Детеныш начал приподниматься на локтях… по-кошачьи мягко изогнулась узенькая спина, легкие ножки подтянулись к ветке, аккуратно сложились в коленях… Сонно колыхнулись светлые волосы, расправились тонкие плечи – и… остренькие груди попарно вздрогнули, веско колыхнулись под темной тканью платьица. «Девчонка», – вздрогнул и ужаснулся Данила. «Приманка!» – взвизгнуло в голове, и сам собой вылетел сзади из-за седла круглый щит, тревожно колыхнулся шипастый шар на цепи: «Ловушка… сейчас набросятся!»
– Я очень страшная, да? – тихо спросила девчонка, когда кромешный рев крови в Данилином мозгу немного стих и стало ясно, что злодеи если и набросятся, то не сразу. – Бедненький, так перепугался… Я на самом деле гораздо симпатичнее – это просто кровь носом шла, потому что сестры на меня разозлились. И еще у меня косу отрубили. А потом… с вечера во рту медовой росинки не было.
Данила вдруг вспомнил о недоеденной хлебной лепешке с медовым нутром.
– Нет, нет – только без хлеба. Если можно, я лучше слижу весь мед, а хлеб тебе оставлю, – быстро сказала девчонка и заерзала на своей ветке. – Мне обязательно нужно хоть каплю меда, иначе я к утру состарюсь и растаю. Хотя бы грамм сто…
«Мысли читает… – с тоской подумал Данила. – Ведьма. Надо уходить…»
– Нет-нет, уходить не надо! – взвизгнула девчонка, всплеснув руками – тоненькое тело, потеряв равновесие, скользнуло вбок… Данила не стал смотреть, как ведьма падает с дерева прямо ему на голову: непослушная кобыла получила небывалый по силе удар пятками в пах и, ослепнув от боли, прыгнула вперед… Уже за спиной Данилы что-то негромко стукнуло оземь; пригнувшись и приподняв на руке щит, не оглядываясь и стараясь не думать вслух, он проскакал без остановки с триста шагов и опустил наконец поводья. Страшный игольчатый шар устало опустился в траву. «Ужас какой, – подумал Данька. – В этом лесу полно нечисти».
– Сам ты нечисть, – обиженно хмыкнул травяной голос за спиной, всего в нескольких шагах! Данька рывком обернулся, занося для удара руку с цепом – и едва не задел девчонку по носу концом дубины: она сидела совсем рядом верхом на бесчувственном от ужаса Волчике и сосредоточенно грызла ноготь на мизинце. – От нас, полудениц, еще никто не умирал. А я теперь и вовсе безобидная, потому как прогнали меня из тусовки. Поясок украли, и все мое волшебство на этом закончилось… Дай меду, а?
На миг Данила всерьез задумался, не лучше ли сразу с размаху опустить железный шар на эту поникшую белокурую головку – без лишних слов, от греха подальше. Всего мгновение он промедлил, осознавая, каким образом девчонка очутилась в седле: когда Данила сорвал в галоп свою лошадь, она упала как раз на Волчика, привязанного к кобыле сзади и невольно подставившего ведьме свою широкую спину… Только на миг Данька задержал в воздухе десницу – и тут ведьмочка вдруг подняла лицо и нашла его взгляд в тесных прорезях личины. Прозрачно улыбнулась и робко помахала ладошкой незнакомому мужику в панцире и тупой железной маске. На узком запястье мягко звякнули какие-то цепочки и сети, паутинковые нити браслетов – странный ветер, невесть откуда поднявшийся в ночном лесу, отвел от ее лица золотистые кудряшки, и Данила замер.
Он понял, что может влюбиться.
