Он не отводил от меня глаз. Я почувствовала на плечах его руки. Распахнув окутавшую мое тело попону, он сбросил ее к моим ногам.
И все смотрел на меня. Между нами — не больше пары дюймов. А потом, взяв за руку, он потянул меня в проем шатра. Шатер невысокий, в полный рост не встать. Полусогнувшись, полуползком пробралась я внутрь. Какое роскошное убранство! С моей жалкой попоной не сравнить. Горит небольшая, изысканно украшенная лампа. Оказывается, внутри шатер полосатый. Снаружи он грязно-бурый — среди зарослей в глаза не бросается, хоть на несколько ярдов подойди. Проскользнув в шатер, мой господин присел возле меня. Отстегнул ремни, снял меч, кинжалы, завернул в мягкую кожу, отложил в сторону. Взглянул на меня. Я потупилась. Какая я маленькая рядом с ним! Поднес поближе лампу, взяв меня за ногу, повернул бедро, чтобы я могла рассмотреть клеймо. Его прикосновение пугало. Какой сильный! Значит, вот оно какое, мое клеймо: изящный, филигранный рисунок глубоко впечатался в кожу, отчетливо вырисовывается каждая деталь. Символ женственности, навеки запечатленный на моем теле. Будто, пометив, меня отнесли к некоему сорту вещей, и теперь, как бы мне ни хотелось, что бы я ни говорила, отрицать свою принадлежность мне уже не дано. На моем теле — прелестнейший знак, крошечная, похожая на розу дина — цветок рабынь. Я взглянула в глаза моему господину. Никогда в жизни не чувствовала я себя такой слабой, такой податливой, такой мягкой, беспомощной и женственной. Глаза заволокло слезами. Я — рабыня. Я в руках зверя. Он отставил лампу. Я потянулась к нему губами. И вот — его руки.
Закрыв глаза, упоенно застонав, я откинулась на меха, почувствовала, как он раздвинул мне ноги.
— Люблю тебя, — беспомощно трепеща в его руках, прошептала я, — хозяин.
Глава 4. ЛА КЕЙДЖЕРА
Я проснулась у него в ногах. Занимался рассвет. Мягко, так, что он и не ощутил прикосновения, положила я ладони на его щиколотки. Нежно, едва касаясь, боясь разбудить и дерзостью своей навлечь на себя гнев, целовала его ноги — от икр до ступней. Губы покалывали жесткие волоски. Переполненная счастьем, я вытянулась подле него. Надо мной — натянутый между деревьями полог шатра. Утренний ветерок чуть колышет полосатые стены. За порогом в сероватых предрассветных сумерках поблескивает омытая росой трава. Перекликаются в вышине птицы. Я лежу, утопая в мехах. Перекатившись на живот, я взглянула на спящего рядом мужчину. Он обладал мною. Этой ночью он овладел мною много раз. На моем левом бедре темнеет буроватая полоса подсохшей крови — моей девственной крови, которой уже больше никогда не пролиться. Будто исполняя некий первобытный обряд, он заставил меня, свою рабыню, попробовать ее на вкус. Обмакнул палец, ткнул мне в рот, размазывая кровь по губам, языку, зубам, заставляя вкусить плоды его победы, еще острее ощутить, каково это — принадлежать мужчине, лишиться девственности. Сжав в ладонях мою голову, глядя мне в глаза, он заставил меня проглотить мою кровь. Никогда не забыть мне ни этого вкуса, ни того, как спокойно смотрел он на меня — как хозяин. А потом, хотя еще не прошла боль после первого натиска, он снова, неистово, как лев, наслаждался мною — покорной беспомощной пленницей. Я — всего лишь рабыня. Какое ему дело до моих чувств? А я, изнемогая от любви, отчаянно сжимала его в объятиях. Как ласкала я его в ту ночь! Как послушно, несмотря на боль, спешила исполнить любую прихоть, зная: не сумею утолить его сладострастие — меня ждет жестокое наказание. И как упивалась своей покорностью, его безграничной властью. Девушке, никогда не принадлежавшей мужчине, не понять, что ты чувствуешь, когда тобой обладают, обладают по-настоящему. Но и те, кому знакома сладость мужских объятий, возможно, могут лишь смутно догадываться, как упоительно быть рабыней. Не испытай я это на себе — ни за что бы не поверила.
