Без всяких козлов что хочешь тебе
сделает, только упросить его надо, подход иметь. Так Одвульф говорит. Он
поэтому и хочет быть святым.
Мы с братом договорились отцу нашему Тарасмунду не рассказывать, что
ходили с дядей Агигульфом провожать Гизарну в капище. Наш отец боится Бога
Единого. А мы с Гизульфом не боимся, мы будущие воины. Годья же говорит:
это у нас по молодости и по неразумию.
Дядя Агигульф с Валамиром на другой день отъехали. Долго наставляли
их. Рагнарис и Хродомер маялись - лучше бы им с гепидскими старейшинами
разговаривать, не сказали бы молодые сгоряча лишнего. Вечером того дня,
как Гизарна уехал, дедушка Рагнарис всех нас из дома прочь изгнал и с
дядей Агигульфом перед богами уединился. А что там происходило, то нам
неведомо. Дядя Агигульф сказал нам с Гизульфом только, что дедушка голову
мертвую спрашивал, не гепидская ли она.
Мы спрашивали, что же сказала голова ему и дедушке. Дядя Агигульф
нахмурился и молвил, что-де кричала голова: идет на село царь-лягушка. И
порты истлевшие на село идут, а кто в портах - неведомо. И много еще
напастей голова сулила, но Арбр чудесным образом с полки скувырнулся и
голову одолел, чтобы не болтала лишнего.
Гизульф этому не поверил, а я поверил и несколько ночей после того
ложился спать не на сеновале, а в дому, на лавке под отцов щит, что с
волшебным крестом, чтобы в случае беды оборонил.
Когда Агигульф-сосед уехал, вышло так, что Ахма-дурачок и кривая
Фрумо остались на хозяйстве. Фрумо оказалась Ахме ровней и была такой же
придурковатой, как и ее муж, только на свой, бабий, лад. Нам было
интересно, кто у нее родится, ибо Фрумо ходила уже с животом. Какого
такого невиданного богатыря заложил в этот одноглазый сосуд наш брат,
Ахма-дурачок? Правда, дядя Агигульф говорит, что неведомо, кто ее
обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так
и не дознались. Так что отцом ахминого ребенка и Вотан мог быть, Странник.
Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от бремени. И ждать
оставалось уже недолго.
Богарь Винитар, годья наш, говорит, что Вотан есть диавол, по весям
рыщущий.
А Фрумо на все вопросы только глупо улыбалась, гладила живот и в
рассказе о том, как ее обрюхатили, только до того доходила, что по нужде в
кусты пошла. А после хихикать принималась.
Наша мать Гизела и другие женщины то так, то эдак к ней подходили, но
только все без толку.
В тот же день, как Агигульф-сосед уехал, мы с Гизульфом, улучив
момент, к Ахме отправились - поглядеть, как он с хозяйством управляться
будет. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил
нам, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин. Тут и кривая Фрумо
появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с
Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.
Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у
плетня рос, затаились.
Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в
пуху и давленых яйцах - неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от
смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!
Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме: "Вот куры, вот куры! Курочки
хочу, курочки!" Стали они вдвоем за курицей бегать. Наконец Ахма на
пеструшку упал сверху камнем, будто снасильничать хотел, за крыло ее
схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку грыз,
чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо: "Жена, топор неси!"
Она знай себе кричит: "Курочки хочу, курочки хочу!" и по животу
руками водит.
Ахма с курицей в дом пошел топор искать. Курица бьется, вырывается, а
он будто не замечает. В доме походил, уронил что-то, после снова на
крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем от
хохота. В одной руке курица у Ахмы, в другой боевая секира
Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь пополам разрубить
можно. Ахма секиру за собой волочит.
Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул ее головой на
плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой не
поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал ее с собой брать. Тут двух
рук и то мало может оказаться. Ахма и взял секиру двумя руками, а про
курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма секиру заносил, чтобы курицу
обезглавить, она уже была такова. Ахма секиру опустил, она в плашку
глубоко ушла. Стал Ахма секиру вызволять, плашку вместе с секирой повалил
и сам упал. Фрумо кричать на него стала, богатырем попрекать. И все свое
кричит: "Курочки хочем, курочки хочем!" Ахма постоял столбом, а потом как
заревет в голос, давай сопли и слезы размазывать.
Тут с нашего двора донесся рев дедушки Рагнариса: "Где они,
бездельники? Где их носит?" Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он
про нас. И убежали.