И вздрогнул: что-то горячее тотчас мелькнуло в воздухе, резануло в глаза – и, беспомощно брякнув, отскочила от его шлема бронзовая личина, будто сорванная хлестким ударом когтистой лапы. Скользнула по складкам плаща вниз, в траву…
Левой рукой выхватить меч и разрубить веревку, связывающую двух лошадей… Это последнее, что он успел подумать. Снова прозвенели браслеты на кукольном запястье – стеклянным переливчатым голосом. Странный земляничный ветер выскользнул из теплой травы, подбрасывая в воздух мелко закрученные пшеничные локоны и сумасшедший подол темного платья, горячим крылом задел Данилу и плеснул в лицо девочки; Даниле показалось: сразу ярче расцвели губы и медленно розовеют ее щеки, аккуратные ушки под перепутанными волосами… Этот взгляд восхитительно темнеет и обостряется, она почти невольно протягивает тонкую руку – на запястьях дрожат узкие ленточки лучистых браслетов, и разноголосый шорох золота сливается в голове Данилы в глубокий и сонный августовский звон. Девочка внезапно оказывается совсем вблизи, она свивается из седла прямо в руки… эмалевый ротик в крупинках сахарного пота раскрывается тесным жаждущим кольцом – Данила со сладким ужасом осознал, что сейчас поймает губами горячую и темную щель ее рта – быстрый лепесток чужого языка отозвался пронзительно-солоноватым вкусом живых улиток, и тут же жгучие струйки женской слюны проникают в кровь, как пчелиный сок неизвестного растения. Нежной золотистой змеей она свешивается ниже, оплетая шею влюбленными руками и обволакивая своим запахом, сладко-лимонным туманом, который застывает на коже, на ресницах легкими каплями карамельного воска. Данила почти закрывает глаза. Чувствует, как дрожит эта тонкая кремовая кожа под ключицей, как по-птичьи жарко колотится ее сердце…
Последнее, что он видит сквозь ласковую темень в глазах, врезается в угасающую память как взрыв фотовспышки: полный упругой телесной мякоти, медлительно раздвинут ворот платьица. Стонет в пальцах крутая шнуровка, и беленькие, свежие грудки вдруг разом выпирают наружу, мгновенно наливаясь сливочной прелестью, молодым лунным молоком. Обжигая пальцы. Поражая сознание жестким излучением обнаженной девственности и вместе с тем жадного, подвижного женского бесстыдства.
Х
Автостопом в небеса…
Земляника в волосах.
Море солнца и цветов
И несказанных слов
О том, что любишь
Доброе утро всем. Доброе утро.
«Чиж & Сo»
Содрогнувшись от промозглой утренней свежести, Данила открыл глаза и увидел прямо перед собой крупную пушистую пчелу. Пчела была очень похожа на ленивую и сосредоточенную на собственных мыслях каплю солнечного меда – не обращая на Данилу внимания, она потопталась немного на месте и вновь поволоклась, перебирая натруженными мохнатыми ножками по розовой, слегка облупившейся от загара коже, с самого кончика веснушчатого носа вниз по чуть более красноватому тонкому ободу ноздри – прямо на верхнюю губу девочки. Лицо спящей девочки – бледный размытый профиль в золотистом ореоле прически и с черным росчерком сомкнутых ресниц посередине – было настолько близко, что Данила не мог четко разглядеть его обоими глазами сразу. Пришлось зажмурить правый глаз, в который и так норовили уколоть прохладные травяные острия. Боясь растерять остатки тепла там, где в смятой муравистой зелени соприкасались их тела, он осторожно потянулся. И, помедлив немного, высунул кончик языка, чтобы коснуться легкой светлой пряди, прильнувшей к его щеке. Девочкины волосы были теплые и живые, но совершенно лишены какого-либо вкуса – словно это были тончайшие нити червонного золота.
Звеня от внутреннего жара и оставляя по девичьей коже легкий след пыльцы, пчела поползла по мягкой верхней губе, то и дело приникая своим нежным хоботком и все чаще оскальзываясь неловкими задними ногами на холодные ровные зубки (девочка спала чуть приоткрыв рот, подложив под голову хрупкое запястье в тихой заверти множества тонких браслетов). Данила испугался и, махнув рукой, прогнал пчелу – та добродушно загудела, с трудом оторвала брюхо и на слюдяных крыльях потащила вверх теплое тельце с тяжело обвисшими задними лапами. Данила не захотел провожать ее взглядом; приподнявшись на локте, стал осторожно разглядывать это странное маленькое существо, свернувшееся калачиком у него под боком – среди россыпи мелких белых цветов в траве… Так вот почему так пахнет земляникой!
