– Коли испить охота – так это что ж… это всегда можно.
Пригибаясь под притолоку и с трудом вовлекая крупное тело в дверной проем, Данила полез внутрь сарайчика. Здесь было темновато – чтобы не передавить пискучих котят, расползавшихся по земляному полу в сенях, он замялся на одной ноге, покачнулся и задел какие-то жестянки в углу: ворох хозяйского хлама гремуче рассыпался под лавки… Данила кинулся было собирать – но мужик подтолкнул его дальше, в тесную клетушку без окон: глаза защипало от густого, кислого духа навоза и прелой соломы: люди здесь жили под одним кровом со скотиной.
– Садись пока на скамею – в ногах правды нету! – Мужик широким жестом смахнул с шаткой лавочки какие-то нечистые тряпки, мотки бечевы и сухие стружки. Данила осторожно присел, для страховки уперев локоть в стену. Хозяин кликнул жену – но тут же сам убежал в дальний угол дома, завешенный куском холстины, – там кто-то возился и покашливал.
– А я ужо думал: мало ли кто бродит… может, и хорош человек, а ну как разбитчик или вор какой? В наших краях незнакомцы разные бывают! – весело ворчал однорукий, вернувшись к столу. Он принес деревянную бадейку с плеском на дне – протянул Даниле и, подавляя в сивой бороде ухмылку, стал смотреть, как тот, утопив длинный нос в чашке, жадными глотками глушит свежее молоко. «Ко-озье…», – радостно зазвенело и забулькало в голове Данилы, и он почувствовал, как пробудилось на давно забытые запахи, заегозило где-то в желудке недобитое, недодавленное детство… Кашляя от жадности, вытер влажные губы и откинулся спиной в стену – размяк на просевшей и затрещавшей скамье:
– Ну, хозяин… ох и доброе молоко у тебя.
– Влесу хвала, вкусовато млеко. – Мужик гордо огладил усы и тоже присел к столу. – Козочка выручает, а без нее пропасть. Коловодца у меня нету, за водицей далеко ходить – вот млеко и пьем!
Он расхохотался. Данила тоже заулыбался в полумраке, тайком поглаживая поверх кольчуги насытившееся брюхо.
– А что ж колодца не выроешь? – спросил он и тут же, смигнув, поправился: – Я понимаю: тебе одному нелегко… Ну так соседи – не помогут?
– Так… самый травокос теперь. – Хозяин заерзал на стуле. – Мужики в луга ушли. Ладно избушку мне домогли справить – а то в халабуде жили весной, под ветками! Теперь-то совсем чудесно! – Он окинул влюбленным взглядом стены своего сарайчика: – С гребня в дощь не каплет, по ночам угреваемся – живу равно князь!
– Давно живешь? – осторожно спросил Данила. Он припомнил недавнюю подозрительность однорукого хозяина и теперь удивлялся, как быстро тот разговорился и обвык в беседе с вооруженным незнакомцем. Однорукий словно обрадовался возможности рассказать кому-нибудь о тяжкой доле переселенца: они с женой перебрались сюда недавно, по «снегоплыву» – то есть по весне. Сам Середа (так звали крестьянина) родился и вырос в этих местах, часто страдавших от набегов соседнего племени степняков, которых славяне называли «коганью». Наиболее цивилизованные из дикого множества восточных соседей Руси, «коганые» одевались в тяжелую броню и были сказочно богаты – однако из жадности не хотели оставлять славян в покое. По словам Середы, его отчий дом стоял на этом самом месте – «там, где сейчас малинник», – однако сгорел лет тридцать назад во время нападения когани. В огне погибла почти вся родня – а Середа перебрался западнее, во Властов. Нанялся пешкою в войско князя Всеволода и участвовал в походах на когань – при знаменитой осаде Белой Вежи потерял правую руку. Совместные боевые действия теперь уже покойных князей Всеволода Властовского и Свята Престольского завершились тогда разгромом степного ворога – сотни коганых витязей полегли от русского меча, и странные волшебные книги тамошних жрецов сгорели в легком пламени славянской мести. С тех пор – вот уж более двадцати лет – однорукий ветеран мечтал вернуться в родные места и заново отстроиться на пепелище отцовского терема. Оказалось непростым делом.
