Данила увидел перепуганное личико Бусти. Девчонка склонилась ниже – развившийся светлый локон опустился и защекотал у виска – быстро затараторила, шмыгая острым носиком и вытирая тоненькие слезные дорожки на щеках:
– Дядько, проснись! Ой, да что же делать… помоги скорей! Я одна боюсь!
Как смешно у нее прыгает подбородок, медленно подумал Данила. А мордочка вся мокрая – на губах должно быть солоно от слез.
– Дядька Потык заболел! Он разум потерял… Я его боюсь, он кричит страшно так! Медведю повелел себя к дереву привязать… А теперь плачет и ругается! Дядька Данилушка… ну же, пожалуйста, проснись, миленький!
Медовый глоток жарко-золотистым сгустком прошел по горлу вниз, насухо выжигая слезы, оставляя долгий терпкий след на языке… Данька с усилием подтянул ноги, вцепился в дрожащее Бустино плечо, приподнял голову и увидел страшного человека, привязанного к дереву цепями – совсем рядом, в дюжине шагов. Человек глухо кричал – почти ревел, слепо мотая головой: вьющиеся волосы прилипли ко лбу, кудрявая борода намокла от пота и слез. А толстая цепь намотана вкруг тела в десятки оборотов, она прижимает и вдавливает спиной в шероховатый древесный столб – корявые звенья впились в грудь и медленно рвут белую рубаху на плечах… Сбоку дерева не черная тень – гигантский медведь с обезумевшими глазами вцепился в свободный конец цепи обеими лапами – уперся в землю и тянет на себя, не выпускает рвущегося пленника на свободу!
– Пусти… Потап, проклятая тварь, – пусти меня! Я должен, должен уйти! – услышал Данила и почти сразу встретился глазами с привязанным человеком. У брата были чужие глаза – тупая сосредоточенность мерцала в глубине серого взгляда, какая-то вязкая и тягостная решимость.
– Данила! И ты здесь, братишка… – Потык побледнел; пошевелился и тряхнул головой, словно припоминая… Даньке показалось: на миг болезнь отступила, выронила на свободу Михайлино сердце – и названый брат заговорил прежним голосом: – Почто голову повесил? Да уж знаю, знаю… Не уберег ты мою жинку… Не сумел. Впрямь долбил Данила – да вкось пошло долбило… Ха-ха!
Он снова поник крупной головой на сцепленную грудь – и вдруг рванулся вперед – так, что в предсмертном ужасе затрещала сосна – бурого Потапа дернуло цепью, сбило с ног.
– Сволочь! Гад подземный, не упас мою Лебедушку! Гад… змей похотливый – а еще братом назвался! А-а-а, пусти! Пусти, косолапая свинья, – я убью его, придавлю!
Данька слабо махнул рукой, уцепился за мягкие ветки. Покачнулся и закрыл ладонью лицо. Снова показалось – секира до сих пор летит перед глазами, медленно вращаясь и отблескивая полумесяцем лезвия… Он захотел повернуться прочь, быстро побежать и упасть с обрыва в милое, мягкое озеро – чтобы больше не дышать. Не слышать странного ноющего звука – скольжения заточенной стали сквозь воздух.
– Нет, постой! Брат, подожди! – вдруг крикнул Потык за спиной, и Данька обернул слепое лицо. – Прости меня, это все тороканские чары… Я знаю: ты не виноват! Не хочу тебя осуждать – это болезнь душу мутит! Прости… не оставляй меня.
Брат сделал глубокий вдох – цепи задрожали на раздувшейся груди. Он поднял голову, и Данька увидел, что из носа у Михайлы тихой струйкой сочится кровь – жилы на шее и на лбу вздулись, как от величайшего напряжения сил.
– Слухай меня, братишка. Я с Лебедушкой по ихнему закону обручился – иначе хан не отдал бы мне племянницу. Теперь, видишь, тамошние чары на сердце насели, одолело бесовское заклятие. Сам виноват – саморучно свадебный договор подписывал… А всему виной баба, зазноба сердечная – не хотел гвоздь в стену, да молот вогнал!