Нежно склонившись к спящему чудовищу, я поцеловала его — тихо-тихо, чтобы не проснулся.
И снова откинулась на меха у его ног. Брезжил рассвет. Один раз ночью он рассмеялся — мягко, раскатисто, крепко прижимая меня к себе, глядя мне в глаза, — рассмеялся торжествующим смехом собственника. Я задохнулась от восторга и благодарности.
Хозяин доволен своей девочкой!
Снаружи распевали птицы, бархатистые лучи рассвета прокрадывались в шатер.
Как далек этот мир от Земли с ее загаженной природой, ужасными толпами, с ее ханжеством и лицемерием! Кончиками пальцев я коснулась клейма — и вздрогнула. Нельзя его трогать! Надо, чтобы как следует зажило. Мне хотелось, чтобы клеймо получилось лучше некуда. Разве найдется девушка, которой не хочется иметь самое замечательное клеймо? Даже помаду и тени для век всегда выбираешь получше, а ведь их смыла — и нет. А клеймо — навсегда! Каждой хочется гордиться своим клеймом. Если оно сделано на славу, чувствуешь себя увереннее и спокойнее. Часто клеймо и ошейник — все, что носит на себе девушка. Так что клеймо — немаловажная деталь. К тому же не секрет: на Горе считают, что миниатюрное, прелестное, удачно расположенное клеймо добавляет девушке очарования. Я пыталась заставить себя возненавидеть свое клеймо — и не смогла. Ведь оно такое красивое, да и потом — теперь оно часть меня! Поцеловав кончики пальцев, я коснулась ими лепестков цветка рабынь, что расцвел вчера вечером на моем теле — против моей воли, по велению моего господина. Я лежала, наслаждаясь утренней свежестью. Будь я на Земле, сочла бы себя рабыней. Но здесь, в этом мире, с выжженным на теле клеймом я впервые в жизни ощутила себя поистине свободной. На Земле, скованная по рукам и ногам незримыми цепями, я себе не принадлежала, не смела дать волю чувствам. Условности и приличия воздвигли несокрушимую стену между мною и моей душой. Жила, точно в оковах, несчастная жертва благопристойности. А теперь, пусть в любую минуту меня могут посадить на цепь, душу мою не тяготит ничто. Вот она, настоящая свобода! Вот оно, счастье!
Вдруг я испуганно замерла. На меня упала его рука. Ползком я подвинулась ближе, к его бедру, чтобы голова оказалась под его ладонью. Еще в полудреме он дотянулся до меня, запустил руку в волосы, подтянул повыше, к поясу. Я — рабыня. — Да, хозяин, — прошептала я.
Разбудил меня толчок рукояткой плетки.
— Кейджера, — прошептала Этта, — кейджера.
Раннее утро. Уже рассвело. Хозяин спит. Кроме нас с Эттой, в лагере никого.
Трава еще не обсохла. Я выбралась из шатра.
Сейчас Этта задаст мне работу. Я — рабыня. Мое дело трудиться. Вокруг в шатрах спят, раскинувшись на мехах, мужчины. Они — хозяева. Мы, женщины, рабыни, должны привести в порядок лагерь. Дел тут хватает. Принести воды, натаскать хвороста, разжечь костры, приготовить завтрак. Когда мужчины соблаговолят подняться, у нас все должно быть готово.
За работой я тихонько напевала. Этта, казалось, тоже была в прекрасном настроении. Один раз даже поцеловала меня.