– Бежображие! Вшю ягоду мне помяли-подавили, негодники! – послышалось за спиной негромкое ворчание, и Данька мгновенно обернул морду на шорох травы под ногами маленького мохового старичка, выросшего из светлой березовой тени. – Где ж такое видано, шобы прямо на ягоднике шпать-почивать?
Дед был похож на старый, но еще крепкий подберезовик – и вылез так же внезапно, будто из-под земли. Данька поспешно оглянулся на спящую девочку, свободной рукой дернул вниз узкий подол ее платья, прикрывая обнажившийся молочно-белый задик с розовым рисунком от вдавившейся за ночь травы. Когда он снова повернул лицо к старику, тот был уже совсем рядом – шершавые лыковые лапти почти по колено, песочного цвета чистенькая рубаха в мелкий горошек и ухоженная борода от плеча до плеча. В руках у дедушки был, разумеется, длинный дорожный посох – только дед не опирался на него, а почему-то нес на плече, будто коромысло.
– Вшю мою жемлянику обгадили, бежображники! – сокрушенно прошепелявил он из-под зонтичной соломенной шляпы, сосредоточенно тыкая в траву кончиком крючковатого посоха. – Тута, на пригорке, жавсегда шамая шочная да крупная попадалась – а теперя пошле вас одно варенье по траве ражмажано! Ни единой цельной ягодины не шышкать!
– Здрасьте, дедушка! – улыбнулся Данька, вдруг почувствовав себя виноватым. Он быстро погрузил руку в земляничный цвет и, мгновенно нащупав в глубине небывало мясистую клубничину, выдернул ее наружу прямо под нос сердитому старичку. – Это вам, папаша… Специально сохранил для вас. Э… как поживаете? Как ваше здоровье?
– Уже лучше, – серьезно ответил зонтичный папаша, мгновенно отшамкивая половину ягоды. – Меня жвать деда Пошух. Имя такое.
– Очень приятно, дедушка Пошух. – Данила вскочил, с ходу протягивая пятерню для рукопожатия. – А меня Данькой зовут. Данилой.
– Не Пошух, а Пошух, – хладнокровно заметил старичок и, недружелюбно покосившись на протянутую ладонь, поскорее отправил оставшуюся половину ягоды в ту область бороды, откуда доносился его шепелявый голос. – Ждорово, паря! Данила-манила-за-гору-кидала. А чаво имя неждешнее?
– Нездешнее, дядя Пошух, это верно. – Данька насмешливо сморщился и вдруг сказал: – Не местный я буду – из другой жизни к вам попал. Свалился с другой планеты, точнее – из другого времени. Можно сказать, почти инопланетянин, гуманоид.
– Ага, гумноед. Гумноед-короед-проживу-без-бед. Ето нам понятно. – Дед закивал шляпой. Вопреки ожиданиям Данилы, он ничуть не удивился сказанному. – Вот и я гляжу, что неждешний ты. Точно с другого времени к нам попал: у нас ражве видано, шобы богатырь с ведьмянкой-полуденицею шпал? Шобы добрый молодец с девкой-лихорадкой обнималша? Ненашенские ето нравы!
– С девкой-лихорадкой? – нахмурился Данька. – Это кто?
– Хто-хто… а хто, по-твоему, вона в жемлянике валяется? Или ты ее с вечера не приметил? Она и ешть: медовая лихоманка. Ентих лихорадок дюжина двоюродных шештер бывает: шесть полунощных да полуденных шесть… Полуношные – те жуткия, кровожадный штарухи: Чернетея да Гнетица, Водянка с Поганкою, Дида и Шатая. А полуденицы – они молоденьки да жаманчивы, добрым молодцам жавшегда рады в душу забраться. Я пока молодой бывал, почасту их тешил: Блуда пригожая, Дремлея сонливая, Огневица бешеная, Чеслава гордая… Хто ишшо? А вот: Трясовица богатыря на жлато-серебро тянет… Ну и младшая у них Метанка, подружка твоя, на медовые бредни добра молодца манит, к пиву да бражке…
– Насчет пива не знаю, – после некоторой паузы выдавил из себя Данила. – Не заметил.