Данька почти не слышал – не мог оторвать глаз от тяжелых серебряных обручей, стягивавших Потыку лодыжки – совсем как хомуты каторжных кандалов. Показалось вдруг: кожа под браслетами потемнела, будто от ожога. Точно такие обручи на ногах у мертвой женщины, что сидит сейчас в холодной комнате в Малковом починке…
– Эх, Лебедушка моя… брал жену денечек, да проплакал годочек! – Потык растянул в улыбке непослушные губы. – Не хотел иноземку за себя брать, не хотел ее любить… Куда там! Будешь любить, коли сердце болит. Вот теперь и в могилу вместе ляжем – живой Михайло с мертвой жинкой… А иначе нельзя – проклятье душу клонит.
«Брось ее, забудь. Ты не язычник – а над крещеными поганое волшебство не властно…»
– Не могу забыть, Данила. – Потык словно услышал Данькины мысли. – Каждый сам над собою власть выбирает. Я, дурак, свой выбор сделал – идти мне теперь в починок за мертвым телом, да везти его в Калин к тороканским жрецам. С каждым часом заклятье сильней… рассудок уже мутится. Недолго осталось теперь. Через три дня зароют нас с Лебедушкою в ханскую гробницу – и делу конец. Жил-был Михайло Потык, да из ума и выжил. Все жилы порвал.
«Это моя вина, Михайло. Я знаю, что мог спасти твою жену… Я искуплю. Поеду вместо тебя в Калин».
– Эка выдумал! Ты это брось! – Михайло попытался грозно сдвинуть брови. – Тебе теперь заместо меня оставаться, Колокира поджидать! Посиди, прошу тебя, в избушке, пока гость не явится… Уж я больше не могу: сердце наружу рвется, до бедной Лебедушки тянется. Заклятье в дорогу тащит – и давно бы ушел, кабы не привязь. Вот – Потапу повелел держать на цепи до твоего прихода – а иначе нельзя на месте усидеть! Поэтому – сам посуди… кто, кроме тебя, царские Стати у грека воспримет? Кого мне просить – Бустю? Либо медведя?
«Не хочу стати. Не нужно, бесполезно. Я виноват, Михайло…»
– Замолчи, брат. За жену всякая вина на мужа падет. – Потык помолчал, качнул головой: – Нельзя мне было ее в починок пускать! Сидела бы здесь, так нет – подняла крик! Мол, скучно в глуши, пойду от вас, медведей, – среди людей поживу… И так . уговаривал, и эдак – зазря все. Железо уваришь, а строптивой жены не уговоришь. Дурень я горький, Данька. Видать, мы с тобой два сапога пара – оба на леву ногу!
Он вдруг потемнел лицом, захрипел и провис на цепях – мутная волна накатила было в глаза, да снова схлынула – уже ненадолго.
– Ты прости меня, братишка. Втащил я тебя с головой в нашенские забавы кровавые… Не гневайся. Прошу тебя: напоследок помоги – дождись Колокира, отвези его Стати в Престол-град, да боярину Добрыне Злату Поясу передай… Утешь сердце мое, Данюшка: обещай мне!
Данила ничего не ответил. Он наконец оторвал мокрую ладонь от глаз и прямо глянул Потыку в лицо.
– Спасибо тебе, братец названый. Помоги Господь. А теперь… мне идти надо – обручи ноги жгут! – Михайло сжал кулаки, потянул застонавшие звенья. – Данька, в домике на столе черепок меду стоит… Принеси его Потапушке… да не под нос, в сторонке поставь.