И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем дед показался.
Гизульф вилы схватил, а я просто наклонился, будто очищал что-то. Дед
проворчал что-то и удалился.
После снова рев его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.
Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед все время не
в духе. Всем в доме достается, но Ильдихо - больше других.
К вечеру, когда солнце низко стояло, прибежал к нам вдруг Од-пастух.
Он стадо на Мунда-калеку оставил по дворам разводить; сам же спешил. Мы
Ода увидели и испугались. Будто галиурунны за ним гнались или впрямь
царь-лягушка на село войной пошел. Не то чужаки объявились. Иначе зачем
Оду-пастуху так спешить?
У дедушки Рагнариса на лице мрачное торжество появилось. Дескать,
говорил я вам! И говорить Оду велел, потому что мы все молчали, ждали,
пока дед распорядится.
А Од говорить не говорил, только в сторону подворья нашего соседа
Агигульфа показывал. Мы поняли - беда какая-то случилась. Мы с Гизульфом
сразу подумали про ту секиру, что Ахма из дома взял. Ахма хоть и дурачок,
а все же наш брат.
Мать наша Гизела дернулась было бежать туда, но Од-пастух на
Рагнариса глазищами своими дикими сверкнул. И головой мотнул. А дед понял
его. Велел женщинам дома оставаться. Сам за Одом пошел. И мы с Гизульфом
следом, только поодаль, чтобы деду на глаза не попадаться. Отца же нашего
Тарасмунда дома не было.
У агигульфова подворья уже люди толпились. С полсела, наверно, уже
стояло. Дедушка Рагнарис на них цыкнул, чтобы расступились, и на двор
пошел, а мы из-за плетня глядеть стали.
По всему двору в пыли лежали куры. Одни были мертвые, другие еще
бились. По белым перьям размазывалась кровь. Гуси у Агигульфа были, тех
тоже участь эта не минула. Пес дворовый на боку лежал, под брюхо кровь
натекла.
Ни Ахмы, ни Фрумо видно не было. Секира как была повалена, в плашке
застрявшая, так и лежала. Ее и не трогали.
Дедушка Рагнарис в дом вошел, велев остальным на двор не входить.
Сказал, что зло здесь было сотворено великое. Тут Гизульф дедушке на глаза
попался; дедушка приказал ему Тарасмунда найти.
Дедушка из дома вышел и сказал, что в доме все в порядке. Но ни Ахмы,
ни Фрумо и в доме нет. И назад через двор пошел.
Тут слева от дома лопухи зашевелились. Стон послышался, жалобный
такой. Дед повернулся в ту сторону и обмер. Из лопухов выполз
Ахма-дурачок. Потянул за собой след кровавый. В руках он меч держал.
Агигульф-сосед человек запасливый, из походов много оружия принес. Меч
этот памятный был, Агигульф-сосед еще в молодости его у одного могучего
воина взял и нам многократно показывал, мечом гордясь. Но с собой этот меч
не возил. Этот меч у него в доме висел. Ахма его и нашел.
Ахма был так густо кровью забрызган, что не сразу поняли мы, почему
он ползет. Ахма же полз по двору и, меча из рук не выпуская, кур и гусей
собирал.
Мы все стояли, оцепенев. Дед было к нему направился. Ахма на него
зарычал, привстал и мечом угрожающе тыкать стал. Остановился дед. Впервые
в жизни мы видели, как дедушка Рагнарис растерялся и не знает, что делать.
Тут, расталкивая всех, во двор Тарасмунд вошел. Дедушка обрадовался,
видать, что есть, на ком зло сорвать, и кричать на отца нашего начал:
оставил, дескать, недоумка, когда в капище предлагали отвести в
голодный-то год, теперь сам с ним разговаривай! И с соседом Агигульфом
тоже. Всю птицу у него погубил, окаянный дурак, пса извел. На роду, что
ли, дедушке Рагнарису написано, что сыны его в рабство за долги пойдут
один за другим? Потому что Агигульфа, сына младшего, он, дедушка Рагнарис,
на это гнусное дело не отдаст. Пусть Тарасмунд за своего сынка полоумного
отвечает, коли пожалел на свою голову.
Тарасмунд только и буркнул, что Агигульф-сосед родич теперь наш, с
ним договориться можно. И к Ахме направился.
