Очень темно.
Его глаза открыты.
Он под землей. Сквозь стенки гроба он слышит, как в земле копошатся черви. Где-то вверху - далеко-далеко - шумит дождь. Темно. Очень темно. Он знает ее, эту тесную темноту. Он ее знал столько раз… но так и не смог к ней привыкнуть.
Он слушает.
Дождь: он представляет себе, как капли стучат по надгробному камню и влажно поблескивают на лице мраморного ангела, как мокрая трава льнет к мокрым камням.
Я опять мертвый.
Над ним - пласты и пласты земли. Он представляет, как они давят на него, сминают, выдавливают из него жизнь. Темно. Очень темно. Но он не боится, когда темно. Темнота - это не страшно. Темнота - это правда жизни. Она дает ему силы. В его долгой нежизни у него было столько приемных матерей, но его настоящая мать - темнота. Она обнимает его - огромная, тяжкая, душная. Безликая мать. Она не любит его. Все, что она ему отдает, - это идет не от чувства. Но он все равно становится сильнее.
Тягучая пульсация в груди - в том месте, где та женщина проткнула ее колом. Но боли нет. Боли нет никогда.
Земля пронизана запахами. Кедровый гроб. Перегнившие листья. Разлагающиеся тела. Он воскресает опять.
И внутри пробуждается голод.
Сначала - это лишь память про голод. Вкус густой менструальной крови Амелии Ротштейн, кровь уличной кошки, мышиная кровь, кровь старого пса, который уже умирает сам. Воспоминания наслаиваются друг на друга, питают друг друга, пока память про голод не превращается в настоящий голод, яростный, неуемный…
Теперь он пытается пошевелиться, перелечь по-другому. Деревянные стенки гроба мешают. Надо выбираться наружу. Голод жжет как огнем. Он сильный, сама темнота отдает ему силу. Он бьет кулаками по полированной крышке гроба. Теперь руки чувствуют землю - густую и влажную от дождя. Могильные черви извиваются между пальцев, длинная личинка ползет по его накрахмаленному рукаву - беглец из какой-то другой могилы. Одна рука уже свободна - шарит в вязкой грязи. Но под рукой только скользкие корни и шебуршащие насекомые. Он распаляется, он впадает в ярость. Бьется всем телом о крышку гроба. Дерево трескается, и в гроб просачивается вода. Жидкая грязь. Это невыносимо. Он пытается сесть и пробивает дерево головой. Грязь забивается в ноздри, в ресницах копошатся букашки… руки натыкаются на стальные полоски, которыми по желанию фрау Штольц обили кедровый гроб… потому что она разгадала его секрет… но сейчас он охвачен яростью и рвет сталь руками, острые металлические края режут ладони, но он не чувствует боли… он не чувствует боль никогда…
Комья земли засыпают гроб…
Он тянется вверх, к поверхности. Пальцы находят древесные корни, скользкие от дождя. Он вцепляется в них мертвой хваткой и тянет себя наверх, скользит в грязи…
Теперь его голова свободна. Волосы сразу намокли под дождем. Он выбирается из-под земли и встает в полный рост. Дождь размывает грязь у него на лице, и теперь из-под корки грязи видна бледная кожа - белые пятна на черном. Он стоит у своей могилы во всем портновском великолепии смерти: темный пиджак, крошечный галстук-бабочка, белая рубашка, полосатые брюки - все накрахмалено до состояния плотного картона.
Рана на груди аккуратно зашита, потому что мертвые должны быть красивы; чтобы те, кто их любит - те, кто придет проститься, - запомнили их как живых.
Мертвые должны быть красивы…
И Конрад - красивый. В эти первые мгновения его воскрешения из мертвых он очень красивый. Теперь, когда дождь отмыл его дочиста, он - безупречный маленький джентльмен в таком симпатичном костюмчике. Его лицо как будто подсвечено изнутри мягким сиянием. Это сияние - отличительная черта его рода.