– Работник я нескорый: одна рука работит, другая отдыхает, – горько пошутил хозяин, подливая заслушавшемуся Даниле молока. – Егда жена ходила, легко было. Теперь как слегла – жарко мне стало: и на стол сготовь, и за скотиной следи…
– А что, заболела жена?
– Да не, не заболела – здоровенька, хвала Мокоше. Тяжелая она, ребеночка вынашивает! Жрецы говорят: сразу трое, и все пацаны! – В серых глазах Середы горячей слезой блеснуло безудержное счастье, и Данила сразу понял, ради чего живет еще на свете несчастный калека… Он даже не стал спрашивать, давно ли ждал своей солнечной новости однорукий хозяин, сколько долгих лет носил самых жирных петухов холодным идолам семейного очага. И по-хорошему позавидовал Середе: на таких условиях и сам Данила, наверное, на радостях перетаскал бы все бревна в лесу…
– Слушай, мужик… – Данила тряхнул головой. – Бери меня на лето в батраки.
– Это… как? – Мужик аж привстал со своего стула, в глазах разом мелькнул восторг, а потом холодным ветром просквозило прежнее, уже знакомое Даниле недоверие: – Ты, видать, смеешься надо мной, добрый странничек? Где я тебе оплату возьму за труды?
– Бери-бери меня, хозяин: не пожалеешь. Я тебе не один, а три колодца вырою. Терем построю – больше, чем у отца твоего бывал. А зарплаты мне не надо. Обещаешь в день каши и козьего молока без меры – и сладим с тобой. А иначе ты до зимы хозяйства не наладишь. Где видано: три голодных рта будет, а рука рабочая одна!
Он говорил горячо, втайне удивляясь, как легко и не раздумывая предложил Середе помощь – впрочем, теперь находились все новые аргументы в пользу такого решения. Он получает кров и стол, а также вполне законную «прописку» в этом незнакомом мире – в качестве деревенского батрака. Должность не самая почетная – но зато незаметная. А кроме того… Данила признался себе, что однорукий мужик был ему пронзительно симпатичен. Калека без гроша за душой – а не сдается: бревна таскает и детей плодит. Кому еще помогать, если не таким упорным, непотопляемым колонистам? Без них – не видать победы над кочевым Востоком…
– А… сам кто будешь, добрый молодец?
Хозяин явно не верил своему счастью и теперь осторожничал. Данила недолго думал: надо отвечать быстро, и он назвался кузнецом. Наверное, потому, что припомнил свой сгоревший дом и железную наковальню посреди пепелища.
– Ку-узнец? Да неужто? – недружелюбно протянул бородатый Середа. Это уж и вовсе не правдоподобно: чтобы кузнец – да в батраки нанимался? Мастера-вогники, укротители железа считались чуть не колдунами и уж точно первыми богачами среди ремесленников… Уловив явную издевку в голосе хозяина, Данила поспешил поправиться:
– Подмастерье я буду. С войны возвращаюсь: работу ищу теперь.
– Что же… работы на всех хватит! Кузнецов в наших краях немало: Пестрила-вогник. Обух-мастер, Извоня-оружейник…
Данила замер – почувствовал, что мужик теперь скажет важное:
– …Кто еще… Даня-кузнец еще был, только пропал он… Окромя того – Губан-старик подковы мастерит…
– Пропал, говоришь?
– Кто? Данька-то? – Мужик покачал головой: – Темное это дело. Народ говорит: прибили его. А исто крепкий вогник был, самолучший! И кузню его сожгли дотла.
– Кто сжег?
– Кто? Да сам Перун небось и пожег… Я почем знаю? – Середа недовольно нахмурился. – Ты поди спроси у жрецов: они тебе по ветру нагадают. А я в темные дела не хожу, чужого сокровища не ведаю – мне бы вот коловодец вырыть…
– Спокойно, мужик: выроем тебе коловодец. Ты скажи: кто бы мог кузню спалить?