Ахма с мечом опасен был. Для безопасности Ахму убить нужно было бы,
но кто же станет убивать человека, родича своего, у него же в доме?
Беззаконно это, пусть даже и дурачок Ахма. Да и блаженного убить мало у
кого рука поднимется. Это какой грех на себя взять!..
Мы уже разглядели, что Ахма сильно ранен был. На меч от неловкости
упал, что ли?
Когда Тарасмунд подошел к Ахме, я затаил дыхание. Неужели и отца
родного мечом пырнет?
Тарасмунд наклонился к Ахме, будто тот и не вооружен был, и спросил о
чем-то. Ахма приподнялся, стал что-то объяснять ему. Тихо говорили, мы не
слышали, о чем. Дедушка Рагнарис закричал недовольно, чтобы Тарасмунд
объяснил, в чем дело.
Отец наш Тарасмунд выпрямился и сказал, что Ахма хотел пир устроить.
Для того и птицу забил, чтобы всех угостить.
Тут Ахма завопил, перебивая отца, и соплями шмыгая, объяснять стал:
мол, гости едут, гости к нам едут. Издалека едут, голодные едут.
Эти слова нам всем очень не понравились.
Решили Фрумо искать. Бояться стали, не случилось ли с ней беды. В
селе ее не видели. Теодагаст на кобылу свою сел, по округе поехал. Он
Фрумо и нашел. Она на берегу была, выше села по течению, там, где глину мы
берем. Шла Фрумо по берегу, сама с собой разговаривала. Теодагасту же
объяснила, что Ахма послал ее смотреть, не едут ли гости на пир.
Все жалели Агигульфа-соседа.
Думали еще, не оттуда ли, куда Фрумо ходила, ждать беды. Но потом
решили, что оттуда беда прийти не может, потому что еще выше по течению
берега больно топкие с обеих сторон. Любая беда завязнет, особенно если
конная.
Если сверху по течению беда эта идет, то ей, чтобы к селу выйти,
нужно немного на заход солнца взять. А если с той стороны идти, то к селу
незаметно не подобраться - там далеко видно.
Ахма-дурачок поранился серьезно, поэтому его решено было к нам в дом
забрать, чтобы было, кому за ним приглядывать. И Фрумо тоже одну оставлять
нельзя было. Поэтому ее тоже к нам в дом забрали. Дедушка Рагнарис велел
Ильдихо за Фрумо присматривать. Ильдихо сердилась и шипела, но дедушку
ослушаться не смела.
Ахму же в доме положили, и наша мать Гизела за ним ходила.
И Рагнарис, и Тарасмунд, оба воины бывалые, в один голос говорили:
плохая рана.
На другой день после куриного побоища Агигульф-сосед из бурга
вернулся. Его раньше ждали; недоумевали, что не едет (потом оказалось, он
Теодобада ждал, тот в отлучке был).
Мы как раз трапезничали, когда Агигульф-сосед к нам вошел. Не вошел,
а ворвался. Страшен был Агигульф-сосед. Если сравнить, то на том тинге,
где дело о бесчестии его дочери Фрумо разбирали, был куда как кроток по
сравнению с сегодняшним.
Но благочинность трапезы порушить ему не дали. Дедушка Рагнарис не
дал. Агигульф-сосед, весь красный, только рот раскрыл, а дедушка уже велит
Ильдихо - чтобы ложку гостю подала. И на место слева от себя показал,
чтобы садился. На этом месте обычно дядя Агигульф сидит; но дядя Агигульф
сейчас в отлучке. Когда весело деду, он меня или Гизульфа сажает на это
место, кто милее ему в тот день. Уже давно хмур, как туча, дед, и место
слева от него пустует. А справа, как положено, отец наш Тарасмунд сидит.
Плюхнулся Агигульф-сосед на скамью, ложку принял. Но не ест, к горшку
не тянется, очередь свою пропускает. Правда, дышать спокойнее стал, как
увидел, что дочь его ненаглядная, кривая и беременная, Фрумо
придурковатая, за обе щеки наворачивает, так что за ушами трещит. Так
лопала дурочка, что и гостя, кажется, не замечает. Тут Гизела, мать наша,
за рукав ее дернула и сказала ей вполголоса: "Поздоровайся с батюшкой".
Фрумо отцу заулыбалась, через стол к нему потянулась, чуть горшок не
своротила, и поведала: "А Ахма, муж мой, вон там в закутке, помирает".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
сделает, только упросить его надо, подход иметь. Так Одвульф говорит. Он
поэтому и хочет быть святым.