Мужчины встанут поздно, и Этта послала меня к ручью стирать на камнях туники. Какая прозрачная вода! Неожиданно — я даже вздрогнула — у самой руки плеснула какая-то небольшая амфибия. Работа спорилась. Воздух чист и свеж. Вскоре из лагеря донесся аппетитный запах — на огромной сковородке Этта жарила яичницу из яиц вуло. А вот и знакомый аромат — кофе. Здесь его называют черным вином. Растет он на склонах Тентийских гор. Первоначально, я думаю, зерна кофе, как и многое другое, были завезены на Гор с Земли, но не исключено, что и наоборот: родина «черного вина» — Гор и на Землю его завезли отсюда. И все же вряд ли. Ведь на Земле кофе распространен куда шире. На Горе везде, кроме Тентиса — города, что славится стадами тарнов и окружающими деревеньками, — кофе — необычная, редкостная роскошь. Знай я тогда Гор получше, предположила бы, что мои хозяева — воины Тентиса. Но, как узнала я позже, они из другого города — Ара.
Когда, зевая, протирая глаза и потягиваясь, как сонный зверь, из шатра появился первый мужчина, мы были во всеоружии. Обе — я и Этта — встали перед ним на колени, склонили головы до земли. Мы — его девушки.
Этта положила на тарелку яичницу (крошечные яйца хранились до утра в холодном песке), теплый желтоватый хлеб. Я, обхватив чугунок тряпкой, налила в металлическую кружку темный дымящийся напиток — кофе, или, по-местному, черное вино.
Потом, к моей радости, мы и себе приготовили тарелки и кружки, позавтракали, пока мужчины не проснулись. Видимо, пока они не принялись за еду, не взяли первый кусок, не сделали первый глоток, нам не возбраняется поесть самим. Что мы с удовольствием и сделали. За вечерней трапезой, обставляемой торжественнее утренних и дневных, горианские условности соблюдаются обычно более тщательно. Вечером ни я, ни Этта под страхом наказания не решились бы притронуться к пище, пока не приступит к еде хозяин и его люди. Но и конца трапезы обычно дожидаться нам не приходилось, можно было есть одновременно с мужчинами, не переставая, конечно, им прислуживать. Тогда мы заканчивали есть или вместе с ними, или чуть раньше и, вымыв кубки, чаши и миски, готовы были снова прислуживать мужчинам, наливать вино и пату или, если они пожелают, утолить их похоть. Ужин отличается от всех прочих трапез тем, что девушка не может притронуться к еде, не получив разрешения хозяина, хозяйки или даже хозяйского ребенка. «Можешь поесть, рабыня», — говорят ей обычно. Не прозвучат эти слова — девушка может остаться голодной. Ну а уж если хозяин, хозяйка или ребенок забудут дать такое разрешение — значит, просто не повезло.
Мужчины выходили к завтраку. Почтительно поприветствовав, мы прислуживали им.
Вот к костру подошел мой хозяин. Мужчины разразились смехом. Какое нетерпение слышалось в этом хохоте! Я встала перед ним на колени, склонила голову к его сандалиям.
В памяти жила ночь. Он научил меня, что значит кЛеймо!
Как я любила его!
Он жестом велел мне подняться. Я вскочила на ноги. Встала перед ним, выпрямив спину, гордясь наслаждением, что сумела ему доставить. По взглядам мужчин догадалась: теперь я стою совсем не так, как когда пришла в лагерь; девушка, стоящая сейчас перед ними, куда привлекательнее той жалкой пленницы, что совсем недавно вытягивалась в струнку за стеной из колючих веток. Теперь я красивее и желаннее — вот что прочла я во взглядах мужчин. Знаю: я должна была бы противиться этому, бороться изо всех сил. Но нет — подкашиваются ноги. Я чувствовала себя такой живой, такой счастливой!
Мой хозяин, наклонившись, осмотрел цветок рабыни на моем бедре. Я дрожала, не смея коснуться его. Выпрямился. Кажется, остался доволен. Какое облегчение! Так хочется, чтобы хозяин был доволен — не только своей рабыней, но и ее клеймом. Этта тоже осмотрела клеймо, улыбнулась, обняла и поцеловала меня. Понятно: значит, клеймо получилось лучше некуда. Я со слезами на глазах обняла и поцеловала ее в ответ. Она позволила мне прислуживать хозяину, и я с радостью бросилась выполнять его приказания. Точно коршун, глаз с него не спускала, стараясь предвосхитить любое желание.