– Ох, не ведаю! – Мужик даже рукой на Данилу махнул с досады. – Данька – он непростой мужик был: вещий. Десятник Разбита его разыскивал: слухи пошли, будя Даня украл чего или крамолу на князя надумал – вот его и ловили как вора… Десятник по дворам ходил: сребряну гривну предлагал, ежли кто про Даню-кузнеца скажет, укрывище его назовет. Ко мне приходил, расспрашивал… А я того Даньку и в глаза не видывал, даже рожи его не признал бы. Разбита мне мол: коли схоронил у себя Даньку-вора, будешь плетьми бит, да еще гривну князю отдашь. А меня смех разбил: где я те гривну возьму? У нас отродясь такого богатства не видано!
Середа громко расхохотался: он словно гордился своей бедностью. А Данила потрогал языком тонкую серебряную пластинку за щекой и задумался. У него в подвале целый сундук таких гривенок – недаром и подожгли кузню… Как выяснилось, на него охотится сам местный десятник – представитель княжеской власти. Слава Богу, однорукий Середа не догадывается, кого прикормил молоком в своей избушке. К сожалению, Данила вынужден злоупотреблять его гостеприимством. Здесь он был в относительной безопасности: нужно отлежаться, осмотреться и обдумать новую жизнь.
В этот миг за тяжкой завесой в дальнем углу что-то тихо шевельнулось, и темная фигурка выплыла из пыльного полумрака – в косом разрезе солнечного луча, бившего снаружи в полураскрытую дверь, жарко вспыхнул золотистый локон, заливая солнечной пылью бледное личико. Еще один неуверенный шаг – и вот уже мягкий свет обнимает все ее сонное, разнеженное тело, закутанное в белую ткань: теперь видно каждую тонкую тень в складках одежды, легкий волос в неприбранной прическе… Данила тревожно замер на своей лавке, вмиг осознав, насколько красива хозяйка: уловил раздраженным чутьем птичий запах чистого тела, свежую пряную струю от рассыпавшихся волос, увидел эти крошечные розовые подошвы, осторожно ступавшие по холодному полу. Узкая ладошка вынырнула из заворота белой ткани, поднялась к лицу: закрывая от света невнимательные, пьяные от внутренней истомы глаза и едва заметно покраснев от мужского внимания, женщина попыталась вглядеться в темные тени у стола.
– Середушка? – тихо спросила она, и Даниле стало больно от этого голоса. Однорукий подскочил к беременной жене и заквохтал вокруг, поспешно обнимая тоненькие плечи свободными концами белой ткани, разворачивая ее послушное тело вспять, в дальний угол. «Ложись, ложись, миленькая… ненадобно ходить», – только и различил Данила, не в силах оторваться взглядом от узенькой спины в россыпях развившейся косы, от сладкой округлости сгруженного, обремененного зада, не умея выдохнуть, выпустить из себя ее прозрачный детский запах… «Почто же ты, Середушка, мне не скажешь, что у нас гости», – долетело, уже угасая, из-за занавеса – и Данила, скрипнув зубами, выдернул себя из густого оцепенения – рывком поднялся навстречу возвращающемуся хозяину:
– Ну, мужик… я пойду! – скорее, не останавливаясь, напирая на хозяина жестким плечом: – Пойду я теперь… пора мне идти.
– Как?.. Уходишь? А как же…
– Передумал я. Так лучше – одно несчастье вам от меня будет. Не проси: не останусь.
– Ну парень… чудной ты, право. – Середа рассмеялся, головой покачивая: – Совсем меня перепутал. Что же… ступай себе с миром. Однако жаль: я уж замечтался, будя коловодец с тобою справим до вечера…
– Коловодец? – Уже на пороге Данила обернулся. – Ладно, давай по-быстрому. Неси сюда лопату.
IV
То измена, то засада…
Не люблю я эти вещи.