Мы с братом договорились отцу нашему Тарасмунду не рассказывать, что
ходили с дядей Агигульфом провожать Гизарну в капище. Наш отец боится Бога
Единого. А мы с Гизульфом не боимся, мы будущие воины. Годья же говорит:
это у нас по молодости и по неразумию.
Дядя Агигульф с Валамиром на другой день отъехали. Долго наставляли
их. Рагнарис и Хродомер маялись - лучше бы им с гепидскими старейшинами
разговаривать, не сказали бы молодые сгоряча лишнего. Вечером того дня,
как Гизарна уехал, дедушка Рагнарис всех нас из дома прочь изгнал и с
дядей Агигульфом перед богами уединился. А что там происходило, то нам
неведомо. Дядя Агигульф сказал нам с Гизульфом только, что дедушка голову
мертвую спрашивал, не гепидская ли она.
Мы спрашивали, что же сказала голова ему и дедушке. Дядя Агигульф
нахмурился и молвил, что-де кричала голова: идет на село царь-лягушка. И
порты истлевшие на село идут, а кто в портах - неведомо. И много еще
напастей голова сулила, но Арбр чудесным образом с полки скувырнулся и
голову одолел, чтобы не болтала лишнего.
Гизульф этому не поверил, а я поверил и несколько ночей после того
ложился спать не на сеновале, а в дому, на лавке под отцов щит, что с
волшебным крестом, чтобы в случае беды оборонил.
Когда Агигульф-сосед уехал, вышло так, что Ахма-дурачок и кривая
Фрумо остались на хозяйстве. Фрумо оказалась Ахме ровней и была такой же
придурковатой, как и ее муж, только на свой, бабий, лад. Нам было
интересно, кто у нее родится, ибо Фрумо ходила уже с животом. Какого
такого невиданного богатыря заложил в этот одноглазый сосуд наш брат,
Ахма-дурачок? Правда, дядя Агигульф говорит, что неведомо, кто ее
обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так
и не дознались. Так что отцом ахминого ребенка и Вотан мог быть, Странник.
Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от бремени. И ждать
оставалось уже недолго.
Богарь Винитар, годья наш, говорит, что Вотан есть диавол, по весям
рыщущий.
А Фрумо на все вопросы только глупо улыбалась, гладила живот и в
рассказе о том, как ее обрюхатили, только до того доходила, что по нужде в
кусты пошла. А после хихикать принималась.
Наша мать Гизела и другие женщины то так, то эдак к ней подходили, но
только все без толку.
В тот же день, как Агигульф-сосед уехал, мы с Гизульфом, улучив
момент, к Ахме отправились - поглядеть, как он с хозяйством управляться
будет. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил
нам, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин. Тут и кривая Фрумо
появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с
Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.
Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у
плетня рос, затаились.
Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в
пуху и давленых яйцах - неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от
смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!
Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме: "Вот куры, вот куры! Курочки
хочу, курочки!" Стали они вдвоем за курицей бегать. Наконец Ахма на
пеструшку упал сверху камнем, будто снасильничать хотел, за крыло ее
схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку грыз,
чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо: "Жена, топор неси!"
Она знай себе кричит: "Курочки хочу, курочки хочу!" и по животу
руками водит.
Ахма с курицей в дом пошел топор искать. Курица бьется, вырывается, а
он будто не замечает. В доме походил, уронил что-то, после снова на
крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем от
хохота. В одной руке курица у Ахмы, в другой боевая секира
Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь пополам разрубить
можно. Ахма секиру за собой волочит.
Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул ее головой на
плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой не
поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал ее с собой брать. Тут двух
рук и то мало может оказаться. Ахма и взял секиру двумя руками, а про
курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма секиру заносил, чтобы курицу
обезглавить, она уже была такова. Ахма секиру опустил, она в плашку
глубоко ушла. Стал Ахма секиру вызволять, плашку вместе с секирой повалил
и сам упал. Фрумо кричать на него стала, богатырем попрекать. И все свое
кричит: "Курочки хочем, курочки хочем!" Ахма постоял столбом, а потом как
заревет в голос, давай сопли и слезы размазывать.
Тут с нашего двора донесся рев дедушки Рагнариса: "Где они,
бездельники? Где их носит?" Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он
про нас. И убежали.