Всего-то на мгновение медведь оборотил морду вбок, потянулся носом на медовый запах, ослабив в ужасных когтях провисшую цепь, – и сразу Потык ударил плечом, мотнув головой с оскаленными зубами: визг железа по растерзанному дереву, взрыв железных осколков и щепы! Звенья вырываются из когтей, брызги летят в стороны, медведь прыгает вперед, загребая лапами разлетающиеся оковы – но Потык уже свободен, он делает первый шаг прочь, он движется к избушке… На ходу стряхивая обрывки цепей, жестко задевая Даньку тяжелым плечом, движется к домику: широкая фигура, бегло просветлев на фоне распахнутой двери, теряется внутри, и на несколько секунд все замирает. Медведь испускает глухой стон и с размаху тяжелой лапой высекает из старой сосны дождевой поток колючей крошки. Данька поворачивает голову вослед брату…
И видит вскоре, как из полумрака хижины на порог вываливает, сдержанно лязгая и позванивая обостренными гранями стали, это странное незнакомое существо – голубовато-серые бронированные пластины в разводах чернения, тускло серебрящийся кольчужный подол до колен, русые волосы выпущены из-под шлема поверх чешуйчатого брашна… Впервые в жизни Данила увидел русского богатыря в боевом убранстве – не жалкого лесного вора, не циничного профессионала-дружинника, а именно богатыря – страшную и одинокую машину славянской геополитической защиты. И Данила – не сразу, медленно привыкая, узнал его. В памяти замелькали забытые картинки из детских учебников, эти дешевые пародии на былинный образ: да, ярко-алый стяжок-яловец наверху шлема – он даже не шелохнется на ветру! Да, тяжелый округлый щит с размашистым крестом по червонному полю: он так велик, что не пролезает в дверь и выходит наружу лишь с массивным куском треснувшего косяка… Четырехконечный крест словно сплетается из перевитых белых лилий с троичными чашечками лепестков…
От внезапного свиста Данила вмиг оглох и даже ослеп: этот свист – почти рев – вдребезги разнес привычные лесные шумы, разом всколыхнул в небо тучу перепуганных птиц! Медведь рядом медленно осел в траву, мотая головой, а Данька услышал, как откуда-то из глубины леса донесся ответный рев – горячий конский храп, радостное ржание соскучившегося зверя! Когда жеребец вылетел из чащи на поляну, Данька отвел глаза – показалось, они заболели от жаркого плеска солнечных бликов по шелковым вороным бокам. С лету развернув тяжелый круп, вороное чудовище задело угол бревенчатой избушки – и домик мгновенно завалился набок, сползая соломенной крышей набекрень.
– Данила! Медведя оставляю тебе в услужение – корми его да воспитывай! – Широкая конская грудь мягко двинула Даньку в плечо, бронированный всадник склонился откуда-то сверху, с башенной высоты боевого седла, и вновь загремело из-под стального шлема с низким налобником: – Колокиру за меня поклонись. Когда он явится – ты и сам угадаешь, что сказать. А меня не забывай, помни – в человечьем сердце и далёкое близко…
Снова счастливо взревел жеребец, перед глазами цветной полосой мелькнула расшитая сбруя в серебристых пластинках, закованная в сталь подошва в тяжком шишковатом стремени, какие-то белые ленты в конском хвосте… Копытный грохот оглушил Даньку – он еще долго стоял в облаке оседающей пыли, сжимая в ладони что-то маленькое и теплое, оставшееся на память от Михайлы Потыка. Данила чувствовал: это «что-то» – вещь непростая. В самый последний миг брат молча протянул Даньке крошечный предмет, мягко просветлевший на дне железной рукавицы.
Данила не спеша разжал пальцы. Расправил в руках узкую матерчатую ленту, свернутую в клубок. Похоже на детский поясок: по светлой ткани плотной тесемки струилась вышивка – какие-то мифические животные. Пляшущие головастики с женскими грудями.
XVI
Клали они заповедь великую:
Коли один из них наперед умрет,
То и другому идти во матушку сыру-землю
Со тоим со телом-то со мертвыим...