«Чиж & Сo»
Вот уже с полчаса Данила работал по колено в воде. Веселыми струйками она сочилась сквозь тесные бревна сруба: крупные ледяные капли с каждой минутой все гуще сыпались Даниле на голову, на плечи… Солнце вышло в звенящий зенит полудня, когда Середа начал уставать: перестал балагурить и пошучивать всякий раз, принимая и вытягивая наверх на бечеве огромную рассохшуюся корзину с выбранной земляной жижей. В очередной раз наполнив ее доверху комьями грязи с камнями, Данила с наслаждением разогнул хребет, вытер мокрое жало рукавом сорочки (кольчугу сбросил и оставил вместе с оружием у порога хижины) и, отбросив лопату, ухватил рукой размокшую веревку. Дернул два раза: давай, хозяин, принимай корзину.
На этот раз Середа не отозвался – должно быть, отлучился приглядеть за женой. Обрадованный нежданным отдыхом, Данила присел разгоряченной задницей в воду, спиной к жесткой стене сруба – и запрокинул голову, подставляя сожмуренную морду колючим водяным искрам, летевшим сверху. Когда Данила открыл глаза. Середа уже вернулся – в солнечном окне колодца на пронзительно-голубом фоне неба появился черный силуэт человечьей головы.
– Ох-хо-ххо! – рокочущим басом рассмеялась голова, и Данила увидел, как мелко затрясся флажок на маковке остроконечного шлема, надетого на голову. – Данила? Ты ли эво, друже ненаглядный? В коловодце схоронился? Ох-хо-ха-ха!
Данила и сам захотел улыбнуться – но передумал, когда рядом с бородатой головой появилась еще одна – этот человек тоже был в шлеме. И с небольшим луком в руке – склонившись над провалом почти по пояс, он быстро натянул тетиву и нацелил прямо в Данилу тонкую темную стрелу, остро блестевшую на солнце колким трехгранным наконечником.
– Довольно же прятаться, Данька! – Первая, бородатая голова тоже внезапно перестала смеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Пригибаясь под притолоку и с трудом вовлекая крупное тело в дверной проем, Данила полез внутрь сарайчика. Здесь было темновато – чтобы не передавить пискучих котят, расползавшихся по земляному полу в сенях, он замялся на одной ноге, покачнулся и задел какие-то жестянки в углу: ворох хозяйского хлама гремуче рассыпался под лавки… Данила кинулся было собирать – но мужик подтолкнул его дальше, в тесную клетушку без окон: глаза защипало от густого, кислого духа навоза и прелой соломы: люди здесь жили под одним кровом со скотиной.
– Садись пока на скамею – в ногах правды нету! – Мужик широким жестом смахнул с шаткой лавочки какие-то нечистые тряпки, мотки бечевы и сухие стружки. Данила осторожно присел, для страховки уперев локоть в стену. Хозяин кликнул жену – но тут же сам убежал в дальний угол дома, завешенный куском холстины, – там кто-то возился и покашливал.
– А я ужо думал: мало ли кто бродит… может, и хорош человек, а ну как разбитчик или вор какой? В наших краях незнакомцы разные бывают! – весело ворчал однорукий, вернувшись к столу. Он принес деревянную бадейку с плеском на дне – протянул Даниле и, подавляя в сивой бороде ухмылку, стал смотреть, как тот, утопив длинный нос в чашке, жадными глотками глушит свежее молоко. «Ко-озье…», – радостно зазвенело и забулькало в голове Данилы, и он почувствовал, как пробудилось на давно забытые запахи, заегозило где-то в желудке недобитое, недодавленное детство… Кашляя от жадности, вытер влажные губы и откинулся спиной в стену – размяк на просевшей и затрещавшей скамье:
– Ну, хозяин… ох и доброе молоко у тебя.
– Влесу хвала, вкусовато млеко. – Мужик гордо огладил усы и тоже присел к столу. – Козочка выручает, а без нее пропасть. Коловодца у меня нету, за водицей далеко ходить – вот млеко и пьем!