Дед не ответил. Он вдруг замер, как суслик перед атакой – песочная спина сгорблена, борода дрожит от напряжения… Наконец, стремительный бросок – старик буквально упал в землянично-травяные чащи, суетливо поворошил там руками – и разогнулся с гордо порозовевшим носом и крошечной ягодой, испуганно трепетавшей в корявых пальцах.
– Ягодина – она как птичка, – деловито пояснила борода в интервале шамкающих звуков. – Ежли ты ее увидел, хватай немедля – иначе укроется. Штоит только глаз оторвать, она тут же ррраз! – и в жемлю уходит. Ужо я их жнаю, бежображников…
– Деда Пошух, а откуда вы столько всего интересного знаете? – Посмеиваясь про себя, Данька завозил руками в траве, отыскивая сброшенные давеча кольчужные перчатки. – Вы, наверное, чекист?
– Не Пошух, а Пошух. И не чекишт, а пашечник. На пашеке работаю, пчел развожу. А знаю много потому, что мудрошть имею.
– А как до Малкова починка добраться, тоже знаете?
– Жнаю. Вона по холмогребню штупай до ручья, а после по теченью выйдешь на Глыбозеро. На бережку того озера увидишь три жалкие домишки, енто тебе и будет починок Малков. Малков-Палков-за-гору-кидалков. Хе-хе.
Данила надел-таки перчатые рукавицы и подошел к Волчику, тихо дремавшему рядом с уставшей темной кобылой воина Данэила. Потрепал по сонной холке и с размаху чмокнул в запотевший ленивый храп.
– Ежли на швежем коне поедешь, через три погоды прибудешь на место. – Дед выдержал паузу и вдруг добавил: – Только не надобно табе туды ехать. Ничаво там нема хорошего, в починке. Говно одно.
– Никак, еще несколько симпатичных лихоманок в тех местах обосновалось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Я очень страшная, да? – тихо спросила девчонка, когда кромешный рев крови в Данилином мозгу немного стих и стало ясно, что злодеи если и набросятся, то не сразу. – Бедненький, так перепугался… Я на самом деле гораздо симпатичнее – это просто кровь носом шла, потому что сестры на меня разозлились. И еще у меня косу отрубили. А потом… с вечера во рту медовой росинки не было.
Данила вдруг вспомнил о недоеденной хлебной лепешке с медовым нутром.
– Нет, нет – только без хлеба. Если можно, я лучше слижу весь мед, а хлеб тебе оставлю, – быстро сказала девчонка и заерзала на своей ветке. – Мне обязательно нужно хоть каплю меда, иначе я к утру состарюсь и растаю. Хотя бы грамм сто…
«Мысли читает… – с тоской подумал Данила. – Ведьма. Надо уходить…»
– Нет-нет, уходить не надо! – взвизгнула девчонка, всплеснув руками – тоненькое тело, потеряв равновесие, скользнуло вбок… Данила не стал смотреть, как ведьма падает с дерева прямо ему на голову: непослушная кобыла получила небывалый по силе удар пятками в пах и, ослепнув от боли, прыгнула вперед… Уже за спиной Данилы что-то негромко стукнуло оземь; пригнувшись и приподняв на руке щит, не оглядываясь и стараясь не думать вслух, он проскакал без остановки с триста шагов и опустил наконец поводья. Страшный игольчатый шар устало опустился в траву. «Ужас какой, – подумал Данька. – В этом лесу полно нечисти».