Один из мужчин, судя по жесту и обращенному ко мне взгляду, спросил его обо мне. Хозяин отвечал, не переставая жевать. Все взгляды обратились на меня. Меня обсуждали. Что говорят, я не понимала и все же потупилась и залилась краской. На Горе рабынь обсуждают прямо и открыто, даже в их присутствии. Меня, мою внешность, фигуру, манеру поведения беззастенчиво обсуждали и оценивали. О сексуальности, умении угодить мужчине, о статях рабынь — но не свободных женщин — на Горе говорят так же свободно, как на Земле обсуждают картину или музыкальное произведение, как англичане девятнадцатого века обсуждали собак и лошадей.
Я поняла одно: во многих отношениях я оставляю желать много лучшего. И сразу почувствовала себя маленькой и незащищенной.
Хозяин протянул металлическую кружку. Я угодливо бросилась наливать ему «черное вино».
Добрый. Позволил мне ему прислуживать. Неужели ничто не может остаться между нами? Возможно ли — во всеуслышание обсуждать мои недостатки, мою беспомощность, то, как безоговорочно сдалась я на милость победителя? Вопросы мои неуместны — прочла я в его глазах. Я — рабыня.
Я — рабыня. Налив ему кофе, не смея поднять глаза, я отступила в сторону.
Тем же утром, попозже, хозяин, к моей радости, швырнул мне какую-то бурую тряпку. Жалкие лохмотья без рукавов, рубище, что носят рабыни. Лоскут, чтоб прикрыть наготу. И как же я была счастлива! Словно из Парижа доставили вечернее платье, жемчуга и шелковые перчатки. Теперь не буду чувствовать себя такой обнаженной под мужскими взглядами! Впервые здесь, на Горе, мне дали хоть какую-то одежду! Благодарности не было конца. Бросившись к его ногам, я покрыла их поцелуями. Сияя от радости, натянула балахон через голову, застегнула два крошечных крючочка. На левом боку довольно узкого балахона — разрез, иначе не надеть. Застегнутый на крючки, он обтягивал фигуру, соблазнительно подчеркивал грудь и бедра — очень привлекательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
И все смотрел на меня. Между нами — не больше пары дюймов. А потом, взяв за руку, он потянул меня в проем шатра. Шатер невысокий, в полный рост не встать. Полусогнувшись, полуползком пробралась я внутрь. Какое роскошное убранство! С моей жалкой попоной не сравнить. Горит небольшая, изысканно украшенная лампа. Оказывается, внутри шатер полосатый. Снаружи он грязно-бурый — среди зарослей в глаза не бросается, хоть на несколько ярдов подойди. Проскользнув в шатер, мой господин присел возле меня. Отстегнул ремни, снял меч, кинжалы, завернул в мягкую кожу, отложил в сторону. Взглянул на меня. Я потупилась. Какая я маленькая рядом с ним! Поднес поближе лампу, взяв меня за ногу, повернул бедро, чтобы я могла рассмотреть клеймо. Его прикосновение пугало. Какой сильный! Значит, вот оно какое, мое клеймо: изящный, филигранный рисунок глубоко впечатался в кожу, отчетливо вырисовывается каждая деталь. Символ женственности, навеки запечатленный на моем теле. Будто, пометив, меня отнесли к некоему сорту вещей, и теперь, как бы мне ни хотелось, что бы я ни говорила, отрицать свою принадлежность мне уже не дано. На моем теле — прелестнейший знак, крошечная, похожая на розу дина — цветок рабынь. Я взглянула в глаза моему господину. Никогда в жизни не чувствовала я себя такой слабой, такой податливой, такой мягкой, беспомощной и женственной. Глаза заволокло слезами. Я — рабыня. Я в руках зверя. Он отставил лампу. Я потянулась к нему губами. И вот — его руки.
Закрыв глаза, упоенно застонав, я откинулась на меха, почувствовала, как он раздвинул мне ноги.
— Люблю тебя, — беспомощно трепеща в его руках, прошептала я, — хозяин.