И куда теперь? - размышляет он. Может, в другую страну? Другой язык, другая личность… Или, может, вернуться в лес, как уже было однажды? Он скучает по лесу. В лесу не было слов. Ни слов, ни имен… и у него тоже не было имени. И поэтому было подобие свободы. Но он знает: лес просто так не найдешь. Он сам должен найти тебя.
Может быть, мне надо было остаться в земле, - размышляет он. Может быть, если бы я там остался надолго, я бы избавился от кошмара нежизни и больше уже никогда не проснулся…
Но он знает, что этого никогда не будет. Подобные мысли посещают его всякий раз, когда он выбирается из могилы. Искушение велико… но он каждый раз понимает, что надо жить… нежить… дальше. И быть тем, кто ты есть. Мы ведь не выбираем себя, говорит он себе.
Он еще долго стоит под дождем и смотрит на свое надгробие. Оно точно такое, каким он его представлял. Мраморное изваяние смотрится несколько сентиментально и даже слащаво, но ему все равно хочется заполучить себе эту статую - ему, кто не видит себя в зеркалах. Дождь хлещет по каменному лицу, по складкам каменного одеяния, по каменным перьям на ангельских крыльях. Тонкие струйки воды стекают с ладоней, падают на раскрытые ноты, собираются в ручеек посередине каменной страницы и срываются вниз - к подножию статуи. Вода собирается в буквах, выбитых на могильной плите: Конрад Штольц. Капли дождя в глазах статуи - как слезы. Он тронут, потому что он сам никогда не плачет. Не может плакать. Бессмертие лишило его и слез. Ему нравится эта статуя. Когда-нибудь он вернется за ней.
13
лабиринт
Толпы… толпы людей повсюду. Бангкок буквально забит людьми, думал сэр Фрэнсис Локк. Они ехали по запруженным улицам в микроавтобусе принца Пратны. Шофер ехал какими-то путаными закоулками - так что запомнить дорогу было никак невозможно - и периодически резко бибикал без всякой на то причины. Все это раздражало ужасно. Голова была как дурная. Принц Пратна сидел рядом с Локком и хохотал от души, явно забавляясь над замешательством старого приятеля. Мьюриел Хайкс-Бейли - ее инвалидную коляску пришлось сложить и убрать в багажник - просто закрыла глаза. Похоже, она наслаждалась этой кошмарной уличной какофонией. Теперь их было больше. Худой как скелет Лайонел Терренс и не в меру дородный Арчибальд Стрейтон прилетели из Лондона только сегодня утром и уже успели найти себе девочек для утех - двух близняшек из пратновского лабиринта плотских страстей. Они непременно хотели взять их с собой, и принцу пришлось долго их уговаривать, что посторонние им не нужны.
- Боги Хаоса не приглашают гостей, - напомнил он им. Они проехали мимо ультрасовременного здания отеля “Сиам Интерконтиненталь”, по прилегающему кварталу дорогих магазинов, свернули за угол и оказались в районе многоквартирных домов. Сэр Фрэнсис спросил у Терренса со Стрейтоном об остальных Богах Хаоса, кого приглашал Пратна. Терренс нервно хихикнул:
- Лорд Уайт, кажется, умер от удара. Говорят, перенапрягся в уборной. Страдал запором.
- Господи! - воскликнул Локк, который из всех ужасов старости больше всего боялся старческих запоров и недержания мочи.
- И наш дорогой Ричард Купертвейт тоже, увы… почил в бозе, - проговорил Стрейтон все тем же скрипучим и тонким голосом, из-за которого еще в Кембридже ему дали прозвище “евнух”.
- А с ним что случилось? - спросила Мьюриел.
- Он связался с одним кружком по изучению парапсихологических феноменов… и финансировал какие-то там исследования полтергейстов. Однажды они поехали в один дом, где якобы был полтергейст, и ему на голову упала люстра. Совершенно нелепая смерть.
- Господи! - Локк расстроился окончательно. - А что полтергейст? Они его обнаружили?