Сказание о богатыре Михайле Потъке
Наверное, он уже несколько часов стоял у покосившегося окошка, глядя, как в озерную воду медленно опускаются розовеющие сумерки. Тонкие кустики верболиза над обрывом перестали трепетать и замерли в малиновом стекле заката – в меркнущей лесной тиши разом загудел комар, волнами поднялся из травы – черными суетливыми точками замелькал на фоне затекающего за горизонт солнца. Данила глядел прямо на падающее светило – он боялся смотреть куда-либо в сторону. Потому что слева, вдали, над розовым зеркалом озера, вертикально в небо ползли тонкие струйки дыма – там был рыбацкий починок и холодная комната с пятью трупами. А справа… нет, тоже больно видеть. Справа – совсем близко, под согнувшейся березой сидела заплаканная Бустя, утешая сонного и отупевшего от горя медведя: в траве рядом с черным силуэтом зверя мутно светлела ее головка с туго заплетенной косицей.
Данила отошел от окна и сел на прохладные доски банных полатей, покосился на узкий стол – на свежей скатерти сахарной коркой подсыхал разлитый мед – всего несколько часов назад они пили с братом за встречку… а сейчас Михайло, должно быть, серебряной грудой металла летит сквозь лес, проницая чересполосицу древесных теней – с холодной ношей на руках. Везет тело своей жены-иноземки за большую Влагу, за горы Малой Челюсти в тороканский город Калин. Через три дня он ляжет с ней в общую супружескую могилу в заговоренной черте ханского некрополя. Крещеный славянин – в чужую азиатскую землю, в тень монгольских идолов, на алтарь которых ради несчастного брака он вынужден теперь принести свою душу…
Данила горько задумался, машинально разматывая в пальцах вышитую тесемку с головастиками, драгоценный подарок Михайлы Потыка. Очень похоже на какой-то особый знак, на значимую примету – по длине как раз хватает, чтобы завязать ремешок на шее… или нет: на голове поверх волос, как хипповскую фенечку. Может быть, именно по этому знаку Колокир должен распознать в незнакомце связного посланника от крещеных славян? Данька приложил полоску ткани ко лбу, обернул вокруг головы и завязал концы на затылке. Даже удобно – в глаза не лезут волосы… Кстати, здесь они отрастают чуть не вдесятеро быстрее прежнего: русая челка закрывает уже пол-лица!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Дядько, проснись! Ой, да что же делать… помоги скорей! Я одна боюсь!
Как смешно у нее прыгает подбородок, медленно подумал Данила. А мордочка вся мокрая – на губах должно быть солоно от слез.
– Дядька Потык заболел! Он разум потерял… Я его боюсь, он кричит страшно так! Медведю повелел себя к дереву привязать… А теперь плачет и ругается! Дядька Данилушка… ну же, пожалуйста, проснись, миленький!
Медовый глоток жарко-золотистым сгустком прошел по горлу вниз, насухо выжигая слезы, оставляя долгий терпкий след на языке… Данька с усилием подтянул ноги, вцепился в дрожащее Бустино плечо, приподнял голову и увидел страшного человека, привязанного к дереву цепями – совсем рядом, в дюжине шагов. Человек глухо кричал – почти ревел, слепо мотая головой: вьющиеся волосы прилипли ко лбу, кудрявая борода намокла от пота и слез. А толстая цепь намотана вкруг тела в десятки оборотов, она прижимает и вдавливает спиной в шероховатый древесный столб – корявые звенья впились в грудь и медленно рвут белую рубаху на плечах… Сбоку дерева не черная тень – гигантский медведь с обезумевшими глазами вцепился в свободный конец цепи обеими лапами – уперся в землю и тянет на себя, не выпускает рвущегося пленника на свободу!
– Пусти… Потап, проклятая тварь, – пусти меня! Я должен, должен уйти! – услышал Данила и почти сразу встретился глазами с привязанным человеком. У брата были чужие глаза – тупая сосредоточенность мерцала в глубине серого взгляда, какая-то вязкая и тягостная решимость.