Глава 4. ЛА КЕЙДЖЕРА
Я проснулась у него в ногах. Занимался рассвет. Мягко, так, что он и не ощутил прикосновения, положила я ладони на его щиколотки. Нежно, едва касаясь, боясь разбудить и дерзостью своей навлечь на себя гнев, целовала его ноги — от икр до ступней. Губы покалывали жесткие волоски. Переполненная счастьем, я вытянулась подле него. Надо мной — натянутый между деревьями полог шатра. Утренний ветерок чуть колышет полосатые стены. За порогом в сероватых предрассветных сумерках поблескивает омытая росой трава. Перекликаются в вышине птицы. Я лежу, утопая в мехах. Перекатившись на живот, я взглянула на спящего рядом мужчину. Он обладал мною. Этой ночью он овладел мною много раз. На моем левом бедре темнеет буроватая полоса подсохшей крови — моей девственной крови, которой уже больше никогда не пролиться. Будто исполняя некий первобытный обряд, он заставил меня, свою рабыню, попробовать ее на вкус. Обмакнул палец, ткнул мне в рот, размазывая кровь по губам, языку, зубам, заставляя вкусить плоды его победы, еще острее ощутить, каково это — принадлежать мужчине, лишиться девственности. Сжав в ладонях мою голову, глядя мне в глаза, он заставил меня проглотить мою кровь. Никогда не забыть мне ни этого вкуса, ни того, как спокойно смотрел он на меня — как хозяин. А потом, хотя еще не прошла боль после первого натиска, он снова, неистово, как лев, наслаждался мною — покорной беспомощной пленницей. Я — всего лишь рабыня. Какое ему дело до моих чувств? А я, изнемогая от любви, отчаянно сжимала его в объятиях. Как ласкала я его в ту ночь! Как послушно, несмотря на боль, спешила исполнить любую прихоть, зная: не сумею утолить его сладострастие — меня ждет жестокое наказание. И как упивалась своей покорностью, его безграничной властью. Девушке, никогда не принадлежавшей мужчине, не понять, что ты чувствуешь, когда тобой обладают, обладают по-настоящему. Но и те, кому знакома сладость мужских объятий, возможно, могут лишь смутно догадываться, как упоительно быть рабыней. Не испытай я это на себе — ни за что бы не поверила.
Нежно склонившись к спящему чудовищу, я поцеловала его — тихо-тихо, чтобы не проснулся.
И снова откинулась на меха у его ног. Брезжил рассвет. Один раз ночью он рассмеялся — мягко, раскатисто, крепко прижимая меня к себе, глядя мне в глаза, — рассмеялся торжествующим смехом собственника. Я задохнулась от восторга и благодарности.
Хозяин доволен своей девочкой!
Снаружи распевали птицы, бархатистые лучи рассвета прокрадывались в шатер.
Как далек этот мир от Земли с ее загаженной природой, ужасными толпами, с ее ханжеством и лицемерием! Кончиками пальцев я коснулась клейма — и вздрогнула. Нельзя его трогать! Надо, чтобы как следует зажило. Мне хотелось, чтобы клеймо получилось лучше некуда. Разве найдется девушка, которой не хочется иметь самое замечательное клеймо? Даже помаду и тени для век всегда выбираешь получше, а ведь их смыла — и нет. А клеймо — навсегда! Каждой хочется гордиться своим клеймом. Если оно сделано на славу, чувствуешь себя увереннее и спокойнее. Часто клеймо и ошейник — все, что носит на себе девушка. Так что клеймо — немаловажная деталь. К тому же не секрет: на Горе считают, что миниатюрное, прелестное, удачно расположенное клеймо добавляет девушке очарования. Я пыталась заставить себя возненавидеть свое клеймо — и не смогла. Ведь оно такое красивое, да и потом — теперь оно часть меня! Поцеловав кончики пальцев, я коснулась ими лепестков цветка рабынь, что расцвел вчера вечером на моем теле — против моей воли, по велению моего господина. Я лежала, наслаждаясь утренней свежестью. Будь я на Земле, сочла бы себя рабыней. Но здесь, в этом мире, с выжженным на теле клеймом я впервые в жизни ощутила себя поистине свободной. На Земле, скованная по рукам и ногам незримыми цепями, я себе не принадлежала, не смела дать волю чувствам. Условности и приличия воздвигли несокрушимую стену между мною и моей душой. Жила, точно в оковах, несчастная жертва благопристойности. А теперь, пусть в любую минуту меня могут посадить на цепь, душу мою не тяготит ничто. Вот она, настоящая свобода! Вот оно, счастье!
