Наконец, действовало и еще одно условие, именно педагогические приемы византийских проповедников. Не будучи в силах достичь действительного превраще­ния днепровцев в христиан, видя тщетность убеждений, что языческие боги не существуют в действительности, а существует лишь один христианский бог, греческие священники пошли на такие же уступки прежней вере, какие в свое время вынуждена была сделать и греческая церковь: они признали реальность существования всех бесчисленных славянских богов, приравняв их к бесам, и признали святость традиционных мест и сроков старо­го культа, выстраивая храмы на месте прежних кумиров и капищ и назначая христианские праздники приблизи­тельно на те же дни, к которым приурочивались ранее языческие. Но этот прием не достиг вполне своей цели. Не говоря уже о народной массе, которая благодаря ему могла изменить только номенклатуру, но не содер­жание своих верований, он открыл широкую дорогу для двоеверия и среди верхнего слоя киевского общества. Киевские монахи и священники из славян уверовали в теорию беса; существование беса, утверждаемое христи­анством, только утвердило их в вере в существование их прежних кумиров и дало возможность заменить христи­анскую теорию беса доморощенной: враг рода человече­ского потому его враг, что его теперь не кормят. Полтора века спустя эта упрощенная теория заменилась другой, уже считавшейся с христианской теорией беса: когда приверженцы сатаны были низвергнуты на землю, то попавшие в воду стали водяными, в лес - лешими, в дома - домовыми и т. д.; языческие области - это стра­ны, где царствует диавол, который в 988 г. горько пла­кался: «Увы мне, яко отсюда прогоним есмь! еде бо мнях жилище имети, яко еде не суть учения апостольска, ни суть ведуще бога, но веселяхея о службе их, еже служаху мне, и се уже побежден есмь от невеигласа сего, а не от апостол, не от мученик, не имам царствовати в стра­нах сих». Многочисленные рассказы летописи и Киево-Печерского Патерика свидетельствуют о живости и яр­кости этой веры в бесов. Из целого ряда курьезов этого рода чрезвычайно характерен рассказ о том, как грече­ский монах Исакий (из купцов) терпел искушения от бесов. Бесы страшили его в виде медведей, мышей, жаб и всяких гадов, а другой раз являлись к нему в виде двух прекрасных юношей, рекомендовавшихся ему в качест­ве ангелов, и предупредили его о предстоящем визите ему самого Христа. Когда он им поверил, то собралась бесов «целая улица», один представился Христом, прочие стали играть в бубны, сопели и гусли, а Исакия застави­ли плясать до тех пор, пока он не упал полумертвым. Содержание этих галлюцинаций дано старыми эле­ментами мифа и культа - верой в оборотничество и пе­реселение душ и обычаями дохристианской оргиастической обрядности. Как ни отгоняли Исакий и другие по­добные ему от себя эту старую веру, она постоянно возвращалась к ним в виде «бесовского действа».
В народной среде церковная теория беса, напротив, прививалась плохо; бесчисленные духи и мелкие боже­ства народного пантеона не исчезли и даже не переме­нили своих свойств, только некоторые стали казаться враждебными человеку, потому что последний перестал кормить их. Бес занял место рядом с ними; если мы всмотримся в фигуру беса, как он изображается в сказ­ках, мы не найдем в нем никаких признаков демониче­ского духа зла и ада, каким он рисуется в христианской демонологии. Он любит подшутить над человеком, но часто подчиняется ему и оказывает услуги; он столь же близок к человеку, как любое другое существо природы, живет под землей или в омутах и ничуть не страшен. Сказка изображает его скорее в комическом, чем в от­вратительном или ужасном виде. По мере затемнения прежних верований с фигурой беса, несомненно, часто стали сливаться фигуры водяного и лешего; но это слия­ние не уничтожило самостоятельных представлений о последних и происходило само собой, а не под влиянием теории первых доморощенных днепровских богословов. Можно сказать, что христианство сначала лишь обога­тило лесной и водяной олимп новым представителем.
