— Видать, нынче Дикая Охота вышла на тропу! — промолвил уриск, поглядывая наверх. — Давненько ее не видывали в этих краях.
— А воздушные всадники могут увидеть нас сквозь кроны деревьев?
— Только если пронесутся совсем над головой или очень уж близко.
— А вдруг они вышли на след? — Тахгил задрожала всем телом, радуясь, что деревья тут растут так плотно. — Тем более есть причина спешить.
Меж звездами и землей вновь летучей тенью скользнула птица. Луна спряталась за облаками. Весь мир был заточен в гранях темного рубина ночи. Пять путников шли по лесному края, не замедляя шагов до самого утра, пока заря не коснулась краев восточного небосклона. В час ухта ветви вокруг беззвучно закачались, воды одинокого прудика всколыхнулись — и девушки обнаружили, что снова остались втроем.
По утрам мир представлял собой хрустальную чашу, ободком которой служил край небосвода. В ней перекатывались и звенели серебристые трели, перестук крохотных молоточков — то облаченные в роскошные ливреи птицы отворяли двери новому дню.
Койлдуины порхали в садах от восхода до заката, облаченные в радужное сияние, сквозь которое проглядывались тонкие невесомые тела.
— Мне бы перышко павлина, протереть глаза, — бормотала Кейтри, зачарованная дивным зрелищем.
Ей так не хотелось спать, пропуская все эти красоты, но путницы до того уставали, что ни на что иное у девочки сил не оставалось. Несмотря на эскорт из явных — а отчасти и именно из-за него, — маленький отряд по-прежнему двигался по ночам, бодрствуя в самые опасные часы и отдыхая только при свете солнца.
Путь их лежал на север. Уриск Тулли трусил прямо рядом с девушками, найгель держался поодаль, смутной тенью скользил среди деревьев. Лишь раздающийся время от времени плеск воды или зловещий визгливый хохот, который уриск называл ржанием, выдавали присутствие человекоконя. Когда дорогу путникам преграждали неширокие речушки или ручьи, уриск куда-то исчезал, а потом появлялся сноса, преодолев преграду неведомым образом. Через пару ночей девушки мало-помалу привыкли к манерам своих странных провожатых и перестали нервничать.
Вот так оно и вышло, — думала Тахгил. — Было нас трое, стало шестеро. Один сопровождает нас по желанию, другой — по воле судьбы, а третья, — тут она поглядела на темнеющие над головой небеса, — скорее всего по обязанности…
Но сама она — долго ли она еще сможет идти, волоча за собой незримые цепи желания и тоски?
В сумерках Вивиана бушевала среди деревьев. Горечь снедала ее сердце, как прожорливая гусеница пожирает яблоко. С ветви застывшей каплей позолоченного нефрита свисал спелый персик. Фрейлина сорвала его. Быть может, это плод древа гоблинов? Зубы ее вонзились в спелую мякоть — но через миг девушка начала плеваться и отшвырнула персик. С губ, искривленных гримасой отвращения, сочилась тонкая струйка слюны.
— Все тут такое раскрасивое, такое разукрашенное, — закричала она, хотя никто, кроме деревьев, не мог услышать ее крики, — а безвкусное и несъедобное, как песок в пустыне!
Не помня себя, она принялась ломать и топтать ногами ветки персикового дерева.
Вивиана ушла в одиночку, оставив Тахгил с Кейтри в рощице диких вишен, где девушки утоляли голод фруктами и холодной водой. Фрейлину же томило беспокойство, ничто не могло насытить ее. Она часто уходила вот так искать дерево гоблинов, бродила по окрестным лесам, что купались в солнечном зное угасающего летнего дня. И, страдая от насланной лесными духами неизбывной тоски, бедняжка не знала об уготованных ей неизмеримо более тяжких муках. Время от времени она напевала себе под нос обрывки песен, порой даже сочиняя на ходу какие-то бессмыслицы — ибо в душе у нее угнездилось безумие.
Ох, как весело мяучит синий кот —
Хочет в небо полететь.
Свинка нынче башмачки такие шьет —
Мне бы впору их надеть.
Кружева ночная бабочка плетет,
В них запутаться и сразу умереть.
— Способен ли соловей петь столь сладко? — произнес вдруг незнакомый голос совсем рядом с ней.
Деревья вздохнули, клонясь под внезапным порывом ветра. Дрозд в кустах умолк. Песнь Вивианы тоже оборвалась на полуслове. Вопрос, принесенный струйкой тумана, прозвучал из густых зарослей старых яблонь, ветви которых под бременем лет стелились по земле. Но не испуг, не удивление, что она не одна, не то, что этот глубокий и звучный голос явно принадлежал мужчине, лиишли девушку дара речи, заставили окаменеть на месте. Виной всему была завораживающая музыка этого голоса — и Вивиана внимала ей, не слыша и не понимая слов.