Вдруг я испуганно замерла. На меня упала его рука. Ползком я подвинулась ближе, к его бедру, чтобы голова оказалась под его ладонью. Еще в полудреме он дотянулся до меня, запустил руку в волосы, подтянул повыше, к поясу. Я — рабыня. — Да, хозяин, — прошептала я.
Разбудил меня толчок рукояткой плетки.
— Кейджера, — прошептала Этта, — кейджера.
Раннее утро. Уже рассвело. Хозяин спит. Кроме нас с Эттой, в лагере никого.
Трава еще не обсохла. Я выбралась из шатра.
Сейчас Этта задаст мне работу. Я — рабыня. Мое дело трудиться. Вокруг в шатрах спят, раскинувшись на мехах, мужчины. Они — хозяева. Мы, женщины, рабыни, должны привести в порядок лагерь. Дел тут хватает. Принести воды, натаскать хвороста, разжечь костры, приготовить завтрак. Когда мужчины соблаговолят подняться, у нас все должно быть готово.
За работой я тихонько напевала. Этта, казалось, тоже была в прекрасном настроении. Один раз даже поцеловала меня.
Мужчины встанут поздно, и Этта послала меня к ручью стирать на камнях туники. Какая прозрачная вода! Неожиданно — я даже вздрогнула — у самой руки плеснула какая-то небольшая амфибия. Работа спорилась. Воздух чист и свеж. Вскоре из лагеря донесся аппетитный запах — на огромной сковородке Этта жарила яичницу из яиц вуло. А вот и знакомый аромат — кофе. Здесь его называют черным вином. Растет он на склонах Тентийских гор. Первоначально, я думаю, зерна кофе, как и многое другое, были завезены на Гор с Земли, но не исключено, что и наоборот: родина «черного вина» — Гор и на Землю его завезли отсюда. И все же вряд ли. Ведь на Земле кофе распространен куда шире. На Горе везде, кроме Тентиса — города, что славится стадами тарнов и окружающими деревеньками, — кофе — необычная, редкостная роскошь. Знай я тогда Гор получше, предположила бы, что мои хозяева — воины Тентиса. Но, как узнала я позже, они из другого города — Ара.
Когда, зевая, протирая глаза и потягиваясь, как сонный зверь, из шатра появился первый мужчина, мы были во всеоружии. Обе — я и Этта — встали перед ним на колени, склонили головы до земли. Мы — его девушки.
Этта положила на тарелку яичницу (крошечные яйца хранились до утра в холодном песке), теплый желтоватый хлеб. Я, обхватив чугунок тряпкой, налила в металлическую кружку темный дымящийся напиток — кофе, или, по-местному, черное вино.
Потом, к моей радости, мы и себе приготовили тарелки и кружки, позавтракали, пока мужчины не проснулись. Видимо, пока они не принялись за еду, не взяли первый кусок, не сделали первый глоток, нам не возбраняется поесть самим. Что мы с удовольствием и сделали. За вечерней трапезой, обставляемой торжественнее утренних и дневных, горианские условности соблюдаются обычно более тщательно. Вечером ни я, ни Этта под страхом наказания не решились бы притронуться к пище, пока не приступит к еде хозяин и его люди. Но и конца трапезы обычно дожидаться нам не приходилось, можно было есть одновременно с мужчинами, не переставая, конечно, им прислуживать. Тогда мы заканчивали есть или вместе с ними, или чуть раньше и, вымыв кубки, чаши и миски, готовы были снова прислуживать мужчинам, наливать вино и пату или, если они пожелают, утолить их похоть. Ужин отличается от всех прочих трапез тем, что девушка не может притронуться к еде, не получив разрешения хозяина, хозяйки или даже хозяйского ребенка. «Можешь поесть, рабыня», — говорят ей обычно. Не прозвучат эти слова — девушка может остаться голодной. Ну а уж если хозяин, хозяйка или ребенок забудут дать такое разрешение — значит, просто не повезло.
