ее рука замирает.
- Ты был на улице, Конрад? Ты замерз? Но там не так холодно… уже лето.
- Лето.
Голод бьется в такт ее пульсу.
- Почему эта фрау Штольц говорит, что ты зло? А, Конрад?
- Зло? А что есть зло?
Она наклоняется к нему, и ее черные волосы ложатся ему на лицо. Она меня любит, думает он. Она меня жалеет. Любовь и голод терзают его изнутри, и невозможно понять, что сильнее.
- То, что мы сейчас делаем, это зло. Это плохо, да? - говорит Амелия. - Сладострастная женщина и совсем юный мальчик. Что ты знаешь о жизни… хотя, извини. Ты знаешь. Ты вырос на улице.
- Я знаю, что такое секс, - говорит он решительно и принимается распускать шнуровку на корсаже ее костюма. - Но я ничего не могу.
Он не говорит ей, почему.
- Но есть и другие приятные вещи. - Она берет его холодную руку и кладет себе под платье. На упругий живот. Он с изумлением трогает пальцами теплую влажную плоть ее женского естества… там кровь, и его рука дрожит. Амелию тоже бьет дрожь - наслаждения и ужаса…
- Можно я там полижу? Как котенок?
- Я не знаю… я и не думала, что ты такой… искушённый… - Но она не противится, когда он опускается на колени и зарывается лицом туда. Поначалу его язык серебристо-прохладный. Но быстро теплеет от темной крови. - Ты мой маленький вампир, - говорит она с чувством.
- Да, я вампир.
Она, конечно, ему не верит. Его проворный язык проникает все глубже и глубже. Он пьет ее менструальную кровь, и особый жар этой густой лунной крови бьет по его мертвым чувствам струями огня… в исступлении он теснее сжимает ее в объятиях. Он сам не заметил, как поцарапал ее под одной из подмышек. Дурманящий запах сводит его с ума. Такой обольстительный… Он поднимает голову, целует ее в пупок, щекочет ей грудь кончиком носа. Его ласки - как зыбкий щекочущий холодок. Он находит губами ранку и пьет кровь, напоминая себе, что нельзя выпускать клыки, нельзя делать ей больно… нужно ее уберечь от последнего безысходного холода. Она смотрит на него с притворной робостью - на ребенка, прильнувшего к ее груди, - бесстыдная мадонна с младенцем. Она не может не видеть, что его белки налиты кровью… алый туман насыщения… но она не говорит ни слова. Ей приятно, и странно, и стыдно… она содрогается в судорогах оргазма. Он благодарен ей за то, что она - может быть, не желая признаться себе, что ею движет одно только чувственное влечение - не попыталась дотронуться до его пениса. Он не хочет, чтобы она узнала о его увечье. Нет. Ему хочется только… любви. Да, наверное, это хрупкое мимолетное пересечение путей двух разных и чуждых друг другу созданий можно назвать любовью.
Она задремала, убаюканная ритмом его странных ласк, сонная от потери крови. Я не должен ее убивать, говорит он себе. Не должен.
Он с сожалением отрывается от нее. Смотрит в зеркало и видит тень тени над бледным телом спящей Амелии Ротштейн.
Он прикрывает ее костюмом и начисто вылизывает ранку у нес па боку.
Потом он тихонько выходит из гримерной. Пробирается к задней двери по лабиринту сумрачных коридоров. Выходит наружу - на Заккербротгассе, в переулочек на задах театра.
На улице уже темно. А у дверей его поджидает фрау Штольц. Как обычно, вся в черном. Лицо прикрыто вуалькой.
- Где ты был, мальчик? - хмурится она. - И зачем ты свалился на мою голову?! Что ты там делал, ведьминский ты ребенок? Одни от тебя несчастья…
Он лишь улыбается. Молча.
Она говорит:
- У тебя кровь на губах, Конрад! Что ты там делал, ужасный ребенок?
12
потерянная девчонка
Руди, сейчас пять утра! Уже светает! Нам обязательно надо ехать за город, на этот твой пляж?!
Вам надо это увидеть.
Что увидеть?
Сейчас, мастер Тимоти, сейчас мы приедем на место и вы все увидите сами.
Тогда не гони. Мы сюда не так часто ездим.
Да.
Смотри, какой-то павильон. На пирсе, прямо над водой. Похоже, там сильный ветер. Мне обязательно выходить из машины?
Нет, мастер Тимоти. Не обязательно. Мы просто подъедем поближе и вы на это посмотрите.
Ты на песок выезжаешь!
Вон там. Видите?
Какие-то столбики или палки торчат из песка. Прилив к ним почти подобрался, скоро совсем зальет. Какие-то маски резиновые на них… Детишки, наверное, развлекаются.
Посмотрите внимательнее. Я подъеду поближе.
Это не маски!
Головы. Человеческие.
Такие все бледные, сморщенные, как будто из них высосали всю кровь… кровь капает на песок… шеи обернуты водорослями. Они свисают, как ленты на майском шесте… какой кошмар. Руди, ты знаешь, что это не я. Я бы такого не сделал.
Я знаю. Но ведь кто-то же это сделал. И, кстати, не в первый раз.
Ты уже видел такое?
Сам не видел. Но читал в газетах. Когда я соглашался поступить к вам на службу… я не думал, что будут еще и другие, Тимми.
Когда ты меня называешь Тимми, а не мастером Тимоти, Руди, я знаю, что ты настроен серьезно. Так кто это сделал?
Вы знаете.
У всех водоросли во рту, соленые ароматы моря… у некоторых вырваны глаза, но глазницы благопристойно прикрыты ракушками… вон у того в волосах копошится краб… а у того все лицо в корке из крови и песка, как будто в каком-то кошмарном гриме… всего пять голов… и все вроде бы молодые люди. Из тех, кто все лето проводит на пляжах и вообще ничего не делает. А где тела, интересно?
Похоронены, я так думаю. Изувечены так, что вообще не узнаешь. Одного нашли в Венеции на прошлой неделе. Второго - вчера на Редондо-Бич. Она любит море… и даже, наверное, воображает, что умерла в море. Она поэтому и охотится на побережье. Даже в смерти ее рассудок - болен. Но по-своему она художник. И эти кошмарные композиции - произведения ее искусства.
Лайза!
Даже в гробу к ней льнет море.
Надо ее остановить.
Это нетрудно. Она еще не поняла своей силы - ее можно убить колом в сердце.
Ты считаешь, я должен убить одного из своих?
Но она подвергает тебя опасности, Тимми! Тебя! Все, что мы создали… твой образ рок-звезды, этот дом, положение, которого мы добивались с Марией… она и нас подвергает опасности. И нас тоже. Вот эти головы в песке, ты посмотри на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58