И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем дед показался.
Гизульф вилы схватил, а я просто наклонился, будто очищал что-то. Дед
проворчал что-то и удалился.
После снова рев его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.
Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед все время не
в духе. Всем в доме достается, но Ильдихо - больше других.
К вечеру, когда солнце низко стояло, прибежал к нам вдруг Од-пастух.
Он стадо на Мунда-калеку оставил по дворам разводить; сам же спешил. Мы
Ода увидели и испугались. Будто галиурунны за ним гнались или впрямь
царь-лягушка на село войной пошел. Не то чужаки объявились. Иначе зачем
Оду-пастуху так спешить?
У дедушки Рагнариса на лице мрачное торжество появилось. Дескать,
говорил я вам! И говорить Оду велел, потому что мы все молчали, ждали,
пока дед распорядится.
А Од говорить не говорил, только в сторону подворья нашего соседа
Агигульфа показывал. Мы поняли - беда какая-то случилась. Мы с Гизульфом
сразу подумали про ту секиру, что Ахма из дома взял. Ахма хоть и дурачок,
а все же наш брат.
Мать наша Гизела дернулась было бежать туда, но Од-пастух на
Рагнариса глазищами своими дикими сверкнул. И головой мотнул. А дед понял
его. Велел женщинам дома оставаться. Сам за Одом пошел. И мы с Гизульфом
следом, только поодаль, чтобы деду на глаза не попадаться. Отца же нашего
Тарасмунда дома не было.
У агигульфова подворья уже люди толпились. С полсела, наверно, уже
стояло. Дедушка Рагнарис на них цыкнул, чтобы расступились, и на двор
пошел, а мы из-за плетня глядеть стали.
По всему двору в пыли лежали куры. Одни были мертвые, другие еще
бились. По белым перьям размазывалась кровь. Гуси у Агигульфа были, тех
тоже участь эта не минула. Пес дворовый на боку лежал, под брюхо кровь
натекла.
Ни Ахмы, ни Фрумо видно не было. Секира как была повалена, в плашке
застрявшая, так и лежала. Ее и не трогали.
Дедушка Рагнарис в дом вошел, велев остальным на двор не входить.
Сказал, что зло здесь было сотворено великое. Тут Гизульф дедушке на глаза
попался; дедушка приказал ему Тарасмунда найти.
Дедушка из дома вышел и сказал, что в доме все в порядке. Но ни Ахмы,
ни Фрумо и в доме нет. И назад через двор пошел.
Тут слева от дома лопухи зашевелились. Стон послышался, жалобный
такой. Дед повернулся в ту сторону и обмер. Из лопухов выполз
Ахма-дурачок. Потянул за собой след кровавый. В руках он меч держал.
Агигульф-сосед человек запасливый, из походов много оружия принес. Меч
этот памятный был, Агигульф-сосед еще в молодости его у одного могучего
воина взял и нам многократно показывал, мечом гордясь. Но с собой этот меч
не возил. Этот меч у него в доме висел. Ахма его и нашел.
Ахма был так густо кровью забрызган, что не сразу поняли мы, почему
он ползет. Ахма же полз по двору и, меча из рук не выпуская, кур и гусей
собирал.
Мы все стояли, оцепенев. Дед было к нему направился. Ахма на него
зарычал, привстал и мечом угрожающе тыкать стал. Остановился дед. Впервые
в жизни мы видели, как дедушка Рагнарис растерялся и не знает, что делать.
Тут, расталкивая всех, во двор Тарасмунд вошел. Дедушка обрадовался,
видать, что есть, на ком зло сорвать, и кричать на отца нашего начал:
оставил, дескать, недоумка, когда в капище предлагали отвести в
голодный-то год, теперь сам с ним разговаривай! И с соседом Агигульфом
тоже. Всю птицу у него погубил, окаянный дурак, пса извел. На роду, что
ли, дедушке Рагнарису написано, что сыны его в рабство за долги пойдут
один за другим? Потому что Агигульфа, сына младшего, он, дедушка Рагнарис,
на это гнусное дело не отдаст. Пусть Тарасмунд за своего сынка полоумного
отвечает, коли пожалел на свою голову.
Тарасмунд только и буркнул, что Агигульф-сосед родич теперь наш, с
ним договориться можно. И к Ахме направился.
