Если Арнет и среагировала, то никак этого не проявила.
— Жиголо, — сказала она. Бросила это слово мне в лицо как что-то острое и жёсткое, будто кулаком двинула.
Я засмеялась, и ей это не понравилось.
— Чего тебе так смешно? Я тебя с ним на сцене видела, Блейк. Видела, что ты с ним делала — ты и этот твой вампир.
Тут я вытаращилась на неё, потому что вроде бы у меня забрезжило, чего её так достало.
— Так ты под впечатлением, будто я вытащила Натэниела с улицы ребёнком и сделала своим мальчишкой-проституткой?
Она отвернулась:
— Если так сказать, получается глупо.
— Ага, — согласилась я.
Она повернулась ко мне, ещё сердясь.
— Я видела, что ты с ним вчера делала. Ты его приковала цепями. Ты его била. Ты его унижала перед всем народом.
Тут уже мне пришлось смотреть вдаль, потому что я думала: как ей объяснить, не объясняя слишком многого. И ещё думала, а обязана ли я что-либо объяснять Джессике Арнет. Если бы нам не надо было работать вместе, и если бы я не опасалась, что она увиденным поделится со всем составом группы, я бы, может, ничего не стала бы объяснять, но работать вместе нам надо, и я не хотела, чтобы её версия событий обошла всех наших ребят. Хотя и моя версия событий, стань она широко известной, вряд ли была бы лучше. Почти все полисмены в душе консерваторы.
Как объяснить слепому, что такое цвет? Как объяснить, что боль может быть наслаждением, человеку, у которого это в схеме не пропаяно? Никак, но я все равно попыталась.
— Я долго не могла понять, чего Натэниел от меня хочет.
Она посмотрела на меня в ужасе:
— Ты обвиняешь его? Ты возлагаешь вину на жертву?
Разговор пошёл не туда.
— Ты видала когда-нибудь человека, слепого от рождения?
— Чего? — нахмурилась она.
— Такого, который никогда не видел цветов.
— Нет. А какое это имеет отношение к Натэниелу?
— Ты слепая, Джессика. Как мне объяснить тебе, на что похож синий цвет?
— Чего ты лепечешь?
— Как мне тебе объяснить, что на сцене Натэниел получал удовольствие, что он в каком-то смысле силой меня втянул в эту ситуацию?
— Это ты жертва? Перестань, не ты была в цепях.
Я пожала плечами:
— Я как раз и говорю, что на сцене вчера ночью не было жертвы, была лишь группа взрослых, действующих по взаимному согласию.
Она замотала головой:
— Нет. Я понимаю, что я видела.
— Ты понимаешь, что чувствовала бы ты, если бы тебя приковали цепями на сцене и так бы с тобой обращались. И ты принимаешь как истину, что, раз ты бы это чувствовала, то это чувствует и любой другой. А чувства у людей разные.
— Я знаю, я не ребёнок.
— Так и не веди себя, как ребёнок.
Она встала и уставилась на меня, стиснув опущенные руки в кулаки.
— Я не веду себя как ребёнок.
— Да, ты права. Для ребёнка ты слишком много морализируешь.
— Анита, поехали! — позвал меня Зебровски.
Я встала, отряхнула джинсы сзади и крикнула в ответ:
— Иду! — Потом посмотрела на Арнет и попыталась придумать что-нибудь, чтобы сгладить эту ссору. Ничего на ум не лезло. — Натэниел — мой любимый, Джессика. Я никогда бы не сделала ему больно.
— Я видела, как ты делала ему больно, — бросила она мне в лицо, как раньше бросила слово «жиголо».
— Он так не считает.
— Он просто не понимает, — возразила она.
Я улыбнулась, подавляя смех, наполовину весёлый, наполовину нервный.
— Ты его хочешь спасти. Въехать на белом коне и спасти его от такой унизительной жизни.
Она ничего не сказала, только глядела зло.
— Анита, пора! — крикнул Зебровски ещё раз. Он уже стоял у машины.
Я оглянулась на Арнет.
— Когда-то я тоже думала, что Натэниела надо спасать, лечить его душу. Так вот, я не понимала, что она у него не сломлена — или сломлена не больше, чем у нас у всех.
В этом, наверное, было больше правды, чем я задолжала детективу Джессике Арнет. Ну да ладно. Я побежала трусцой к машине Зебровски. Он спросил, как там вышло с Арнет. Я ответила, что могло быть лучше.
— В каком смысле? — спросил он, выводя машину между фургоном телевидения и толпой зевак.
— В том же, в каком «Резня в день святого Валентина» могла бы быть более мирной вечеринкой.
Он покосился на меня:
— Боже мой, Анита, неужто мало, что вы собачитесь с Дольфом, тебе ещё надо и с Арнет поссориться?
