– Ха, черти тако-то не научены – по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой – ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…
– Р-раз! – тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.
– Куда?! Лежать! – Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. – Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай – зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!
– По… пощады… – Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» – подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, – с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, – вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.
– Аида в реку! Быстр-р-ро! – заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву – за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды – и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… – Полевее сигай, мимо коряги! – истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину – вверх! вверх! наружу к солнцу, к воздуху! Ух и холод… В голове светло и гулко – бездумным зверем поспешно карабкаешься наверх по раскисшей глине ступеней, а у входа уже медведь с веником наперевес… вдруг – что это?! Белым дымящимся комом пронеслось мимо, от порога к обрыву – да это ж Потык, сверкнув голой задницей, завертелся в лихом прыжке и упал вниз, за обрыв берега… хлоп! словно бомба рухнула в болото!
А в бане посветлело, однако жар по-прежнему висит под потолком, и косолапый приятель, виновато клоня долу клыкастую морду, вежливо подает чистое полотенце. А кто мне давеча в плечо вцепился, а?! Косолапая сволочь прячет оловянные глазки и по-суседски громоздится рядом на полке, прижимаясь размокшей жесткой шкурой. «Бес бы тя драл, хрен берложный!» – устало думает Данька, радостно размякая на скамье… И жар будто в радость идет – начинаешь чувствовать тонкий медовый припах кваса, звонкую струю березового душка от подсохшего веника и темные полутона в аромате дубовой закваски в шайке на полу…
– Чаво расселся, гость дорогой?! Чаво опечалился?! Не грусти: горе только рака красит! – снова загудели стены, и русский дух клубами пара и брызг ввалился в избушку гораздо прежде самого Потыка. – На-кось тебе веничек в лапы, нынче твой черед крыльями махать. Будем зараз медведя мыть!
Медведь с потрясающей живостью полез под лавку. Однако от добрых людей не уйдешь: в четыре руки огромная туша с усилием извлечена за задние лапы обратно – под струи воды и пара, под агрессивный прессинг молодых веников! Лупи, лупи мохнатого! Бей мельчей – собирать ловчей! Мыльная волна накрыла его с головой, и на зубастой голове со слипшимися ушами мигом выросла косматая шапка пены – помолодевший Данька ободрился: запрыгал вокруг ревущего зверя, примеряясь к шерстяным бокам тяжелыми ворохами дубовой листвы.
– Ишь, грязи накопил! – торжествовал Потык, охаживая косолапого по раскисшему загривку. – Землей зарос, хоть репу на шее сей! Ну да это не беда. Грязь не сало: потер – отстала! Кваском его попотчуй, Данька!
Нет, не успел Данила обрушить на животное заготовленную бадью с темно-янтарной жижей – слепо тыкаясь в стены, медведь наконец нащупал узкую дверь и с порога сиганул в воду – река всколыхнулась от края и до края, и Даниле показалось, что высокий берег сейчас обрушится в воду вслед за ревущей кучей намыленной шерсти.
– Дело бывает – и медведь летает! – удовлетворенно подытожил Потык, отдуваясь и присаживаясь рядом.
– Только не в гору, а под гору! – подхватил Данька, вдруг припомнив вторую часть этой поговорки. Наверное, в детстве слыхал от деда. И вот на тебе – кстати пригодилась.
– Банька и червяка живит, – хмыкнул Потык, косясь на разомлевшего гостя. – Никак, зажило плечо твое, Данька-коваль? Погоди, мы его еще доброй похлебкой поправим… Бус-тя! Бу-стя!!
В дверь просунулась светлая головка, заморгала синими глазами.
– Бустька, неси скорей варево! Гость изголодался. Не евши и дятел помрет. Только ты это… надела бы чего? Возьми там рушник, на липе сохнет.
Гордо тряхнув косицей, почти швырнула дымящийся горшок об лавку – коротко глянула насквозь, как пионер-герой на немецкого оккупанта: чтоб те подавиться, недобрый гостюшка! А вышитый петухами рушник обернула вокруг бедер, по-детски не беспокоясь об обнаженной груди: отошла в угол и замерла, скрестив руки на животе.