– Данила! И ты здесь, братишка… – Потык побледнел; пошевелился и тряхнул головой, словно припоминая… Даньке показалось: на миг болезнь отступила, выронила на свободу Михайлино сердце – и названый брат заговорил прежним голосом: – Почто голову повесил? Да уж знаю, знаю… Не уберег ты мою жинку… Не сумел. Впрямь долбил Данила – да вкось пошло долбило… Ха-ха!
Он снова поник крупной головой на сцепленную грудь – и вдруг рванулся вперед – так, что в предсмертном ужасе затрещала сосна – бурого Потапа дернуло цепью, сбило с ног.
– Сволочь! Гад подземный, не упас мою Лебедушку! Гад… змей похотливый – а еще братом назвался! А-а-а, пусти! Пусти, косолапая свинья, – я убью его, придавлю!
Данька слабо махнул рукой, уцепился за мягкие ветки. Покачнулся и закрыл ладонью лицо. Снова показалось – секира до сих пор летит перед глазами, медленно вращаясь и отблескивая полумесяцем лезвия… Он захотел повернуться прочь, быстро побежать и упасть с обрыва в милое, мягкое озеро – чтобы больше не дышать. Не слышать странного ноющего звука – скольжения заточенной стали сквозь воздух.
– Нет, постой! Брат, подожди! – вдруг крикнул Потык за спиной, и Данька обернул слепое лицо. – Прости меня, это все тороканские чары… Я знаю: ты не виноват! Не хочу тебя осуждать – это болезнь душу мутит! Прости… не оставляй меня.
Брат сделал глубокий вдох – цепи задрожали на раздувшейся груди. Он поднял голову, и Данька увидел, что из носа у Михайлы тихой струйкой сочится кровь – жилы на шее и на лбу вздулись, как от величайшего напряжения сил.
– Слухай меня, братишка. Я с Лебедушкой по ихнему закону обручился – иначе хан не отдал бы мне племянницу. Теперь, видишь, тамошние чары на сердце насели, одолело бесовское заклятие. Сам виноват – саморучно свадебный договор подписывал… А всему виной баба, зазноба сердечная – не хотел гвоздь в стену, да молот вогнал!
Данька почти не слышал – не мог оторвать глаз от тяжелых серебряных обручей, стягивавших Потыку лодыжки – совсем как хомуты каторжных кандалов. Показалось вдруг: кожа под браслетами потемнела, будто от ожога. Точно такие обручи на ногах у мертвой женщины, что сидит сейчас в холодной комнате в Малковом починке…
– Эх, Лебедушка моя… брал жену денечек, да проплакал годочек! – Потык растянул в улыбке непослушные губы. – Не хотел иноземку за себя брать, не хотел ее любить… Куда там! Будешь любить, коли сердце болит. Вот теперь и в могилу вместе ляжем – живой Михайло с мертвой жинкой… А иначе нельзя – проклятье душу клонит.
«Брось ее, забудь. Ты не язычник – а над крещеными поганое волшебство не властно…»
– Не могу забыть, Данила. – Потык словно услышал Данькины мысли. – Каждый сам над собою власть выбирает. Я, дурак, свой выбор сделал – идти мне теперь в починок за мертвым телом, да везти его в Калин к тороканским жрецам. С каждым часом заклятье сильней… рассудок уже мутится. Недолго осталось теперь. Через три дня зароют нас с Лебедушкою в ханскую гробницу – и делу конец. Жил-был Михайло Потык, да из ума и выжил. Все жилы порвал.
«Это моя вина, Михайло. Я знаю, что мог спасти твою жену… Я искуплю. Поеду вместо тебя в Калин».
– Эка выдумал! Ты это брось! – Михайло попытался грозно сдвинуть брови. – Тебе теперь заместо меня оставаться, Колокира поджидать! Посиди, прошу тебя, в избушке, пока гость не явится… Уж я больше не могу: сердце наружу рвется, до бедной Лебедушки тянется. Заклятье в дорогу тащит – и давно бы ушел, кабы не привязь. Вот – Потапу повелел держать на цепи до твоего прихода – а иначе нельзя на месте усидеть! Поэтому – сам посуди… кто, кроме тебя, царские Стати у грека воспримет? Кого мне просить – Бустю? Либо медведя?