- Нет, - сказал Терренс. - К несчастью, все это было мистификацией. Уже потом в доме нашли механизмы, которые и создавали весь этот якобы полтергейст: устройства для сотрясения стен и тому подобное. На самом деле он погиб именно из-за неполадок в механике. Предполагалось, что люстра будет просто дрожать, а не свалится ему на голову.
- Замечательно, - мрачно заметил сэр Фрэнсис. Теперь они ехали вдоль канала.
- Стало быть, нас всего пятеро, - сказала Мьюриел, открыв глаза.
- Шестеро, - поправил ее Пратна. - Майлс тоже приедет.
- А если нет? - спросил Локк. - В конце концов, он был не совсем Богом Хаоса, правильно? Я имею в виду, он был с нами не то чтобы по доброй воле. Теперь он уже не десятилетний мальчик, и наши угрозы, что мы всем расскажем о том, что он сделал, вряд ли его напугают. Теперь он не в нашей власти.
- Он всегда был в нашей власти, и тогда, и сейчас, - сказал Пратна.
- Почему?
- Потому что он тоже видел… то, что мы видели все. Потом они долго молчали, и только Пратна время от времени указывал им на что-то, с его точки зрения достойное внимания. Парк, где чумазые ребятишки играли в мяч; процессия бритых наголо монахов в желтых одеждах, которые шли через улицу, перекрыв все движение; барочно скрученные башни и золоченые свесы крыш знаменитого Храма Изумрудного Будды; состязание бойцов на воздушных змеях… Пратна объяснил, что веревки летучих змеев покрыты битым стеклом, чтобы ими можно было разрезать полотнища змеев соперников. И повсюду - яркое солнце. Толпы и толпы людей с разморенными потными лицами. Одежда - старинная и современная - липнет к мокрым телам. Они медленно проехали по периметру круглой площади, окруженной древними храмами и административными зданиями, и свернули в узенький переулок. Пратна велел шоферу поставить кассету, и в динамиках заиграла какая-то современная глупая песенка.
- Господи, Пратна! - удивился Стрейтон. - Ты что, начал слушать попсу?!
Потом вступил голос, и до конца песни они все молчали.
- И как вам, понравилось? - спросил Пратна, когда песня закончилась. - Племянница мне из Америки прислала. Это… тот самый мальчик, про которого я вам говорил.
- Замечательный голос, - заметил Локк. - Но какая тут связь? Я имею в виду с тем, что мы собираемся делать?
- Еще не знаю. Посмотрим.
- А можно поинтересоваться, куда мы едем? - спросила Мьюриел.
- К моему двоюродному брату Дарьянге. Он уже совсем старый и мудрый - старше нас лет на десять, если такое можно представить. Учился в Оксфорде. Читал курс археологии, возглавлял кафедру археологии в нашем Чалалонькорнском университете, занимал видный пост в Национальном музее. Во всяком случае, он сам так считал… что пост видный. Меня, как вы знаете, не особенно жалуют в нашей семье, но и Дарьянга тоже - большой, скажем так, оригинал. Он знает все об антикварных вещах, подлинных и поддельных, и даже просто мифических. Так что, милая Мьюриел, он может нам рассказать о твоем половинчатом objet d'art.
- Но почему мы должны ехать к нему? - нахмурилась Мьюриел. - Ты же знаешь, как я ненавижу автомобили. Да и состояние у меня… не совсем подходящее для разъездов. Ты мог бы и сам пригласить его на обед.
- Никак невозможно, Мьюриел. Видишь ли, мой двоюродный брат ушел в монастырь. И его представления о монашеской жизни в покое и размышлениях о божественном не включают заботу о твоих удобствах, моя дорогая. Вот почему нам приходится ехать на тот берег реки, в Дхонбари, в его дикий зачуханный монастырь.
Дикий зачуханный монастырь оказался громадным комплексом роскошных здании в окружении каменных стен. К нему вела узенькая дорожка - через пышный манговый сад. На съезде к воротам их остановили и попросили назвать себя. На территории монастыря посреди банановых деревьев были разбросаны храмы и другие культовые сооружения, и в том числе - вихара, святилище главного изваяния Будды. Повсюду стояли каменные якши, или демоны. Фигурки были потерты и явно нуждались в обновлении; каменные плиты, мостившие двор, тоже были все в трещинах, и между ними росла трава.