— И стал бы он петь так, знай, кто его слышит? — пробормотал стройный юный рыцарь, раздвигая листву и выходя из зарослей на поляну.
Кровь бросилась Вивиане в лицо.
— Король! — ахнула она, пошатнувшись, и, чтобы не упасть, оперлась рукой о замшелый ствол.
Но через миг ее вновь охватило оцепенение, лишь легкая дрожь пробегала по телу — точно рябь по блюдцу с водой. Однако под внешней неподвижностью бушевала воспламенившаяся кровь. Вивиана вся пылала, голова у нее кружилась, па жилам разливалось сладкое опьянение. Глаза упивались красотой юного рыцаря, однако овладевшая ею лихорадка с каждой секундой становилась сильнее и неугасимее.
Рыцарь был одет в наряд из выбеленного льна, а поверх облачен в полудоспехи нежно-серого цвета с яркими бликами чистого серебра. Кольчуга и нагрудные доспехи придавали ему сходство с металлическим механизмом, а не то диковинным блестящим насекомым или холодным обитателем морских глубин. Он был прекрасен и великолепен.
Темнее греха были его волосы, что свободной волной спадали по плечам. А лицо его чаровало, как запретное наслаждение.
— Ах, нет, я ошиблась, — пролепетала Вивиана.
Теперь она отчетливо видела, что от неожиданности обозналась. Этот витязь, от красоты и голоса которого у нее переворачивалось сердце, оказался вовсе не Королем-Императором. Чуть тоньше, чуть более хрупкого сложения, чуть бледнее был тот, кто смотрел на нее глазами, оттенок которых напоминал не грозу в ночном небе, а дикую черную сливу. И в глазах этих горела страсть, столь же сильная, как страсть в глазах Вивианы — правда, совсем иного свойства, хотя бедняжка и не ведала о том.
И теперь Вивиану не привлек бы ни один мужчина, не наделенный именно такой статью, такими волосами, кожей, глазами. Все, даже самые красивые мужчины, которых она видела прежде, по сравнению с ним терялись и блекли — что свечи по сравнению с солнцем. Никогда не встречала она никого прекраснее и милее этого незнакомца и желала сейчас лишь одного — чтобы миг этот не кончался, чтобы она могла вечно любоваться на этого дивного юношу.
— Что за дева бродит здесь? — не то пропел, не то проговорил он, и она даже не подумала спросить его имя или удивиться, отчего он не отбрасывает тени.
Рыцарь не улыбался — лик его был печален, точно у преждевременно погибшего поэта, но печаль не столько омрачала его чело, сколь усиливала очарование.
Он снова заговорил, на сей раз стихами, ибо духам стихи ничуть не менее естественны и привычны, чем проза, а быть может, и поболе. Собственно, слово «ганконер» на Всеобщем Наречии произошло от исходного «гинканнаб», что означает «Тот, Кто Говорит о Любви». Речи ганконера таят в себе ловушку, они зачаровывают. И сейчас все его очарование излилось в форме сонета, привычной форме любовного красноречия. Внимая мелодии слов, Вивиана не обращала внимания ни на характер повествования, ни на таящуюся в нем угрозу, ни на откровенную непристойность.
О, что за дева!
Дивно вьется прядь Златых кудрей.
Ей равных в мире нет.
Такой красе не должно увядать,
Стареть под гнетом беспощадных лет.
И я, горячей страстью воспылав,
Тебя избавлю от постылых уз.
Ты позабудешь вкус иных забав,
Когда скрепим с тобою наш союз.
Триумф любви не зря на смерть похож:
Разящий меч, короткий резкий крик,
Невмочь дышать, томительная дрожь —
Боль и экстаз слились в единый миг.
Приди ко мне, пусть сердце не молчит —
Одна лишь смерть теперь нас разлучит!
Трагическая внешность ганконера была невыразимо романтична. В душе у Вивианы пронзительно пела птица, и острый клюв ее пронзил сердце девушки.
— Ты сама отдашь мне свое сердце, — добавило стоявшее перед ней воплощение мужской красоты.
Ганконер придвинулся ближе, и Вивиана ощутила леденящий холод мраморного надгробья. Над травой стелился призрачный туман, обвиваясь вокруг влюбленной четы на поляне, отгораживая ее от мира.
— Шелковая кожа, — промолвил красавец, проводя длинным пальцем по щеке фрейлины, — ореховые глаза, уста алее роз.