Мужчины выходили к завтраку. Почтительно поприветствовав, мы прислуживали им.
Вот к костру подошел мой хозяин. Мужчины разразились смехом. Какое нетерпение слышалось в этом хохоте! Я встала перед ним на колени, склонила голову к его сандалиям.
В памяти жила ночь. Он научил меня, что значит кЛеймо!
Как я любила его!
Он жестом велел мне подняться. Я вскочила на ноги. Встала перед ним, выпрямив спину, гордясь наслаждением, что сумела ему доставить. По взглядам мужчин догадалась: теперь я стою совсем не так, как когда пришла в лагерь; девушка, стоящая сейчас перед ними, куда привлекательнее той жалкой пленницы, что совсем недавно вытягивалась в струнку за стеной из колючих веток. Теперь я красивее и желаннее — вот что прочла я во взглядах мужчин. Знаю: я должна была бы противиться этому, бороться изо всех сил. Но нет — подкашиваются ноги. Я чувствовала себя такой живой, такой счастливой!
Мой хозяин, наклонившись, осмотрел цветок рабыни на моем бедре. Я дрожала, не смея коснуться его. Выпрямился. Кажется, остался доволен. Какое облегчение! Так хочется, чтобы хозяин был доволен — не только своей рабыней, но и ее клеймом. Этта тоже осмотрела клеймо, улыбнулась, обняла и поцеловала меня. Понятно: значит, клеймо получилось лучше некуда. Я со слезами на глазах обняла и поцеловала ее в ответ. Она позволила мне прислуживать хозяину, и я с радостью бросилась выполнять его приказания. Точно коршун, глаз с него не спускала, стараясь предвосхитить любое желание.
Один из мужчин, судя по жесту и обращенному ко мне взгляду, спросил его обо мне. Хозяин отвечал, не переставая жевать. Все взгляды обратились на меня. Меня обсуждали. Что говорят, я не понимала и все же потупилась и залилась краской. На Горе рабынь обсуждают прямо и открыто, даже в их присутствии. Меня, мою внешность, фигуру, манеру поведения беззастенчиво обсуждали и оценивали. О сексуальности, умении угодить мужчине, о статях рабынь — но не свободных женщин — на Горе говорят так же свободно, как на Земле обсуждают картину или музыкальное произведение, как англичане девятнадцатого века обсуждали собак и лошадей.
Я поняла одно: во многих отношениях я оставляю желать много лучшего. И сразу почувствовала себя маленькой и незащищенной.
Хозяин протянул металлическую кружку. Я угодливо бросилась наливать ему «черное вино».
Добрый. Позволил мне ему прислуживать. Неужели ничто не может остаться между нами? Возможно ли — во всеуслышание обсуждать мои недостатки, мою беспомощность, то, как безоговорочно сдалась я на милость победителя? Вопросы мои неуместны — прочла я в его глазах. Я — рабыня.
Я — рабыня. Налив ему кофе, не смея поднять глаза, я отступила в сторону.
Тем же утром, попозже, хозяин, к моей радости, швырнул мне какую-то бурую тряпку. Жалкие лохмотья без рукавов, рубище, что носят рабыни. Лоскут, чтоб прикрыть наготу. И как же я была счастлива! Словно из Парижа доставили вечернее платье, жемчуга и шелковые перчатки. Теперь не буду чувствовать себя такой обнаженной под мужскими взглядами! Впервые здесь, на Горе, мне дали хоть какую-то одежду! Благодарности не было конца. Бросившись к его ногам, я покрыла их поцелуями. Сияя от радости, натянула балахон через голову, застегнула два крошечных крючочка. На левом боку довольно узкого балахона — разрез, иначе не надеть. Застегнутый на крючки, он обтягивал фигуру, соблазнительно подчеркивал грудь и бедра — очень привлекательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71