- Кошмар, как жарко, - сказала Мьюриел, обмахиваясь веером. Колеса ее инвалидной коляски лязгали на неровных каменных плитах.
- Ну и где он, твой двоюродный брат? - спросил Фрэнсис.
- Он у себя. Нам туда. - Принц Пратна сделал знак шоферу, который шел следом за ними с огромным подносом, уставленным всякими деликатесами. - Полдень есть уже? О небеса, уже почти час. Теперь вся еда пропадет… а ведь я заказал его самые любимые блюда.
- А что такое? - не понял Фрэнсис.
- Да эти их чертовы двести обетов, - сердито сморщился Пратна, как избалованный капризный ребенок, которому говорят “нельзя”. - Они, видите ли, не едят после полудня.
- А ругаться зачем? - возмутилась Мьюриел.
- А просто так. - Пратна яростно почесал свою лысую макушку. Потом подозвал молоденького парнишку, который глазел на них с крыльца какого-то храмового строения. После кратких переговоров мальчик забрал у шофера поднос с едой и куда-то его потащил, громко чавкая на ходу.
- Королевский обед, - сказал Пратна, - и приходится его отдавать монастырскому служке. Какому-то никчемному мальчишке! Мьюриел, у тебя этот идол с собой?
- С собой, конечно. Но мне одно непонятно, старый ты гриб, с чего ты вдруг так обозлился?
- Как вы, наверное, догадались, друзья мои, я не питаю особенно теплых чувств к моему братцу.
- И тем не менее, - с нажимом произнесла Мьюриел. - Мы все сейчас не в настроении… эта жара просто невыносима… хотелось бы поскорее покончить с делами и вернуться домой.
Они обогнули вихару и вышли к роскошному строению, похожему на миниатюрный дворец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Его глаза открыты.
Он под землей. Сквозь стенки гроба он слышит, как в земле копошатся черви. Где-то вверху - далеко-далеко - шумит дождь. Темно. Очень темно. Он знает ее, эту тесную темноту. Он ее знал столько раз… но так и не смог к ней привыкнуть.
Он слушает.
Дождь: он представляет себе, как капли стучат по надгробному камню и влажно поблескивают на лице мраморного ангела, как мокрая трава льнет к мокрым камням.
Я опять мертвый.
Над ним - пласты и пласты земли. Он представляет, как они давят на него, сминают, выдавливают из него жизнь. Темно. Очень темно. Но он не боится, когда темно. Темнота - это не страшно. Темнота - это правда жизни. Она дает ему силы. В его долгой нежизни у него было столько приемных матерей, но его настоящая мать - темнота. Она обнимает его - огромная, тяжкая, душная. Безликая мать. Она не любит его. Все, что она ему отдает, - это идет не от чувства. Но он все равно становится сильнее.
Тягучая пульсация в груди - в том месте, где та женщина проткнула ее колом. Но боли нет. Боли нет никогда.
Земля пронизана запахами. Кедровый гроб. Перегнившие листья. Разлагающиеся тела. Он воскресает опять.
И внутри пробуждается голод.