Он расхохотался. Данила тоже заулыбался в полумраке, тайком поглаживая поверх кольчуги насытившееся брюхо.
– А что ж колодца не выроешь? – спросил он и тут же, смигнув, поправился: – Я понимаю: тебе одному нелегко… Ну так соседи – не помогут?
– Так… самый травокос теперь. – Хозяин заерзал на стуле. – Мужики в луга ушли. Ладно избушку мне домогли справить – а то в халабуде жили весной, под ветками! Теперь-то совсем чудесно! – Он окинул влюбленным взглядом стены своего сарайчика: – С гребня в дощь не каплет, по ночам угреваемся – живу равно князь!
– Давно живешь? – осторожно спросил Данила. Он припомнил недавнюю подозрительность однорукого хозяина и теперь удивлялся, как быстро тот разговорился и обвык в беседе с вооруженным незнакомцем. Однорукий словно обрадовался возможности рассказать кому-нибудь о тяжкой доле переселенца: они с женой перебрались сюда недавно, по «снегоплыву» – то есть по весне. Сам Середа (так звали крестьянина) родился и вырос в этих местах, часто страдавших от набегов соседнего племени степняков, которых славяне называли «коганью». Наиболее цивилизованные из дикого множества восточных соседей Руси, «коганые» одевались в тяжелую броню и были сказочно богаты – однако из жадности не хотели оставлять славян в покое. По словам Середы, его отчий дом стоял на этом самом месте – «там, где сейчас малинник», – однако сгорел лет тридцать назад во время нападения когани. В огне погибла почти вся родня – а Середа перебрался западнее, во Властов. Нанялся пешкою в войско князя Всеволода и участвовал в походах на когань – при знаменитой осаде Белой Вежи потерял правую руку. Совместные боевые действия теперь уже покойных князей Всеволода Властовского и Свята Престольского завершились тогда разгромом степного ворога – сотни коганых витязей полегли от русского меча, и странные волшебные книги тамошних жрецов сгорели в легком пламени славянской мести. С тех пор – вот уж более двадцати лет – однорукий ветеран мечтал вернуться в родные места и заново отстроиться на пепелище отцовского терема. Оказалось непростым делом.
– Работник я нескорый: одна рука работит, другая отдыхает, – горько пошутил хозяин, подливая заслушавшемуся Даниле молока. – Егда жена ходила, легко было. Теперь как слегла – жарко мне стало: и на стол сготовь, и за скотиной следи…
– А что, заболела жена?
– Да не, не заболела – здоровенька, хвала Мокоше. Тяжелая она, ребеночка вынашивает! Жрецы говорят: сразу трое, и все пацаны! – В серых глазах Середы горячей слезой блеснуло безудержное счастье, и Данила сразу понял, ради чего живет еще на свете несчастный калека… Он даже не стал спрашивать, давно ли ждал своей солнечной новости однорукий хозяин, сколько долгих лет носил самых жирных петухов холодным идолам семейного очага. И по-хорошему позавидовал Середе: на таких условиях и сам Данила, наверное, на радостях перетаскал бы все бревна в лесу…
– Слушай, мужик… – Данила тряхнул головой. – Бери меня на лето в батраки.
– Это… как? – Мужик аж привстал со своего стула, в глазах разом мелькнул восторг, а потом холодным ветром просквозило прежнее, уже знакомое Даниле недоверие: – Ты, видать, смеешься надо мной, добрый странничек? Где я тебе оплату возьму за труды?
– Бери-бери меня, хозяин: не пожалеешь. Я тебе не один, а три колодца вырою. Терем построю – больше, чем у отца твоего бывал. А зарплаты мне не надо. Обещаешь в день каши и козьего молока без меры – и сладим с тобой. А иначе ты до зимы хозяйства не наладишь. Где видано: три голодных рта будет, а рука рабочая одна!