– Напрасно ты его кормишь, дядько Потык! Ведь коганый он, в личине ходил по починку…
– Ты б лучше о похлебке пеклась: уж больно жиденька вышла! Крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, – в шутку гневаясь, проворчал бородатый хозяин. – Ох, Господи Боже, каждый день то же: полдень приходит – обедать пора! – посетовал он, поспешно приближая свою миску. Задумался на миг, коряво перекрестил тарелки растопыренным двуперстьем и – замолк, размеренно стуча в донце деревянной ложкой.
Данила не заметил, как прикончил свою долю – однако Потыка обогнать не удалось. Обсосав последнюю косточку, тот старательно вытер бороду кулачищем и смежил веки:
– Ох, жизнь тяжела. Погано мне донельзя: так от сытости ко сну и клонит! Ужас.
– Спасибо. – Данька склонил голову и отодвинул миску.
– Все полезно, что в рот полезло. – Потык, протянув длинную руку, сгрудил в кучу грязную посуду. – Бустенька, ангел мой, ступай ополосни плошки, а мы с гостюшкой потолкуем по-искреннему, по-богатырски.
Напрасно Данила приготовился к расспросам – под искренним разговором хозяин подразумевал всего лишь обращение к крепкому меду в особом горшочке с выцарапанным на боку крестиком. С первым глотком терпкого травяного запаха Данька безошибочно узнал первоклассный продукт с пасеки деда Пошуха – тот, что по гривне за братину.
– Так и есть: дедушкин подарочек, – подтвердил Потык, подливая. – Два дня тому заходил ко мне в гости, оставил черепок отведать. Нет меда лучше боярского да с пасеки дядьки Посуха – у него пчелы песни поют! Сам слыхал. Между первой и второй перерывчик небольшой. За встречку.
– За встречку, – промычал Данька, уже от края чарки отрывая губы. Сглотнул. Поморщился. Выдохнул: – Дед Посух – это старичок такой, в нахлобученной шапке?
– Он. Шапка и верно знаменитая – в такой, говорят, и коленям тепло. Ты его, никак, на ягоднике встретил? Он там обычно шныряет. Муравьям шляхи прокладывает да птицам дупла мастерит! Хе-хе.
– Строгий он, этот Посух. Меня наругал, – пожаловался Данька.
– Значит, поделом. Ну – за легкий парок! Эх, нет луковицы закусить.
– Я там с девкой одной гулял – вот Посух и осерчал. Держи луковицу, у меня заначено. Всегда ношу. С легким паром.
– Ух. Гриб да огурец в брюхе не жилец. Вон под лавкой возьми еще в кадушке – жаль, не успели просолиться. Никогда не успевают. За девку осерчал? Небывалое дело – он обычно поощряет, если девка хорошая.
– Вот я не уверен, что хорошая – в лесу ее встретил. Посух сказал: полуденица.
– Ха! Еще б не осерчать! Ну ты порхнул, не обдумавши. Пригрел змейку на свою шейку. Небось Блуду подцепил? Хотя… откуда бы ей в лесу взяться, она больше по посадам да по селам свирепствует.
– Не, не Блуда. Метанка.
– Ну, это еще ничего. Это ж медвянка-лихоманка! По мне, так и замуж брать – весь век медок пивать! Хе-хе! Наливай, не дрожи рукой. У нас так: глаза боятся, а рот радуется. Ну – за нашего брата, за добрых молодцев.
– Угу. Ух. Действует медок-то.
– Лечит. Слухай, ты мне расскажи про это, про изобретенье твое, а? Ну страсть как любопытно. Правда ли, что твоя антавентова стрела коганую броню насквозь проницает с трехсот шагов? Неужто? А верно ли, будто когань за это изобретенье тебя со свету сживала, кузню твою спалила? Якобы ты секрет свой кузнечный на медной табличке выковал да припрятал, а они за этой табличкой теперь день и ночь рыщут?
Данила тихо замер, отставив опустевшую чашу. Потык тоже замолк, хлопая ресницами – закусив вымазанный в меду ус.