Ахма с мечом опасен был. Для безопасности Ахму убить нужно было бы,
но кто же станет убивать человека, родича своего, у него же в доме?
Беззаконно это, пусть даже и дурачок Ахма. Да и блаженного убить мало у
кого рука поднимется. Это какой грех на себя взять!..
Мы уже разглядели, что Ахма сильно ранен был. На меч от неловкости
упал, что ли?
Когда Тарасмунд подошел к Ахме, я затаил дыхание. Неужели и отца
родного мечом пырнет?
Тарасмунд наклонился к Ахме, будто тот и не вооружен был, и спросил о
чем-то. Ахма приподнялся, стал что-то объяснять ему. Тихо говорили, мы не
слышали, о чем. Дедушка Рагнарис закричал недовольно, чтобы Тарасмунд
объяснил, в чем дело.
Отец наш Тарасмунд выпрямился и сказал, что Ахма хотел пир устроить.
Для того и птицу забил, чтобы всех угостить.
Тут Ахма завопил, перебивая отца, и соплями шмыгая, объяснять стал:
мол, гости едут, гости к нам едут. Издалека едут, голодные едут.
Эти слова нам всем очень не понравились.
Решили Фрумо искать. Бояться стали, не случилось ли с ней беды. В
селе ее не видели. Теодагаст на кобылу свою сел, по округе поехал. Он
Фрумо и нашел. Она на берегу была, выше села по течению, там, где глину мы
берем. Шла Фрумо по берегу, сама с собой разговаривала. Теодагасту же
объяснила, что Ахма послал ее смотреть, не едут ли гости на пир.
Все жалели Агигульфа-соседа.
Думали еще, не оттуда ли, куда Фрумо ходила, ждать беды. Но потом
решили, что оттуда беда прийти не может, потому что еще выше по течению
берега больно топкие с обеих сторон. Любая беда завязнет, особенно если
конная.
Если сверху по течению беда эта идет, то ей, чтобы к селу выйти,
нужно немного на заход солнца взять. А если с той стороны идти, то к селу
незаметно не подобраться - там далеко видно.
Ахма-дурачок поранился серьезно, поэтому его решено было к нам в дом
забрать, чтобы было, кому за ним приглядывать. И Фрумо тоже одну оставлять
нельзя было. Поэтому ее тоже к нам в дом забрали. Дедушка Рагнарис велел
Ильдихо за Фрумо присматривать. Ильдихо сердилась и шипела, но дедушку
ослушаться не смела.
Ахму же в доме положили, и наша мать Гизела за ним ходила.
И Рагнарис, и Тарасмунд, оба воины бывалые, в один голос говорили:
плохая рана.
На другой день после куриного побоища Агигульф-сосед из бурга
вернулся. Его раньше ждали; недоумевали, что не едет (потом оказалось, он
Теодобада ждал, тот в отлучке был).
Мы как раз трапезничали, когда Агигульф-сосед к нам вошел. Не вошел,
а ворвался. Страшен был Агигульф-сосед. Если сравнить, то на том тинге,
где дело о бесчестии его дочери Фрумо разбирали, был куда как кроток по
сравнению с сегодняшним.
Но благочинность трапезы порушить ему не дали. Дедушка Рагнарис не
дал. Агигульф-сосед, весь красный, только рот раскрыл, а дедушка уже велит
Ильдихо - чтобы ложку гостю подала. И на место слева от себя показал,
чтобы садился. На этом месте обычно дядя Агигульф сидит; но дядя Агигульф
сейчас в отлучке. Когда весело деду, он меня или Гизульфа сажает на это
место, кто милее ему в тот день. Уже давно хмур, как туча, дед, и место
слева от него пустует. А справа, как положено, отец наш Тарасмунд сидит.
Плюхнулся Агигульф-сосед на скамью, ложку принял. Но не ест, к горшку
не тянется, очередь свою пропускает. Правда, дышать спокойнее стал, как
увидел, что дочь его ненаглядная, кривая и беременная, Фрумо
придурковатая, за обе щеки наворачивает, так что за ушами трещит. Так
лопала дурочка, что и гостя, кажется, не замечает. Тут Гизела, мать наша,
за рукав ее дернула и сказала ей вполголоса: "Поздоровайся с батюшкой".
Фрумо отцу заулыбалась, через стол к нему потянулась, чуть горшок не
своротила, и поведала: "А Ахма, муж мой, вон там в закутке, помирает".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33