– Сам ты нечисть, – обиженно хмыкнул травяной голос за спиной, всего в нескольких шагах! Данька рывком обернулся, занося для удара руку с цепом – и едва не задел девчонку по носу концом дубины: она сидела совсем рядом верхом на бесчувственном от ужаса Волчике и сосредоточенно грызла ноготь на мизинце. – От нас, полудениц, еще никто не умирал. А я теперь и вовсе безобидная, потому как прогнали меня из тусовки. Поясок украли, и все мое волшебство на этом закончилось… Дай меду, а?
На миг Данила всерьез задумался, не лучше ли сразу с размаху опустить железный шар на эту поникшую белокурую головку – без лишних слов, от греха подальше. Всего мгновение он промедлил, осознавая, каким образом девчонка очутилась в седле: когда Данила сорвал в галоп свою лошадь, она упала как раз на Волчика, привязанного к кобыле сзади и невольно подставившего ведьме свою широкую спину… Только на миг Данька задержал в воздухе десницу – и тут ведьмочка вдруг подняла лицо и нашла его взгляд в тесных прорезях личины. Прозрачно улыбнулась и робко помахала ладошкой незнакомому мужику в панцире и тупой железной маске. На узком запястье мягко звякнули какие-то цепочки и сети, паутинковые нити браслетов – странный ветер, невесть откуда поднявшийся в ночном лесу, отвел от ее лица золотистые кудряшки, и Данила замер.
Он понял, что может влюбиться.
И вздрогнул: что-то горячее тотчас мелькнуло в воздухе, резануло в глаза – и, беспомощно брякнув, отскочила от его шлема бронзовая личина, будто сорванная хлестким ударом когтистой лапы. Скользнула по складкам плаща вниз, в траву…
Левой рукой выхватить меч и разрубить веревку, связывающую двух лошадей… Это последнее, что он успел подумать. Снова прозвенели браслеты на кукольном запястье – стеклянным переливчатым голосом. Странный земляничный ветер выскользнул из теплой травы, подбрасывая в воздух мелко закрученные пшеничные локоны и сумасшедший подол темного платья, горячим крылом задел Данилу и плеснул в лицо девочки; Даниле показалось: сразу ярче расцвели губы и медленно розовеют ее щеки, аккуратные ушки под перепутанными волосами… Этот взгляд восхитительно темнеет и обостряется, она почти невольно протягивает тонкую руку – на запястьях дрожат узкие ленточки лучистых браслетов, и разноголосый шорох золота сливается в голове Данилы в глубокий и сонный августовский звон. Девочка внезапно оказывается совсем вблизи, она свивается из седла прямо в руки… эмалевый ротик в крупинках сахарного пота раскрывается тесным жаждущим кольцом – Данила со сладким ужасом осознал, что сейчас поймает губами горячую и темную щель ее рта – быстрый лепесток чужого языка отозвался пронзительно-солоноватым вкусом живых улиток, и тут же жгучие струйки женской слюны проникают в кровь, как пчелиный сок неизвестного растения. Нежной золотистой змеей она свешивается ниже, оплетая шею влюбленными руками и обволакивая своим запахом, сладко-лимонным туманом, который застывает на коже, на ресницах легкими каплями карамельного воска. Данила почти закрывает глаза. Чувствует, как дрожит эта тонкая кремовая кожа под ключицей, как по-птичьи жарко колотится ее сердце…
Последнее, что он видит сквозь ласковую темень в глазах, врезается в угасающую память как взрыв фотовспышки: полный упругой телесной мякоти, медлительно раздвинут ворот платьица. Стонет в пальцах крутая шнуровка, и беленькие, свежие грудки вдруг разом выпирают наружу, мгновенно наливаясь сливочной прелестью, молодым лунным молоком. Обжигая пальцы. Поражая сознание жестким излучением обнаженной девственности и вместе с тем жадного, подвижного женского бесстыдства.
Х
Автостопом в небеса…
Земляника в волосах.
Море солнца и цветов
И несказанных слов
О том, что любишь
Доброе утро всем. Доброе утро.