«Не хочу стати. Не нужно, бесполезно. Я виноват, Михайло…»
– Замолчи, брат. За жену всякая вина на мужа падет. – Потык помолчал, качнул головой: – Нельзя мне было ее в починок пускать! Сидела бы здесь, так нет – подняла крик! Мол, скучно в глуши, пойду от вас, медведей, – среди людей поживу… И так . уговаривал, и эдак – зазря все. Железо уваришь, а строптивой жены не уговоришь. Дурень я горький, Данька. Видать, мы с тобой два сапога пара – оба на леву ногу!
Он вдруг потемнел лицом, захрипел и провис на цепях – мутная волна накатила было в глаза, да снова схлынула – уже ненадолго.
– Ты прости меня, братишка. Втащил я тебя с головой в нашенские забавы кровавые… Не гневайся. Прошу тебя: напоследок помоги – дождись Колокира, отвези его Стати в Престол-град, да боярину Добрыне Злату Поясу передай… Утешь сердце мое, Данюшка: обещай мне!
Данила ничего не ответил. Он наконец оторвал мокрую ладонь от глаз и прямо глянул Потыку в лицо.
– Спасибо тебе, братец названый. Помоги Господь. А теперь… мне идти надо – обручи ноги жгут! – Михайло сжал кулаки, потянул застонавшие звенья. – Данька, в домике на столе черепок меду стоит… Принеси его Потапушке… да не под нос, в сторонке поставь.
Всего-то на мгновение медведь оборотил морду вбок, потянулся носом на медовый запах, ослабив в ужасных когтях провисшую цепь, – и сразу Потык ударил плечом, мотнув головой с оскаленными зубами: визг железа по растерзанному дереву, взрыв железных осколков и щепы! Звенья вырываются из когтей, брызги летят в стороны, медведь прыгает вперед, загребая лапами разлетающиеся оковы – но Потык уже свободен, он делает первый шаг прочь, он движется к избушке… На ходу стряхивая обрывки цепей, жестко задевая Даньку тяжелым плечом, движется к домику: широкая фигура, бегло просветлев на фоне распахнутой двери, теряется внутри, и на несколько секунд все замирает. Медведь испускает глухой стон и с размаху тяжелой лапой высекает из старой сосны дождевой поток колючей крошки. Данька поворачивает голову вослед брату…
И видит вскоре, как из полумрака хижины на порог вываливает, сдержанно лязгая и позванивая обостренными гранями стали, это странное незнакомое существо – голубовато-серые бронированные пластины в разводах чернения, тускло серебрящийся кольчужный подол до колен, русые волосы выпущены из-под шлема поверх чешуйчатого брашна… Впервые в жизни Данила увидел русского богатыря в боевом убранстве – не жалкого лесного вора, не циничного профессионала-дружинника, а именно богатыря – страшную и одинокую машину славянской геополитической защиты. И Данила – не сразу, медленно привыкая, узнал его. В памяти замелькали забытые картинки из детских учебников, эти дешевые пародии на былинный образ: да, ярко-алый стяжок-яловец наверху шлема – он даже не шелохнется на ветру! Да, тяжелый округлый щит с размашистым крестом по червонному полю: он так велик, что не пролезает в дверь и выходит наружу лишь с массивным куском треснувшего косяка… Четырехконечный крест словно сплетается из перевитых белых лилий с троичными чашечками лепестков…
От внезапного свиста Данила вмиг оглох и даже ослеп: этот свист – почти рев – вдребезги разнес привычные лесные шумы, разом всколыхнул в небо тучу перепуганных птиц! Медведь рядом медленно осел в траву, мотая головой, а Данька услышал, как откуда-то из глубины леса донесся ответный рев – горячий конский храп, радостное ржание соскучившегося зверя! Когда жеребец вылетел из чащи на поляну, Данька отвел глаза – показалось, они заболели от жаркого плеска солнечных бликов по шелковым вороным бокам. С лету развернув тяжелый круп, вороное чудовище задело угол бревенчатой избушки – и домик мгновенно завалился набок, сползая соломенной крышей набекрень.