Он говорил горячо, втайне удивляясь, как легко и не раздумывая предложил Середе помощь – впрочем, теперь находились все новые аргументы в пользу такого решения. Он получает кров и стол, а также вполне законную «прописку» в этом незнакомом мире – в качестве деревенского батрака. Должность не самая почетная – но зато незаметная. А кроме того… Данила признался себе, что однорукий мужик был ему пронзительно симпатичен. Калека без гроша за душой – а не сдается: бревна таскает и детей плодит. Кому еще помогать, если не таким упорным, непотопляемым колонистам? Без них – не видать победы над кочевым Востоком…
– А… сам кто будешь, добрый молодец?
Хозяин явно не верил своему счастью и теперь осторожничал. Данила недолго думал: надо отвечать быстро, и он назвался кузнецом. Наверное, потому, что припомнил свой сгоревший дом и железную наковальню посреди пепелища.
– Ку-узнец? Да неужто? – недружелюбно протянул бородатый Середа. Это уж и вовсе не правдоподобно: чтобы кузнец – да в батраки нанимался? Мастера-вогники, укротители железа считались чуть не колдунами и уж точно первыми богачами среди ремесленников… Уловив явную издевку в голосе хозяина, Данила поспешил поправиться:
– Подмастерье я буду. С войны возвращаюсь: работу ищу теперь.
– Что же… работы на всех хватит! Кузнецов в наших краях немало: Пестрила-вогник. Обух-мастер, Извоня-оружейник…
Данила замер – почувствовал, что мужик теперь скажет важное:
– …Кто еще… Даня-кузнец еще был, только пропал он… Окромя того – Губан-старик подковы мастерит…
– Пропал, говоришь?
– Кто? Данька-то? – Мужик покачал головой: – Темное это дело. Народ говорит: прибили его. А исто крепкий вогник был, самолучший! И кузню его сожгли дотла.
– Кто сжег?
– Кто? Да сам Перун небось и пожег… Я почем знаю? – Середа недовольно нахмурился. – Ты поди спроси у жрецов: они тебе по ветру нагадают. А я в темные дела не хожу, чужого сокровища не ведаю – мне бы вот коловодец вырыть…
– Спокойно, мужик: выроем тебе коловодец. Ты скажи: кто бы мог кузню спалить?
– Ох, не ведаю! – Мужик даже рукой на Данилу махнул с досады. – Данька – он непростой мужик был: вещий. Десятник Разбита его разыскивал: слухи пошли, будя Даня украл чего или крамолу на князя надумал – вот его и ловили как вора… Десятник по дворам ходил: сребряну гривну предлагал, ежли кто про Даню-кузнеца скажет, укрывище его назовет. Ко мне приходил, расспрашивал… А я того Даньку и в глаза не видывал, даже рожи его не признал бы. Разбита мне мол: коли схоронил у себя Даньку-вора, будешь плетьми бит, да еще гривну князю отдашь. А меня смех разбил: где я те гривну возьму? У нас отродясь такого богатства не видано!
Середа громко расхохотался: он словно гордился своей бедностью. А Данила потрогал языком тонкую серебряную пластинку за щекой и задумался. У него в подвале целый сундук таких гривенок – недаром и подожгли кузню… Как выяснилось, на него охотится сам местный десятник – представитель княжеской власти. Слава Богу, однорукий Середа не догадывается, кого прикормил молоком в своей избушке. К сожалению, Данила вынужден злоупотреблять его гостеприимством. Здесь он был в относительной безопасности: нужно отлежаться, осмотреться и обдумать новую жизнь.
В этот миг за тяжкой завесой в дальнем углу что-то тихо шевельнулось, и темная фигурка выплыла из пыльного полумрака – в косом разрезе солнечного луча, бившего снаружи в полураскрытую дверь, жарко вспыхнул золотистый локон, заливая солнечной пылью бледное личико. Еще один неуверенный шаг – и вот уже мягкий свет обнимает все ее сонное, разнеженное тело, закутанное в белую ткань: теперь видно каждую тонкую тень в складках одежды, легкий волос в неприбранной прическе… Данила тревожно замер на своей лавке, вмиг осознав, насколько красива хозяйка: уловил раздраженным чутьем птичий запах чистого тела, свежую пряную струю от рассыпавшихся волос, увидел эти крошечные розовые подошвы, осторожно ступавшие по холодному полу. Узкая ладошка вынырнула из заворота белой ткани, поднялась к лицу: закрывая от света невнимательные, пьяные от внутренней истомы глаза и едва заметно покраснев от мужского внимания, женщина попыталась вглядеться в темные тени у стола.