«Чиж & Сo»
Содрогнувшись от промозглой утренней свежести, Данила открыл глаза и увидел прямо перед собой крупную пушистую пчелу. Пчела была очень похожа на ленивую и сосредоточенную на собственных мыслях каплю солнечного меда – не обращая на Данилу внимания, она потопталась немного на месте и вновь поволоклась, перебирая натруженными мохнатыми ножками по розовой, слегка облупившейся от загара коже, с самого кончика веснушчатого носа вниз по чуть более красноватому тонкому ободу ноздри – прямо на верхнюю губу девочки. Лицо спящей девочки – бледный размытый профиль в золотистом ореоле прически и с черным росчерком сомкнутых ресниц посередине – было настолько близко, что Данила не мог четко разглядеть его обоими глазами сразу. Пришлось зажмурить правый глаз, в который и так норовили уколоть прохладные травяные острия. Боясь растерять остатки тепла там, где в смятой муравистой зелени соприкасались их тела, он осторожно потянулся. И, помедлив немного, высунул кончик языка, чтобы коснуться легкой светлой пряди, прильнувшей к его щеке. Девочкины волосы были теплые и живые, но совершенно лишены какого-либо вкуса – словно это были тончайшие нити червонного золота.
Звеня от внутреннего жара и оставляя по девичьей коже легкий след пыльцы, пчела поползла по мягкой верхней губе, то и дело приникая своим нежным хоботком и все чаще оскальзываясь неловкими задними ногами на холодные ровные зубки (девочка спала чуть приоткрыв рот, подложив под голову хрупкое запястье в тихой заверти множества тонких браслетов). Данила испугался и, махнув рукой, прогнал пчелу – та добродушно загудела, с трудом оторвала брюхо и на слюдяных крыльях потащила вверх теплое тельце с тяжело обвисшими задними лапами. Данила не захотел провожать ее взглядом; приподнявшись на локте, стал осторожно разглядывать это странное маленькое существо, свернувшееся калачиком у него под боком – среди россыпи мелких белых цветов в траве… Так вот почему так пахнет земляникой!
– Бежображие! Вшю ягоду мне помяли-подавили, негодники! – послышалось за спиной негромкое ворчание, и Данька мгновенно обернул морду на шорох травы под ногами маленького мохового старичка, выросшего из светлой березовой тени. – Где ж такое видано, шобы прямо на ягоднике шпать-почивать?
Дед был похож на старый, но еще крепкий подберезовик – и вылез так же внезапно, будто из-под земли. Данька поспешно оглянулся на спящую девочку, свободной рукой дернул вниз узкий подол ее платья, прикрывая обнажившийся молочно-белый задик с розовым рисунком от вдавившейся за ночь травы. Когда он снова повернул лицо к старику, тот был уже совсем рядом – шершавые лыковые лапти почти по колено, песочного цвета чистенькая рубаха в мелкий горошек и ухоженная борода от плеча до плеча. В руках у дедушки был, разумеется, длинный дорожный посох – только дед не опирался на него, а почему-то нес на плече, будто коромысло.
– Вшю мою жемлянику обгадили, бежображники! – сокрушенно прошепелявил он из-под зонтичной соломенной шляпы, сосредоточенно тыкая в траву кончиком крючковатого посоха. – Тута, на пригорке, жавсегда шамая шочная да крупная попадалась – а теперя пошле вас одно варенье по траве ражмажано! Ни единой цельной ягодины не шышкать!
– Здрасьте, дедушка! – улыбнулся Данька, вдруг почувствовав себя виноватым. Он быстро погрузил руку в земляничный цвет и, мгновенно нащупав в глубине небывало мясистую клубничину, выдернул ее наружу прямо под нос сердитому старичку. – Это вам, папаша… Специально сохранил для вас. Э… как поживаете? Как ваше здоровье?
– Уже лучше, – серьезно ответил зонтичный папаша, мгновенно отшамкивая половину ягоды. – Меня жвать деда Пошух. Имя такое.
– Очень приятно, дедушка Пошух. – Данила вскочил, с ходу протягивая пятерню для рукопожатия. – А меня Данькой зовут. Данилой.