Сначала - это лишь память про голод. Вкус густой менструальной крови Амелии Ротштейн, кровь уличной кошки, мышиная кровь, кровь старого пса, который уже умирает сам. Воспоминания наслаиваются друг на друга, питают друг друга, пока память про голод не превращается в настоящий голод, яростный, неуемный…
Теперь он пытается пошевелиться, перелечь по-другому. Деревянные стенки гроба мешают. Надо выбираться наружу. Голод жжет как огнем. Он сильный, сама темнота отдает ему силу. Он бьет кулаками по полированной крышке гроба. Теперь руки чувствуют землю - густую и влажную от дождя. Могильные черви извиваются между пальцев, длинная личинка ползет по его накрахмаленному рукаву - беглец из какой-то другой могилы. Одна рука уже свободна - шарит в вязкой грязи. Но под рукой только скользкие корни и шебуршащие насекомые. Он распаляется, он впадает в ярость. Бьется всем телом о крышку гроба. Дерево трескается, и в гроб просачивается вода. Жидкая грязь. Это невыносимо. Он пытается сесть и пробивает дерево головой. Грязь забивается в ноздри, в ресницах копошатся букашки… руки натыкаются на стальные полоски, которыми по желанию фрау Штольц обили кедровый гроб… потому что она разгадала его секрет… но сейчас он охвачен яростью и рвет сталь руками, острые металлические края режут ладони, но он не чувствует боли… он не чувствует боль никогда…
Комья земли засыпают гроб…
Он тянется вверх, к поверхности. Пальцы находят древесные корни, скользкие от дождя. Он вцепляется в них мертвой хваткой и тянет себя наверх, скользит в грязи…
Теперь его голова свободна. Волосы сразу намокли под дождем. Он выбирается из-под земли и встает в полный рост. Дождь размывает грязь у него на лице, и теперь из-под корки грязи видна бледная кожа - белые пятна на черном. Он стоит у своей могилы во всем портновском великолепии смерти: темный пиджак, крошечный галстук-бабочка, белая рубашка, полосатые брюки - все накрахмалено до состояния плотного картона.
Рана на груди аккуратно зашита, потому что мертвые должны быть красивы; чтобы те, кто их любит - те, кто придет проститься, - запомнили их как живых.
Мертвые должны быть красивы…
И Конрад - красивый. В эти первые мгновения его воскрешения из мертвых он очень красивый. Теперь, когда дождь отмыл его дочиста, он - безупречный маленький джентльмен в таком симпатичном костюмчике. Его лицо как будто подсвечено изнутри мягким сиянием. Это сияние - отличительная черта его рода.
И куда теперь? - размышляет он. Может, в другую страну? Другой язык, другая личность… Или, может, вернуться в лес, как уже было однажды? Он скучает по лесу. В лесу не было слов. Ни слов, ни имен… и у него тоже не было имени. И поэтому было подобие свободы. Но он знает: лес просто так не найдешь. Он сам должен найти тебя.
Может быть, мне надо было остаться в земле, - размышляет он. Может быть, если бы я там остался надолго, я бы избавился от кошмара нежизни и больше уже никогда не проснулся…
Но он знает, что этого никогда не будет. Подобные мысли посещают его всякий раз, когда он выбирается из могилы. Искушение велико… но он каждый раз понимает, что надо жить… нежить… дальше. И быть тем, кто ты есть. Мы ведь не выбираем себя, говорит он себе.
Он еще долго стоит под дождем и смотрит на свое надгробие. Оно точно такое, каким он его представлял. Мраморное изваяние смотрится несколько сентиментально и даже слащаво, но ему все равно хочется заполучить себе эту статую - ему, кто не видит себя в зеркалах. Дождь хлещет по каменному лицу, по складкам каменного одеяния, по каменным перьям на ангельских крыльях. Тонкие струйки воды стекают с ладоней, падают на раскрытые ноты, собираются в ручеек посередине каменной страницы и срываются вниз - к подножию статуи. Вода собирается в буквах, выбитых на могильной плите: Конрад Штольц. Капли дождя в глазах статуи - как слезы. Он тронут, потому что он сам никогда не плачет. Не может плакать. Бессмертие лишило его и слез. Ему нравится эта статуя. Когда-нибудь он вернется за ней.