Христианские представления о боге, рае и аде также преломились до неузнаваемости, пройдя сквозь призму славянской первобытной религии. Следующая любопыт­ная украинская сказка показывает, во что превратился в народном представлении тот высочайший духовный бог, которого проповедовали греческие священники. Баба нашла на дороге горошину, дед посадил ее под полом; из горошины вырос горох и дотянулся до самого неба, а стручки на нем уродились прямо невиданные. Стерег-стерег дед стручки, да и заснул; а пока он спал, бог все стручки и забрал себе. Старик полез по гороху на небо и стал упрекать бога; тот дал деду за стручки золотые лапти. Дальше идет обычный для многих ска­зок рассказ о том, как старик променивал лапти до тех пор, пока не остался ни с чем. На христианского бога здесь перенесены все черты прежнего нехитрого божест­ва. Спасение, которое приносит Христос, претворилось в народном представлении в чисто реальное, материали­стическое принесение благополучия: «Иисус Христос у ворот стоит, он с хлебом, с солью, со скатертью, со ско­тинкою, с животинкою» - поется в одной рождествен­ской подблюдной песне. Рай уже на небе, а не под зем­лею; но чтобы туда попасть, не нужно никаких подвигов; достаточно взобраться до неба по лестнице, прорубить в нем дыру и пролезть туда, а райское блаженство за­ключается в том, что в раю стоят чудесные жернова - как повернутся, тут тебе каша да пироги. Этот миф принес с собою и некоторое дополнение к погребальным аксессуарам: в гроб стали класть ременную или испечен­ную из теста лестницу для облегчения душеньке восхож­дения на небо.
Такое же превращение претерпели и другие христиан­ские представления. Весна превратилась в богородицу, приезжающую на благовещение на сохе; она - «богоро­дица» потому, что, приехав, ночует в крестьянской хате и родит там своего бога и сына (весной, а не в декабре!), того бога, который приносит крестьянину урожай и хлеб на зиму. Святые Илья, Егорий (Юрий) и Микола пре­вратились в покровителей сельскохозяйственных работ и помощников земледельца. Из них на первое место стал не Георгий, как в Греции, а Микола, заменивший собою прежнего житного деда, вероятно, потому, что на иконах он изображается с длинной седой бородой; он «жито ро­дит», «ярь засевает», «горох сеет» и на поле «первый бог»; его изображения в виде статуй или икон ставились на полях, и этот обычай еще в конце XIX в. бытовал на Украине; заключительный жертвенный пир весеннего земледельческого цикла стал посвящаться Миколе, по­лучил название микольщины и был фиксирован на 9 мая. Георгий, под именем Юрия, стал богом-покровителем скота и богом весенней растительности: он «с ключика­ми», отмыкает землю, выпускает росу и растит траву. Илья раздвоился - с одной стороны, заменил собою громовика Перуна, а с другой, по совпадению его церковного праздника с периодом жатвы, заменил прежнее божест­во жатвы, по-видимому, женского пола: «Илья - старая жнея», «жито зажинает». Другие святые и ангелы пре­вратились в покровителей других специальных работ, целителей определенных болезней и т. д. Даже такое от­влеченное понятие, как понятие благодати, не избежало общей участи: во время молитвы накануне сева самар­ские крестьяне до сих пор еще затыкают в избе все щел­ки и закрывают все трубы, чтобы нисшедшая от молит­вы благодать божия не могла уйти на небо.
Столь же живучими оказались прежняя обрядность и магия. Дохристианская обрядность, как показывают жалобы и увещания церковных проповедников, продол­жала жить целиком в течение всего киевского периода и даже в течение удельно-феодального периода, и не толь­ко в деревне, но и в городе; напротив, христианская об­рядность прививалась туго. Автор Начальной летописи вынужден сознаться, что люди его эпохи только «словом нарицающиеся христиане», а на деле - «поганьски живуще», на игрищах людей «многое множество», а в церк­вах во время службы их обретается мало. В конце XI в. киевский митрополит Иоанн жаловался, что многие «жрут бесом и болотом и кладезем», а причастия «не принимают ни единую летом»» и церковный обряд венчания соблюдается только боярами и князьями, а «про­стые люди» заключают браки по прежнему обычаю - «поймают жены своя с плясаньем и гуденьем и плесканьем», и некоторые «без срама» имеют по две жены. Еще проще обстояло дело в магии. Больных, в особенности детей, матери без всяких колебаний несли по-прежнему к волхвам; когда в конце XIII в. волхвы стали исчезать со сцены, старая магическая обрядность и ее формулы продолжали сохранять свою силу, лишь с механически­ми добавлениями христианского характера. В заговорах христианские персонажи попросту стали рядом с дохри­стианскими, как бы для усиления магического действия. Достаточно привести хотя бы христианизированную ре­дакцию заговора скота от несчастья:
«Господу богу, помолюся, и святой деве, и святому Миколаю, и святой пречистой, святому вознесению, свя­той Покрове (!) и святому Юрью, и тебе прошу, красное солнце, и тебе прошу, ясный месяц, и вас прошу, зори-зореницы, божий помощницы, и тебе прошу, галочко, и отверни злых собак от моего скота, и тебе прошу, царя Давида и кротости твоей, стань ты мене в помощи»; в заговоре от укуса гадюки кроме царицы-гадюки стали призывать Пантелеймона; в заговоре от «трясавиц» (ли­хорадок) ввели Ирода, который должен наломать и на­рубить дубовых жердей, чтобы избить трясавиц, или Сисиния и Михаила, поражающих их мечом. Можно было бы привести еще бесчисленное множество подобных же примеров из великорусской, украинской и белорусской заговорной литературы. Магические средства и обряды также сохранялись без изменений и лишь кое-где были дополнены применением святой воды и святого масла.