– Не Пошух, а Пошух, – хладнокровно заметил старичок и, недружелюбно покосившись на протянутую ладонь, поскорее отправил оставшуюся половину ягоды в ту область бороды, откуда доносился его шепелявый голос. – Ждорово, паря! Данила-манила-за-гору-кидала. А чаво имя неждешнее?
– Нездешнее, дядя Пошух, это верно. – Данька насмешливо сморщился и вдруг сказал: – Не местный я буду – из другой жизни к вам попал. Свалился с другой планеты, точнее – из другого времени. Можно сказать, почти инопланетянин, гуманоид.
– Ага, гумноед. Гумноед-короед-проживу-без-бед. Ето нам понятно. – Дед закивал шляпой. Вопреки ожиданиям Данилы, он ничуть не удивился сказанному. – Вот и я гляжу, что неждешний ты. Точно с другого времени к нам попал: у нас ражве видано, шобы богатырь с ведьмянкой-полуденицею шпал? Шобы добрый молодец с девкой-лихорадкой обнималша? Ненашенские ето нравы!
– С девкой-лихорадкой? – нахмурился Данька. – Это кто?
– Хто-хто… а хто, по-твоему, вона в жемлянике валяется? Или ты ее с вечера не приметил? Она и ешть: медовая лихоманка. Ентих лихорадок дюжина двоюродных шештер бывает: шесть полунощных да полуденных шесть… Полуношные – те жуткия, кровожадный штарухи: Чернетея да Гнетица, Водянка с Поганкою, Дида и Шатая. А полуденицы – они молоденьки да жаманчивы, добрым молодцам жавшегда рады в душу забраться. Я пока молодой бывал, почасту их тешил: Блуда пригожая, Дремлея сонливая, Огневица бешеная, Чеслава гордая… Хто ишшо? А вот: Трясовица богатыря на жлато-серебро тянет… Ну и младшая у них Метанка, подружка твоя, на медовые бредни добра молодца манит, к пиву да бражке…
– Насчет пива не знаю, – после некоторой паузы выдавил из себя Данила. – Не заметил.
Дед не ответил. Он вдруг замер, как суслик перед атакой – песочная спина сгорблена, борода дрожит от напряжения… Наконец, стремительный бросок – старик буквально упал в землянично-травяные чащи, суетливо поворошил там руками – и разогнулся с гордо порозовевшим носом и крошечной ягодой, испуганно трепетавшей в корявых пальцах.
– Ягодина – она как птичка, – деловито пояснила борода в интервале шамкающих звуков. – Ежли ты ее увидел, хватай немедля – иначе укроется. Штоит только глаз оторвать, она тут же ррраз! – и в жемлю уходит. Ужо я их жнаю, бежображников…
– Деда Пошух, а откуда вы столько всего интересного знаете? – Посмеиваясь про себя, Данька завозил руками в траве, отыскивая сброшенные давеча кольчужные перчатки. – Вы, наверное, чекист?
– Не Пошух, а Пошух. И не чекишт, а пашечник. На пашеке работаю, пчел развожу. А знаю много потому, что мудрошть имею.
– А как до Малкова починка добраться, тоже знаете?
– Жнаю. Вона по холмогребню штупай до ручья, а после по теченью выйдешь на Глыбозеро. На бережку того озера увидишь три жалкие домишки, енто тебе и будет починок Малков. Малков-Палков-за-гору-кидалков. Хе-хе.
Данила надел-таки перчатые рукавицы и подошел к Волчику, тихо дремавшему рядом с уставшей темной кобылой воина Данэила. Потрепал по сонной холке и с размаху чмокнул в запотевший ленивый храп.
– Ежли на швежем коне поедешь, через три погоды прибудешь на место. – Дед выдержал паузу и вдруг добавил: – Только не надобно табе туды ехать. Ничаво там нема хорошего, в починке. Говно одно.
– Никак, еще несколько симпатичных лихоманок в тех местах обосновалось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84