13
лабиринт
Толпы… толпы людей повсюду. Бангкок буквально забит людьми, думал сэр Фрэнсис Локк. Они ехали по запруженным улицам в микроавтобусе принца Пратны. Шофер ехал какими-то путаными закоулками - так что запомнить дорогу было никак невозможно - и периодически резко бибикал без всякой на то причины. Все это раздражало ужасно. Голова была как дурная. Принц Пратна сидел рядом с Локком и хохотал от души, явно забавляясь над замешательством старого приятеля. Мьюриел Хайкс-Бейли - ее инвалидную коляску пришлось сложить и убрать в багажник - просто закрыла глаза. Похоже, она наслаждалась этой кошмарной уличной какофонией. Теперь их было больше. Худой как скелет Лайонел Терренс и не в меру дородный Арчибальд Стрейтон прилетели из Лондона только сегодня утром и уже успели найти себе девочек для утех - двух близняшек из пратновского лабиринта плотских страстей. Они непременно хотели взять их с собой, и принцу пришлось долго их уговаривать, что посторонние им не нужны.
- Боги Хаоса не приглашают гостей, - напомнил он им. Они проехали мимо ультрасовременного здания отеля “Сиам Интерконтиненталь”, по прилегающему кварталу дорогих магазинов, свернули за угол и оказались в районе многоквартирных домов. Сэр Фрэнсис спросил у Терренса со Стрейтоном об остальных Богах Хаоса, кого приглашал Пратна. Терренс нервно хихикнул:
- Лорд Уайт, кажется, умер от удара. Говорят, перенапрягся в уборной. Страдал запором.
- Господи! - воскликнул Локк, который из всех ужасов старости больше всего боялся старческих запоров и недержания мочи.
- И наш дорогой Ричард Купертвейт тоже, увы… почил в бозе, - проговорил Стрейтон все тем же скрипучим и тонким голосом, из-за которого еще в Кембридже ему дали прозвище “евнух”.
- А с ним что случилось? - спросила Мьюриел.
- Он связался с одним кружком по изучению парапсихологических феноменов… и финансировал какие-то там исследования полтергейстов. Однажды они поехали в один дом, где якобы был полтергейст, и ему на голову упала люстра. Совершенно нелепая смерть.
- Господи! - Локк расстроился окончательно. - А что полтергейст? Они его обнаружили?
- Нет, - сказал Терренс. - К несчастью, все это было мистификацией. Уже потом в доме нашли механизмы, которые и создавали весь этот якобы полтергейст: устройства для сотрясения стен и тому подобное. На самом деле он погиб именно из-за неполадок в механике. Предполагалось, что люстра будет просто дрожать, а не свалится ему на голову.
- Замечательно, - мрачно заметил сэр Фрэнсис. Теперь они ехали вдоль канала.
- Стало быть, нас всего пятеро, - сказала Мьюриел, открыв глаза.
- Шестеро, - поправил ее Пратна. - Майлс тоже приедет.
- А если нет? - спросил Локк. - В конце концов, он был не совсем Богом Хаоса, правильно? Я имею в виду, он был с нами не то чтобы по доброй воле. Теперь он уже не десятилетний мальчик, и наши угрозы, что мы всем расскажем о том, что он сделал, вряд ли его напугают. Теперь он не в нашей власти.
- Он всегда был в нашей власти, и тогда, и сейчас, - сказал Пратна.
- Почему?
- Потому что он тоже видел… то, что мы видели все. Потом они долго молчали, и только Пратна время от времени указывал им на что-то, с его точки зрения достойное внимания. Парк, где чумазые ребятишки играли в мяч; процессия бритых наголо монахов в желтых одеждах, которые шли через улицу, перекрыв все движение; барочно скрученные башни и золоченые свесы крыш знаменитого Храма Изумрудного Будды; состязание бойцов на воздушных змеях… Пратна объяснил, что веревки летучих змеев покрыты битым стеклом, чтобы ими можно было разрезать полотнища змеев соперников. И повсюду - яркое солнце. Толпы и толпы людей с разморенными потными лицами. Одежда - старинная и современная - липнет к мокрым телам. Они медленно проехали по периметру круглой площади, окруженной древними храмами и административными зданиями, и свернули в узенький переулок. Пратна велел шоферу поставить кассету, и в динамиках заиграла какая-то современная глупая песенка.
- Господи, Пратна! - удивился Стрейтон. - Ты что, начал слушать попсу?!