— Я ни с кем из них ссоры не начинала. Что я не начинала с Дольфом, ты и сам знаешь.
Мы выбирались мимо ленты и барьеров, которые полицейские перед нами отодвигали. Телевизионщики направили камеру прямо на нас. Только этого не хватало. Я подавила желание показать им средний палец или отколоть какую-нибудь ребяческую выходку в том же роде.
— Насчёт Дольфа я был не прав. Я знаю, что не ты начала.
— Спасибо.
— Арнет — что её грызёт?
— Если она захочет, чтобы ты знал, то расскажет сама.
— А ты не хотела бы сперва изложить свою версию?
— Моим версиям никто никогда не верит, Зебровски. Я — блядская гробовая подстилка. Кто трахается с вампирами, от того всего ожидать можно, правда ведь?
И вот тут я заплакала. Не вслух, но со слезами, настоящими. Отвернувшись, я уставилась в окно. Почему я плачу — я и сама не знала. Дура, наверное.
Мне важно, что Арнет будет обо мне думать? Нет. Мне наплевать, если она подорвёт мою репутацию во всей группе? Нет, вряд ли. Вот это и хреново.
Зебровски либо настолько офонарел, увидев, что я плачу, что дар речи потерял, а может, он отнёсся ко мне как коп к копу. Если коп не хочет, чтобы ты видел, как он плачет, то ты и не видишь. Зебровски вёл машину в сторону Церкви Вечной Жизни, ничего не видя, кроме дороги, а я все это время глядела в окно и плакала.


Глава шестьдесят четвёртая

Парковка была вся занята — то есть действительно вся. Зебровски пришлось поставить машину в зоне, отведённой только для пожарных. За нами ехали Маркони и Смит, и ещё две машины сопровождения с мигалками. Очевидно, Зебровски продумал план, пока я пыталась наладить отношения с Арнет. Значит, командовать на месте убийства остались Абрахамс или Арнет. Скорее Абрахамс — сегодня я бы не оставила Арнет командовать младшей группой детского сада. Ну, впрочем, я несколько предубеждена, признаюсь.
Зебровски поставил двух постовых у дверей и велел им держать освящённые предметы на виду.
— И никого не выпускать без моего разрешения. Вопросы есть?
Вопросов не было. Я напомнила, что тут есть ещё одна дверь, служебный вход, а людей у нас хватает, и Зебровски только кивнул и распорядился:
— Давайте.
Он будто транслировал Дольфа, но у него получалось. Как он говорил, так все и делали.
Маркони покачал головой и сказал вслух, что я думала.
— Настоящий полководец сегодня Зебровски.
— Тебе просто завидно, что он лучше подражает Дольфу, чем ты.
Маркони улыбнулся и кивнул. Но руку он держал на поясе, и пистолет передвинул чуть вперёд. Иногда чем больше шуток, тем больше нервов.
Смиту было все достаточно внове, чтобы глаза у него сверкали, и он почти дрожал от нетерпения, как охотничий пёс, рвущийся с поводка. Ещё и месяца не прошло, как он стал детективом — этого достаточно для нетерпеливого желания себя проявить. Я только надеялась, что не слишком нетерпеливого, потому что рекомендовала его я.
Зебровски заметил это и кивнул мне — дескать, он за Смитом присмотрит. И спросил моего совета вот по какому поводу:
— Врываемся нагло или входим тихо?
Я подумала секунду и пожала плечами:
— Они знают, что мы здесь, Зебровски. По крайней мере те, что за дверью.
— Они нас слышат?
Я кивнула.
— Но давай попросим привратника доложить о нас Малькольму. Вежливость ещё никогда никому ничего не стоила.
Он кивнул, потом подошёл к большой, полированной, деревянной двери. Но не успел распахнуть её, как ему открыли изнутри. Открыл молодой человек с короткими каштановыми волосами, в очках. Я его видела раньше — тоже на расследовании одного дела. Имя у него вроде бы на «Б» — Брэндон, Брайан, или Брюс — что-то такое. Брюс, кажется.
Он прикрыл за собой дверь, не давая нам заглянуть за неё — мы только успели заметить оборачивающиеся к нам лица. Глаза за очками были так же красивы, а на шее виднелись заживающие укусы. Как будто не прошло слишком много времени. Все же приятно знать, что он ещё среди живых.
— Вы прерываете наше богослужение? — спросил он тихо и сдержанно.
— Вы — Брюс?
Глаза его раскрылись чуть шире:
— Удивлён, что вы помните меня, миз Блейк.
— Вообще-то маршал Блейк, — улыбнулась я.
Снова чуть шире раскрылись его глаза:
— Мне принести мои поздравления?