Не менее прочно сохранились старая вера и обряд­ность в религии мертвых. Владимира и других князей-христиан хоронили с соблюдением древних обрядов - с выносом через отверстие в стене, с вывозом тела на са­нях и т. д. Обычай погребения на санях соблюдался еще в XIV в., при похоронах московского митрополита Петра, и даже позже, при похоронах некоторых великих князей и царей. Можно добавить, что древнюю теорию сна-смер­ти поддерживали и официальные проповедники: в 1051 г., через 36 лет после смерти Владимира, митропо­лит Илларион призывал его: «Встани, о честнае главо, из гроба твоего, встани, отряси сон - возведи очи, да видиши, какой тя чести господь сподобив». Но едва ли не больше всего старая религия мертвых сказывается в похоронных и поминовенных обрядах. Тут вряд ли даже можно говорить о двоеверии - настолько живо и ярко даже до сих пор в некоторых местностях сохраняются стародавние взгляды и обычаи. Любопытно проследить различные акты похорон и поминок; при этом обнару­жится, что старый обряд и старая вера не только не умерли, но продолжали развиваться и обогащаться но­выми подробностями. Когда умирает грешник, то для прохода его души приходится вынимать доску из потол­ка, ибо она вместе с сопровождающими ее чертями не может пройти через окна или двери, которые обычно кропятся святой водой. Когда в Белоруссии покойника укладывают в гроб, то кладут ему кроме других вещей табак, трубку, бутылку водки, чтобы покойник на том свете мог угостить друзей и знакомых, и даже бутылку святой воды, чтобы отгонять чертей, которые захотели бы утащить его в ад. Чтобы душа не выходила из могилы и не беспокоила живых, могилу запечатывают четырьмя крестами, которые делаются лопатою по углам могилы; в Белоруссии этот обряд считается самым важным мо­ментом погребения. На поминальных обрядах и обедах также можно заметить некоторые особенности, возник­шие под влиянием церкви. В Белоруссии часть обеда, за­готовляемого для поминок, во время заупокойной обедни стоит в церкви, а затем выносится на могилу; часть этой жертвы обязательно отдается причту. На пасхе мертве­цов приветствуют возгласом «Христос воскрес» и ката­ют на могилах яйца - своего рода христосование. В поминовенные дни покойники любят выходить из могил и бывать в церкви; поэтому белорусы ставят на сороковой день у могилы колоду, чтобы покойник, выйдя из могилы, мог на ней посидеть.
Таковы были весьма сомнительные идеологические результаты крещения Руси; однако они не смущали ни обращавших, ни содействовавших им господ тогдашнего общества. Суть дела заключалась в том, что «воссияв­шая» на Днепре «благодать» давала весьма ощутитель­ные плоды в виде вполне материальной, хотя и не сияв­шей никаким неземным блеском благодати. Новая рус­ская церковь на Днепре и Волхове стала новым и обиль­ным источником доходов для ее «духовной матери», кон­стантинопольской церкви, и новым орудием эксплуата­ции в руках верхов киевского общества. За эти матери­альные выгоды можно было заплатить приспособлением христианской идеологии к народной религии днепровцев, тем более что эта плата не расценивалась материальным образом,- попросту говоря, ничего не стоила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77