Палец его скользнул по ее губам. Вивиана неистово задрожала, чуть не теряя сознания от близости и пыла волшебного возлюбленного. Прекрасное лицо его было словно вычеканено из алебастра, волосы казались чернее ночи. Сливовые, терновые глаза глядели прямо в расширенные, беззащитные глаза девушки, в самое сердце ее души — и там, куда падал взгляд, открывалась кровоточащая рана.
— Но отчего тебя так томит жажда, — тихонько договорил он, отнимая палец, на кончике которого повисла капля персикового сока, — возлюбленная моя?
И разум, и чувства покинули Вивиану, сменившись одним навязчивым желанием, одной страстью. Руки рокового красавца сомкнулись вокруг тонкого стана фрейлины. В его объятиях уста ее знали лишь одно — вкус его поцелуев, глаза — слепящую смоль его волос, легкие — его дыхание.
Дыхание, леденящее, как сердце кометы.
Медленно сгущался вечер. Тахгил сидела с уриском и Кейтри в вишневой роще. Никто не признавался в том вслух, но во время коротких отлучек Вивианы, уносившей с собой всю свою раздражительность, сарказм и нервозность, все они ненадолго расслаблялись и отдыхали душой.
Тахгил вертела в пальцах сорванную в густой траве фиалку. Только что она видела, как найгель в своем лошадином обличье преследует выводок маленьких белых свинок. Теперь он что-то жевал на берегу ручейка неподалеку. Из пасти у него свешивалась какая-то длинная зеленая лента, то ли водоросли, то ли перо попугая.
Интересно, найгели травоядные, как лорральные кони, или все же хищники, как тот принц их породы, жестокий людоед Итч Уизже.
Со встречи с Итч Уизже под Хоббовой Мельницей мысли Тахгил незаметно перетекли на пережитое тысячу лет назад в Зале Карнконнора. Поедательница кошала, так звал ее этот мучитель, Яллери Браун.
— А что значит «кошал»? — рассеянно спросила она Уриска.
— Кошал? Это панцирь — шелуха, раковина, внешняя оболочка.
— А почему дух мог обвинять меня в том, что я ем кошал?
— Только совсем уж разбахвальный хвастун станет этак издеваться. Смертные — да и духи тоже — едят сразу и торад, духовную сущность, и кошал. Кошал — это лишь внешнее, сосуд, ежели хотите, но вот торад — это суть, дух и аромат жизненной силы.
— Любезный сэр… то есть Тулли, ежели бы ты был чуть пояснее в речах, я бы, уж верно, лучше бы тебя поняла.
— Что уж я могу поделать, девонька, если такие простые вещи людям кажутся темными и неясными?
— Но как возможно съесть одно без другого?
— А для таких, как мы с тобой, и невозможно. Только чародейные лорды, Светлые, могут взять торад, не трогая кошал, оставив добычу внешне неповрежденной.
— Но еда без торада должна выглядеть пустой изнутри…
— Не совсем так. Тебе надобно понять природу торада. Его нельзя увидеть или потрогать, однако насыщает он каждую щепотку муки и каплю молока.
— А что, если ты или я съедим блюдо, которое выглядит как обычно, но из которого похищен торад?
— Мы не наедимся. Можно есть без остановки хоть сто лет кряду, но не набрать ни унции веса, ни толики силы. Мы умрем с голоду.
— А сами не заметим, что с едой что-то не так?
— Нет. Хотя подлинный вкус исчезает вместе с торадом, внешнее сходство остается — достаточно убедительное, чтобы обмануть нечутких едоков вроде нас с тобой. Только Светлые способны почувствовать разницу, причем в мгновение ока.
— Выходит, Светлым все-таки надо есть, точно так же, как духам и людям?
Над вершинами деревьев молча кружила какая-то большая птица — лебедь. Уриск ответил не сразу — с возбужденным и взволнованным видом он вглядывался в тень деревьев. Привычными ко мраку ночи глазами он различал куда больше, чем его смертные спутницы.
— Нет, — наконец произнес он. — Светлые едят лишь удовольствия ради. Они не нуждаются ни в еде, ни в питье, чтобы не умереть. Таким, как они, пища служит лишь источником развлечения. До Закрытия Ворот они частенько являлись ночами попировать в рощах Эриса, но на столах у них лежал торад в иллюзорном, призрачном одеянии — или же — настоящая земная еда, которая утром так и валялась на земле нетронутой.
Зашелестели листья. Незаметно для себя погружаясь в сладкую дрему, Тахгил воображала, будто Торн идет по траве совсем рядом, только руку протяни — коснешься его.
Уриск снова повернул кудлатую голову, оглядывая вишневую рощу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74