– Не исключено, – проговорил Данька. – Скорее всего, так и было.
– Знаешь, давай-ка за тебя выпьем! – Михайло Потык хлопнул непросохшей чаркой по столу. – Я как услышал, что ты этакое страшное средство против хваленой коганой брони выдумал, сразу решил: найду молодца и сердечно медом напою – вдоволь, самым наилучшим! А ты и сам ко мне гостями – тут как тут. Молодец Данька!
Данила поежился на лавке и даже открыл рот, чтобы объясниться – но Потыка не остановить.
– Просто чудо как рад встрече! Не верится даже: сам Данька-коваль в гости забрел. Вот он медок – а вот и добрый роток! Ха-ха! Признаться… ведь я, грешник, поначалу поверил Бусте, будто ты от когани ко мне прислан. Будто со Свищем и Скарашем с утра только шептался, совет держал! Вот ведь дура девка – чего придумала! Врет, что блины печет – только шип стоит!
– Это правда, насчет Свища. – Данила сказал и испугался внезапной тишины. Даже слышно, как охнула в голос подслушивавшая под окном Бустя, – а Потык чуть не облился медом из занесенной чаши: бросил чарку о стол, словно обжегшись. Ух, мерзкая тишина, поморщился Данька. Даже обрадовался, когда за дверью послышалось хрюканье и сопенье вздымавшегося вверх по обрыву медведя.
– Потапушка… слышь, чего Данька врет? – Потык обернул обескураженное лицо к двери. – Дескать, он и впрямь со Свищем нынче завтракал да противу нас с тобой коварное умышлял! А Свищ-де его за своего поделыцика принял, во всем доверился как собрату!
Мокрый медведь замер на пороге, будто принюхиваясь к услышанному, – потом вперил в Даньку удивленный взгляд желтых глаз и почесал затылок.
– Неужто правда? – Михайло в замешательстве намотал обслюнявленный ус на палец. – Тогда… как же ты сумел Свища да Скараша с толку сбить, коли ты по рождению – дубрович? Ваше-то племя и в торговом ряду лгать не научено – не то что коганого каменошу обхитрить!
– Да вот удалось, как видишь! – быстро сказал Данька, зачем-то заглядывая в свою чарку. – У меня… заклинание одно было, волшебное снадобье. С его помощью и врать научился.
– Потап, стоять!!! – вдруг заорал Потык, бросаясь с места наперерез бурой туче, метнувшейся от порога к столу.
Данила вздрогнул: рядом жарко разверзлась клыкастая звериная пасть! Загребая по столу страшными лапами, медведь с ревом бросился на Даньку – но бородатый Михайло успел как раз вовремя: заслонил широкой спиной, упираясь толстым локтем в мохнатую шею зверя.
– Стоять, леший! Тихо! Шутка это была, пошутил наш Данька! – быстро проговорил он, судорожно нащупывая свободной рукой что-нибудь съедобное на столе; ухватил недоеденную луковицу, с лету обмакнул в мед и затолкнул в хрипящую пасть: – На-кось, Потапушка, полакомись немного! Закуси горе луковицей…
Медведь, ощутив в пасти лакомое, тихо застонал и обмяк. Потык осторожно развернул его мордой к выходу:
– Поди, ангел мой, в лесочек – собери нам малинки к ужину…
Ощущая, как стекает по ребрам холодный пот, Данила одним махом осушил остатки меда в чарке.
– Забыл тебя предупредить… – Михайло вернулся к столу, ободрительно похлопал по плечу: – Потапка никакого вранья на дух не выносит. За триста шагов лжеца пронюхает и враз норовит голову откусить. Молодость у него была тяжкая, с малолетства при прежних хозяевах вранья наслушался досыта. Вот разум и мутится теперь, чуть слово не по правде сказано. Я-то привык уже, а гостям, конечно, неудобно…
– Ничего-ничего, – выдохнул Данила. – Если ты не против, я себе вот сюда немного добавлю… Жаль, нет больше луковиц. Я сам виноват, что неправду сказал. Хотел солгать, чтобы проще – да придется, видно, правду рассказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Р-раз! – тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.