– Данила! Медведя оставляю тебе в услужение – корми его да воспитывай! – Широкая конская грудь мягко двинула Даньку в плечо, бронированный всадник склонился откуда-то сверху, с башенной высоты боевого седла, и вновь загремело из-под стального шлема с низким налобником: – Колокиру за меня поклонись. Когда он явится – ты и сам угадаешь, что сказать. А меня не забывай, помни – в человечьем сердце и далёкое близко…
Снова счастливо взревел жеребец, перед глазами цветной полосой мелькнула расшитая сбруя в серебристых пластинках, закованная в сталь подошва в тяжком шишковатом стремени, какие-то белые ленты в конском хвосте… Копытный грохот оглушил Даньку – он еще долго стоял в облаке оседающей пыли, сжимая в ладони что-то маленькое и теплое, оставшееся на память от Михайлы Потыка. Данила чувствовал: это «что-то» – вещь непростая. В самый последний миг брат молча протянул Даньке крошечный предмет, мягко просветлевший на дне железной рукавицы.
Данила не спеша разжал пальцы. Расправил в руках узкую матерчатую ленту, свернутую в клубок. Похоже на детский поясок: по светлой ткани плотной тесемки струилась вышивка – какие-то мифические животные. Пляшущие головастики с женскими грудями.
XVI
Клали они заповедь великую:
Коли один из них наперед умрет,
То и другому идти во матушку сыру-землю
Со тоим со телом-то со мертвыим...
Сказание о богатыре Михайле Потъке
Наверное, он уже несколько часов стоял у покосившегося окошка, глядя, как в озерную воду медленно опускаются розовеющие сумерки. Тонкие кустики верболиза над обрывом перестали трепетать и замерли в малиновом стекле заката – в меркнущей лесной тиши разом загудел комар, волнами поднялся из травы – черными суетливыми точками замелькал на фоне затекающего за горизонт солнца. Данила глядел прямо на падающее светило – он боялся смотреть куда-либо в сторону. Потому что слева, вдали, над розовым зеркалом озера, вертикально в небо ползли тонкие струйки дыма – там был рыбацкий починок и холодная комната с пятью трупами. А справа… нет, тоже больно видеть. Справа – совсем близко, под согнувшейся березой сидела заплаканная Бустя, утешая сонного и отупевшего от горя медведя: в траве рядом с черным силуэтом зверя мутно светлела ее головка с туго заплетенной косицей.
Данила отошел от окна и сел на прохладные доски банных полатей, покосился на узкий стол – на свежей скатерти сахарной коркой подсыхал разлитый мед – всего несколько часов назад они пили с братом за встречку… а сейчас Михайло, должно быть, серебряной грудой металла летит сквозь лес, проницая чересполосицу древесных теней – с холодной ношей на руках. Везет тело своей жены-иноземки за большую Влагу, за горы Малой Челюсти в тороканский город Калин. Через три дня он ляжет с ней в общую супружескую могилу в заговоренной черте ханского некрополя. Крещеный славянин – в чужую азиатскую землю, в тень монгольских идолов, на алтарь которых ради несчастного брака он вынужден теперь принести свою душу…
Данила горько задумался, машинально разматывая в пальцах вышитую тесемку с головастиками, драгоценный подарок Михайлы Потыка. Очень похоже на какой-то особый знак, на значимую примету – по длине как раз хватает, чтобы завязать ремешок на шее… или нет: на голове поверх волос, как хипповскую фенечку. Может быть, именно по этому знаку Колокир должен распознать в незнакомце связного посланника от крещеных славян? Данька приложил полоску ткани ко лбу, обернул вокруг головы и завязал концы на затылке. Даже удобно – в глаза не лезут волосы… Кстати, здесь они отрастают чуть не вдесятеро быстрее прежнего: русая челка закрывает уже пол-лица!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84