Потом вступил голос, и до конца песни они все молчали.
- И как вам, понравилось? - спросил Пратна, когда песня закончилась. - Племянница мне из Америки прислала. Это… тот самый мальчик, про которого я вам говорил.
- Замечательный голос, - заметил Локк. - Но какая тут связь? Я имею в виду с тем, что мы собираемся делать?
- Еще не знаю. Посмотрим.
- А можно поинтересоваться, куда мы едем? - спросила Мьюриел.
- К моему двоюродному брату Дарьянге. Он уже совсем старый и мудрый - старше нас лет на десять, если такое можно представить. Учился в Оксфорде. Читал курс археологии, возглавлял кафедру археологии в нашем Чалалонькорнском университете, занимал видный пост в Национальном музее. Во всяком случае, он сам так считал… что пост видный. Меня, как вы знаете, не особенно жалуют в нашей семье, но и Дарьянга тоже - большой, скажем так, оригинал. Он знает все об антикварных вещах, подлинных и поддельных, и даже просто мифических. Так что, милая Мьюриел, он может нам рассказать о твоем половинчатом objet d'art.
- Но почему мы должны ехать к нему? - нахмурилась Мьюриел. - Ты же знаешь, как я ненавижу автомобили. Да и состояние у меня… не совсем подходящее для разъездов. Ты мог бы и сам пригласить его на обед.
- Никак невозможно, Мьюриел. Видишь ли, мой двоюродный брат ушел в монастырь. И его представления о монашеской жизни в покое и размышлениях о божественном не включают заботу о твоих удобствах, моя дорогая. Вот почему нам приходится ехать на тот берег реки, в Дхонбари, в его дикий зачуханный монастырь.
Дикий зачуханный монастырь оказался громадным комплексом роскошных здании в окружении каменных стен. К нему вела узенькая дорожка - через пышный манговый сад. На съезде к воротам их остановили и попросили назвать себя. На территории монастыря посреди банановых деревьев были разбросаны храмы и другие культовые сооружения, и в том числе - вихара, святилище главного изваяния Будды. Повсюду стояли каменные якши, или демоны. Фигурки были потерты и явно нуждались в обновлении; каменные плиты, мостившие двор, тоже были все в трещинах, и между ними росла трава.
- Кошмар, как жарко, - сказала Мьюриел, обмахиваясь веером. Колеса ее инвалидной коляски лязгали на неровных каменных плитах.
- Ну и где он, твой двоюродный брат? - спросил Фрэнсис.
- Он у себя. Нам туда. - Принц Пратна сделал знак шоферу, который шел следом за ними с огромным подносом, уставленным всякими деликатесами. - Полдень есть уже? О небеса, уже почти час. Теперь вся еда пропадет… а ведь я заказал его самые любимые блюда.
- А что такое? - не понял Фрэнсис.
- Да эти их чертовы двести обетов, - сердито сморщился Пратна, как избалованный капризный ребенок, которому говорят “нельзя”. - Они, видите ли, не едят после полудня.
- А ругаться зачем? - возмутилась Мьюриел.
- А просто так. - Пратна яростно почесал свою лысую макушку. Потом подозвал молоденького парнишку, который глазел на них с крыльца какого-то храмового строения. После кратких переговоров мальчик забрал у шофера поднос с едой и куда-то его потащил, громко чавкая на ходу.
- Королевский обед, - сказал Пратна, - и приходится его отдавать монастырскому служке. Какому-то никчемному мальчишке! Мьюриел, у тебя этот идол с собой?
- С собой, конечно. Но мне одно непонятно, старый ты гриб, с чего ты вдруг так обозлился?
- Как вы, наверное, догадались, друзья мои, я не питаю особенно теплых чувств к моему братцу.
- И тем не менее, - с нажимом произнесла Мьюриел. - Мы все сейчас не в настроении… эта жара просто невыносима… хотелось бы поскорее покончить с делами и вернуться домой.
Они обогнули вихару и вышли к роскошному строению, похожему на миниатюрный дворец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58