– Куда?! Лежать! – Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. – Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай – зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!
– По… пощады… – Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» – подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, – с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, – вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.
– Аида в реку! Быстр-р-ро! – заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву – за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды – и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… – Полевее сигай, мимо коряги! – истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину – вверх! вверх! наружу к солнцу, к воздуху! Ух и холод… В голове светло и гулко – бездумным зверем поспешно карабкаешься наверх по раскисшей глине ступеней, а у входа уже медведь с веником наперевес… вдруг – что это?! Белым дымящимся комом пронеслось мимо, от порога к обрыву – да это ж Потык, сверкнув голой задницей, завертелся в лихом прыжке и упал вниз, за обрыв берега… хлоп! словно бомба рухнула в болото!
А в бане посветлело, однако жар по-прежнему висит под потолком, и косолапый приятель, виновато клоня долу клыкастую морду, вежливо подает чистое полотенце. А кто мне давеча в плечо вцепился, а?! Косолапая сволочь прячет оловянные глазки и по-суседски громоздится рядом на полке, прижимаясь размокшей жесткой шкурой. «Бес бы тя драл, хрен берложный!» – устало думает Данька, радостно размякая на скамье… И жар будто в радость идет – начинаешь чувствовать тонкий медовый припах кваса, звонкую струю березового душка от подсохшего веника и темные полутона в аромате дубовой закваски в шайке на полу…
– Чаво расселся, гость дорогой?! Чаво опечалился?! Не грусти: горе только рака красит! – снова загудели стены, и русский дух клубами пара и брызг ввалился в избушку гораздо прежде самого Потыка. – На-кось тебе веничек в лапы, нынче твой черед крыльями махать. Будем зараз медведя мыть!
Медведь с потрясающей живостью полез под лавку. Однако от добрых людей не уйдешь: в четыре руки огромная туша с усилием извлечена за задние лапы обратно – под струи воды и пара, под агрессивный прессинг молодых веников! Лупи, лупи мохнатого! Бей мельчей – собирать ловчей! Мыльная волна накрыла его с головой, и на зубастой голове со слипшимися ушами мигом выросла косматая шапка пены – помолодевший Данька ободрился: запрыгал вокруг ревущего зверя, примеряясь к шерстяным бокам тяжелыми ворохами дубовой листвы.
– Ишь, грязи накопил! – торжествовал Потык, охаживая косолапого по раскисшему загривку. – Землей зарос, хоть репу на шее сей! Ну да это не беда. Грязь не сало: потер – отстала! Кваском его попотчуй, Данька!
Нет, не успел Данила обрушить на животное заготовленную бадью с темно-янтарной жижей – слепо тыкаясь в стены, медведь наконец нащупал узкую дверь и с порога сиганул в воду – река всколыхнулась от края и до края, и Даниле показалось, что высокий берег сейчас обрушится в воду вслед за ревущей кучей намыленной шерсти.
– Дело бывает – и медведь летает! – удовлетворенно подытожил Потык, отдуваясь и присаживаясь рядом.
– Только не в гору, а под гору! – подхватил Данька, вдруг припомнив вторую часть этой поговорки. Наверное, в детстве слыхал от деда. И вот на тебе – кстати пригодилась.
– Банька и червяка живит, – хмыкнул Потык, косясь на разомлевшего гостя. – Никак, зажило плечо твое, Данька-коваль? Погоди, мы его еще доброй похлебкой поправим… Бус-тя! Бу-стя!!
В дверь просунулась светлая головка, заморгала синими глазами.
– Бустька, неси скорей варево! Гость изголодался. Не евши и дятел помрет. Только ты это… надела бы чего? Возьми там рушник, на липе сохнет.
Гордо тряхнув косицей, почти швырнула дымящийся горшок об лавку – коротко глянула насквозь, как пионер-герой на немецкого оккупанта: чтоб те подавиться, недобрый гостюшка! А вышитый петухами рушник обернула вокруг бедер, по-детски не беспокоясь об обнаженной груди: отошла в угол и замерла, скрестив руки на животе.