– Середушка? – тихо спросила она, и Даниле стало больно от этого голоса. Однорукий подскочил к беременной жене и заквохтал вокруг, поспешно обнимая тоненькие плечи свободными концами белой ткани, разворачивая ее послушное тело вспять, в дальний угол. «Ложись, ложись, миленькая… ненадобно ходить», – только и различил Данила, не в силах оторваться взглядом от узенькой спины в россыпях развившейся косы, от сладкой округлости сгруженного, обремененного зада, не умея выдохнуть, выпустить из себя ее прозрачный детский запах… «Почто же ты, Середушка, мне не скажешь, что у нас гости», – долетело, уже угасая, из-за занавеса – и Данила, скрипнув зубами, выдернул себя из густого оцепенения – рывком поднялся навстречу возвращающемуся хозяину:
– Ну, мужик… я пойду! – скорее, не останавливаясь, напирая на хозяина жестким плечом: – Пойду я теперь… пора мне идти.
– Как?.. Уходишь? А как же…
– Передумал я. Так лучше – одно несчастье вам от меня будет. Не проси: не останусь.
– Ну парень… чудной ты, право. – Середа рассмеялся, головой покачивая: – Совсем меня перепутал. Что же… ступай себе с миром. Однако жаль: я уж замечтался, будя коловодец с тобою справим до вечера…
– Коловодец? – Уже на пороге Данила обернулся. – Ладно, давай по-быстрому. Неси сюда лопату.
IV
То измена, то засада…
Не люблю я эти вещи.
«Чиж & Сo»
Вот уже с полчаса Данила работал по колено в воде. Веселыми струйками она сочилась сквозь тесные бревна сруба: крупные ледяные капли с каждой минутой все гуще сыпались Даниле на голову, на плечи… Солнце вышло в звенящий зенит полудня, когда Середа начал уставать: перестал балагурить и пошучивать всякий раз, принимая и вытягивая наверх на бечеве огромную рассохшуюся корзину с выбранной земляной жижей. В очередной раз наполнив ее доверху комьями грязи с камнями, Данила с наслаждением разогнул хребет, вытер мокрое жало рукавом сорочки (кольчугу сбросил и оставил вместе с оружием у порога хижины) и, отбросив лопату, ухватил рукой размокшую веревку. Дернул два раза: давай, хозяин, принимай корзину.
На этот раз Середа не отозвался – должно быть, отлучился приглядеть за женой. Обрадованный нежданным отдыхом, Данила присел разгоряченной задницей в воду, спиной к жесткой стене сруба – и запрокинул голову, подставляя сожмуренную морду колючим водяным искрам, летевшим сверху. Когда Данила открыл глаза. Середа уже вернулся – в солнечном окне колодца на пронзительно-голубом фоне неба появился черный силуэт человечьей головы.
– Ох-хо-ххо! – рокочущим басом рассмеялась голова, и Данила увидел, как мелко затрясся флажок на маковке остроконечного шлема, надетого на голову. – Данила? Ты ли эво, друже ненаглядный? В коловодце схоронился? Ох-хо-ха-ха!
Данила и сам захотел улыбнуться – но передумал, когда рядом с бородатой головой появилась еще одна – этот человек тоже был в шлеме. И с небольшим луком в руке – склонившись над провалом почти по пояс, он быстро натянул тетиву и нацелил прямо в Данилу тонкую темную стрелу, остро блестевшую на солнце колким трехгранным наконечником.
– Довольно же прятаться, Данька! – Первая, бородатая голова тоже внезапно перестала смеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84