— Он тянет время? — спросил Зебровски.
— Не в том смысле, в каком ты думаешь, — ответила я. — Он не хочет, чтобы мы прервали службу, но вряд ли станет сознательно прятать убийцу.
Ещё раз широко раскрытые глаза:
— Убийцу? О чем вы говорите, миз маршал Блейк? Наша церковь не практикует насилия ни при каких обстоятельствах.
— Одна покойница, найденная дома у члена вашей церкви, могла бы возразить — если бы могла, — сказал Зебровски.
Лицо Брюса исказилось страданием:
— Вы уверены, что это дом члена нашей церкви?
Мы оба кивнули.
Брюс опустил глаза к земле, потом кивнул, будто что-то решив.
— Если вы подождёте в заднем притворе, я сообщу Малькольму, что случилось.
Зебровски посмотрел на меня, будто спрашивая, годится ли это. Я пожала плечами и кивнула.
— Нормально.
Брюс улыбнулся, явно с облегчением.
— Хорошо, хорошо, только, пожалуйста, говорите тише. Здесь церковь, и у нас идёт служба.
Он провёл нас в эти тщательно полированные двери. Постовые остались снаружи, но Маркони и Смит вошли с нами.
Вестибюля за дверями не было. Они вели прямо в неф, и вдруг перед нами оказались скамьи, заполненные прихожанами. Ближайшие к двери вампиры уже на нас косились.
Брюс жестом попросил нас остаться на месте, потом обошёл скамьи по широкому кругу, под красно-синими витражами с абстрактным рисунком. Там, где должны были быть образы святых или распятия, или хотя бы крест-другой, были только голые белые стены. Наверное, поэтому мне эта церковь всегда казалась незаконченной, голой, будто стенам нужна одежда.
Никогда мне не было уютно неожиданно появиться перед толпой народу. Оказаться у всех на виду, особенно на виду у потенциально враждебной группы. У Зебровски на лице держалась улыбка, улыбка типа «очень приятно познакомиться». Это, как я только теперь поняла, его версия «пустого лица». У Маркони вид был скучающий. Многие копы после нескольких лет службы отлично умеют напускать на себя скучающий вид типа «видал я и не такое». А у Смита лицо светилось энтузиазмом, как у ребёнка в рождественское утро. Он жадно вбирал глазами обстановку, абсолютно не смущаясь взглядами публики. Действительно, мало кто из копов рассматривал когда-нибудь интерьеры Церкви Вечной Жизни или же видел столько вампиров сразу. Даже я никогда их столько не видала в одно время и в одном месте.
Первые несколько рядов окинули нас взглядом, и переглядывания пошли дальше. Быстрые взгляды и шепоты — будто ветер пробежал по залу. Ветер, оборачивающий к нам лица, расширяющий глаза, рассыпающий яростный шёпот, пока не налетел на паперть и странно-пустое алтарное возвышение в передней части церкви.
У белого алтаря стоял раньше Малькольм, но он уже успел сойти по ступеням позади него и отойти в сторону навстречу Брюсу. Даже ступени, ведущие к алтарю, были белые. Единственный другой цвет принадлежал синей полосе, висевшей за святилищем. Ярко-синяя материя чуть шевелилась в центральном пролёте, будто не прилегала плотно к стене. Мне стало интересно, что там за ней. Это было единственное новшество по сравнению с моим прошлым визитом, года три назад. Два года назад здание забросали зажигательными бомбами правые экстремисты, но церковь пережила нападение. Более того, оно создало Церкви Вечной Жизни лучшую, пожалуй, национальную и международную прессу, и вызвало поток пожертвований от тех, кто не столько за вампиров, сколько против насилия. Я видела, что осталось от церкви, когда мы с пожарными пробивались в её подвалы. Теперь же, глядя на эти белые-белые стены, трудно было даже догадаться о пожаре, тем более о бомбах.
Малькольм говорил с Брюсом, стоя сбоку от паперти. Я не слишком удивилась, когда он пошёл по центральному широкому проходу между скамьями. Брюс следовал за ним тенью. Первое, что замечаешь у Малькольма — это цвет его блондинистых коротких локонов, ярко-жёлтых, как перья щегла. Три с лишним века в темноте так сказываются на блондинах. Следующее, что бросается в глаза — это высокий рост и почти болезненная худоба, из-за которой он выглядит выше, чем на самом деле. Сегодня на нем был чёрный костюм, скромного покроя, но я, благодаря чувству стиля Жан-Клода, знала, что этот костюм сшит точно по мерке его худого тела и стоит больше, чем многие зарабатывают за месяц. Синяя рубашка оттеняла глаза, голубизной соперничающие с яйцами малиновки. Узкий чёрный галстук с серебряной булавкой, без украшений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113