– Напрасно ты его кормишь, дядько Потык! Ведь коганый он, в личине ходил по починку…
– Ты б лучше о похлебке пеклась: уж больно жиденька вышла! Крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, – в шутку гневаясь, проворчал бородатый хозяин. – Ох, Господи Боже, каждый день то же: полдень приходит – обедать пора! – посетовал он, поспешно приближая свою миску. Задумался на миг, коряво перекрестил тарелки растопыренным двуперстьем и – замолк, размеренно стуча в донце деревянной ложкой.
Данила не заметил, как прикончил свою долю – однако Потыка обогнать не удалось. Обсосав последнюю косточку, тот старательно вытер бороду кулачищем и смежил веки:
– Ох, жизнь тяжела. Погано мне донельзя: так от сытости ко сну и клонит! Ужас.
– Спасибо. – Данька склонил голову и отодвинул миску.
– Все полезно, что в рот полезло. – Потык, протянув длинную руку, сгрудил в кучу грязную посуду. – Бустенька, ангел мой, ступай ополосни плошки, а мы с гостюшкой потолкуем по-искреннему, по-богатырски.
Напрасно Данила приготовился к расспросам – под искренним разговором хозяин подразумевал всего лишь обращение к крепкому меду в особом горшочке с выцарапанным на боку крестиком. С первым глотком терпкого травяного запаха Данька безошибочно узнал первоклассный продукт с пасеки деда Пошуха – тот, что по гривне за братину.
– Так и есть: дедушкин подарочек, – подтвердил Потык, подливая. – Два дня тому заходил ко мне в гости, оставил черепок отведать. Нет меда лучше боярского да с пасеки дядьки Посуха – у него пчелы песни поют! Сам слыхал. Между первой и второй перерывчик небольшой. За встречку.
– За встречку, – промычал Данька, уже от края чарки отрывая губы. Сглотнул. Поморщился. Выдохнул: – Дед Посух – это старичок такой, в нахлобученной шапке?
– Он. Шапка и верно знаменитая – в такой, говорят, и коленям тепло. Ты его, никак, на ягоднике встретил? Он там обычно шныряет. Муравьям шляхи прокладывает да птицам дупла мастерит! Хе-хе.
– Строгий он, этот Посух. Меня наругал, – пожаловался Данька.
– Значит, поделом. Ну – за легкий парок! Эх, нет луковицы закусить.
– Я там с девкой одной гулял – вот Посух и осерчал. Держи луковицу, у меня заначено. Всегда ношу. С легким паром.
– Ух. Гриб да огурец в брюхе не жилец. Вон под лавкой возьми еще в кадушке – жаль, не успели просолиться. Никогда не успевают. За девку осерчал? Небывалое дело – он обычно поощряет, если девка хорошая.
– Вот я не уверен, что хорошая – в лесу ее встретил. Посух сказал: полуденица.
– Ха! Еще б не осерчать! Ну ты порхнул, не обдумавши. Пригрел змейку на свою шейку. Небось Блуду подцепил? Хотя… откуда бы ей в лесу взяться, она больше по посадам да по селам свирепствует.
– Не, не Блуда. Метанка.
– Ну, это еще ничего. Это ж медвянка-лихоманка! По мне, так и замуж брать – весь век медок пивать! Хе-хе! Наливай, не дрожи рукой. У нас так: глаза боятся, а рот радуется. Ну – за нашего брата, за добрых молодцев.
– Угу. Ух. Действует медок-то.
– Лечит. Слухай, ты мне расскажи про это, про изобретенье твое, а? Ну страсть как любопытно. Правда ли, что твоя антавентова стрела коганую броню насквозь проницает с трехсот шагов? Неужто? А верно ли, будто когань за это изобретенье тебя со свету сживала, кузню твою спалила? Якобы ты секрет свой кузнечный на медной табличке выковал да припрятал, а они за этой табличкой теперь день и ночь рыщут?
Данила тихо замер, отставив опустевшую чашу. Потык тоже замолк, хлопая ресницами – закусив вымазанный в меду ус.
– Не исключено, – проговорил Данька. – Скорее всего, так и было.
– Знаешь, давай-ка за тебя выпьем! – Михайло Потык хлопнул непросохшей чаркой по столу. – Я как услышал, что ты этакое страшное средство против хваленой коганой брони выдумал, сразу решил: найду молодца и сердечно медом напою – вдоволь, самым наилучшим! А ты и сам ко мне гостями – тут как тут. Молодец Данька!
Данила поежился на лавке и даже открыл рот, чтобы объясниться – но Потыка не остановить.
– Просто чудо как рад встрече! Не верится даже: сам Данька-коваль в гости забрел. Вот он медок – а вот и добрый роток! Ха-ха! Признаться… ведь я, грешник, поначалу поверил Бусте, будто ты от когани ко мне прислан. Будто со Свищем и Скарашем с утра только шептался, совет держал! Вот ведь дура девка – чего придумала! Врет, что блины печет – только шип стоит!
– Это правда, насчет Свища. – Данила сказал и испугался внезапной тишины. Даже слышно, как охнула в голос подслушивавшая под окном Бустя, – а Потык чуть не облился медом из занесенной чаши: бросил чарку о стол, словно обжегшись. Ух, мерзкая тишина, поморщился Данька. Даже обрадовался, когда за дверью послышалось хрюканье и сопенье вздымавшегося вверх по обрыву медведя.
– Потапушка… слышь, чего Данька врет? – Потык обернул обескураженное лицо к двери. – Дескать, он и впрямь со Свищем нынче завтракал да противу нас с тобой коварное умышлял! А Свищ-де его за своего поделыцика принял, во всем доверился как собрату!
Мокрый медведь замер на пороге, будто принюхиваясь к услышанному, – потом вперил в Даньку удивленный взгляд желтых глаз и почесал затылок.
– Неужто правда? – Михайло в замешательстве намотал обслюнявленный ус на палец. – Тогда… как же ты сумел Свища да Скараша с толку сбить, коли ты по рождению – дубрович? Ваше-то племя и в торговом ряду лгать не научено – не то что коганого каменошу обхитрить!
– Да вот удалось, как видишь! – быстро сказал Данька, зачем-то заглядывая в свою чарку. – У меня… заклинание одно было, волшебное снадобье. С его помощью и врать научился.
– Потап, стоять!!! – вдруг заорал Потык, бросаясь с места наперерез бурой туче, метнувшейся от порога к столу.
Данила вздрогнул: рядом жарко разверзлась клыкастая звериная пасть! Загребая по столу страшными лапами, медведь с ревом бросился на Даньку – но бородатый Михайло успел как раз вовремя: заслонил широкой спиной, упираясь толстым локтем в мохнатую шею зверя.
– Стоять, леший! Тихо! Шутка это была, пошутил наш Данька! – быстро проговорил он, судорожно нащупывая свободной рукой что-нибудь съедобное на столе; ухватил недоеденную луковицу, с лету обмакнул в мед и затолкнул в хрипящую пасть: – На-кось, Потапушка, полакомись немного! Закуси горе луковицей…
Медведь, ощутив в пасти лакомое, тихо застонал и обмяк. Потык осторожно развернул его мордой к выходу:
– Поди, ангел мой, в лесочек – собери нам малинки к ужину…
Ощущая, как стекает по ребрам холодный пот, Данила одним махом осушил остатки меда в чарке.
– Забыл тебя предупредить… – Михайло вернулся к столу, ободрительно похлопал по плечу: – Потапка никакого вранья на дух не выносит. За триста шагов лжеца пронюхает и враз норовит голову откусить. Молодость у него была тяжкая, с малолетства при прежних хозяевах вранья наслушался досыта. Вот разум и мутится теперь, чуть слово не по правде сказано. Я-то привык уже, а гостям, конечно, неудобно…
– Ничего-ничего, – выдохнул Данила. – Если ты не против, я себе вот сюда немного добавлю… Жаль, нет больше луковиц. Я сам виноват, что неправду сказал. Хотел солгать, чтобы проще – да придется, видно, правду рассказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84