— Ты девятый сын женщины, не рожавшей девочек. Ты единственный из девяти остался жить, стало быть, в тебе сила девятерых. Ты — сын вождя золотой крови. Ты — живой, но мертвые взяли тебя под защиту. Говори — хочешь ли ты стать большим, чем просто человек?
— Я хочу вернуть себе достояние отца, — ответил я. — И хочу отомстить.
Засмеялся шаман.
— Это желание обычного человека. Скажи — если я тебе дам большее достояние и большую власть, сможешь ли ты подняться над местью?
— Я хочу того, что хочу! — воскликнул я.
— А ты знаешь, чего ты хочешь? — засмеялся мне в лицо шаман, щеря гнилые зубы. — И как ты отомстишь? У Ильдехая — сотни людей черной кости. У тебя нет и трех десятков родичей, да и те уже стары для войны. Если ты не обратишься к силам иным, то просидишь всю жизнь на этом клочке земли, не смея и носу высунуть из Стойбища Предков.
— Дай мне эту силу! — крикнул я в гневе. — Иначе я выпущу тебе кишки и, пока не застынут твои глаза, будешь ты смотреть, как псы жрут их!
Снова засмеялся шаман.
— Захочу я — ты сам, как пес, будешь ползать передо мной, и скулить, и руки мне лизать. Такова моя сила. Хочешь быть равным мне? Я открою тебе ворота, а уж войдешь ты сам. И обретешь силу — или умрешь.
— Я войду, — упрямо ответил я, ибо я хотел мести.
…Не знаю, зачем я был ему нужен. Может, он хотел стать при мне тем же, чем Ильдехай при отце, — не скажу. Или правда радел за Уль-фангир и думал, что я смогу возродить былую славу их?
Или обитатели того мира, который мои сородичи называют Миром Духов, уже приметили меня и заставили шамана привести меня к себе? Ведь знаки судьбы Говорящего-с-Духами и правда сошлись на моем челе…
Я не знаю. Мне кажется, последняя моя догадка — истинная. Но я не стану спрашивать. Никого. Я то, что я есть.
…Перед шаманом сидел худой, озлобленный, недоверчивый мальчишка в выцветшем обдергайчике. Как смешны и жалки были эти потуги на роскошь! Однако перешитый из старых материнских платьев, украшенный затейливым узором да костяными бусинами кафтанчик был оторочен отличным мехом бурой лисы. Все грубое, тяжелое — а как иначе? Все своими руками, никто сюда товаров не привезет. Никто не починит оружия, потому наконечники стрел и копья — костяные. Как и игла в руках его полуослепшей матери. И это рядом с предками, лежащими среди сокровищ!
Мать назвала его отцовским именем — Ульбар. Говорят, с тех пор вождь начал потихоньку сохнуть и выживать из ума.
Древняя кровь выгнивала в юноше: в его стати было что-то женственное — и в тонкой кости, и в красивом нежном лице. Одновременно привлекательное и страшное. Но с девушкой его трудно спутать — в светло-карих глазах горит волчий голод и еще не попробовавшая крови жестокость. Этот волчонок может вырасти в страшного Волка древних легенд. Предкам это должно понравиться. Он силен. Пусть Духи испытают его.
— Ну? — поторопил его юнец, оторвав от мечтаний. Шаман нахмурился.
— Завтра Волчья Ночь. Ночь твоего рождения. Я открою тебе Мир Духов…
— Зачем он мне? Буду с духами говорить — стану вроде тебя, старым гнилым псом.
Старик засмеялся.
— А ты кто? Как ты живешь, потомок вождей? Где твое золото, где твои табуны и стада? Где твои подданные, твои женщины и рабы? — захихикал старик. — Три десятка стариков да баб? И ни одна из них не родит тебе ребенка, потому что старые уже. Посмотри на свое оружие — костяными стрелами стреляешь, потому как ни железа тут нет, ни кузнеца. Посмотри, что ты ешь, великий вождь! Суслик, и тот тебе лакомство, дичь-то отсюда разбежалась, а скот твой дохнет, потому как травы уже не хватает. Посмотри на свою мать — у нее зубы уже все выпали от дурной еды и тяжелой жизни. Скоро вы одну рыбу есть будете, да водоросли, да гадов из раковин. А выйти из Старого Стойбища ты не можешь — тебя обложили тут, как лису в норе. Да и живешь ты здесь лишь по милости духов. И моей. Не делись я с вами подношениями, которые мне люди приносят, давно бы сдохли с голода. Так что мной, старым гнилым псом, ты живешь.
Глаза мальчишки вспыхнули гневом, на скулах заиграли желваки, он прошипел сквозь зубы:
— А ты-то что можешь?
Старик снова захихикал.
— Я-то что могу? Я могу выйти из тела и лететь куда захочу. Я могу говорить с духами и узнавать у них о том, что далеко и близко, могу наслать порчу и излечить болезнь, сделать человека безумным и вернуть сумасшедшему разум, заставить великого вождя радостно лизать мою задницу после того, как облегчусь. Я могу заходить в чужие сны и насылать видения. Вот что я могу. — Говорил он уже спокойно. — Могу заставить самую красивую девицу, не знающую мужчины, приползти ко мне и умолять, чтобы я покрыл ее, как конь — кобылу.
— А что же не делаешь? — издевательски спросил Ульбар.
— Зачем? С годами понимаешь, что есть много куда более важных вещей, — так же просто ответил шаман. — Когда попадаешь в Мир Духов, узнаешь столько, что остальной мир для тебя становится как, — шаман показал, — как высохший козий помет. Великие знания, великая сила. Тебе этого не понять, — с сожалением и презрением сказал он.
— А тебе-то это зачем? — подозрительно нахмурился Ульбар.
— Мне — незачем, — усмехнулся шаман. Он уже увидел, что Ульбар заглотил приманку. Так что незачем вообще отвечать на его дурацкие вопросы. — Так ты идешь, сын вождя и, может быть, вождь?
Мальчишка поджал губы и нахмурился. Долго думал. Шаман сидел рядом, подставляя бесстрастное лицо лучам вечернего солнца.
— Хорошо. Пойдем.
Это было единственное место, куда юноша не осмеливался заходить. Тут жил непонятный страх, и Ульбар всегда объезжал этот холм стороной.
Древний курган над морем. Самый древний из всех здешних курганов. Кто тут лежит — никто не знал. А ведь шаман мог сказать, в каком холме кто похоронен, всех предков знал от самого Ульфанга. Но вот кто здесь спит — не ведал даже он. И казалось Ульбару, что тот, кто в этом кургане — не совсем мертв. Что он именно спит, а не умер. Таких называли курганными жителями, и живому с таким встречаться — прямая смерть. Только герои древности могли бы с ними потягаться. Шаман говорил, что курган этот еще до прихода Уль-фангир тут стоял.
— Вот тут я живу, — коротко бросил шаман, указывая на землянку у подножия кургана. Ульбар с опаской и уважением посмотрел на старика — сам он тут поселиться не осмелился бы. Вот, значит, почему он никак не мог найти жилища шамана. А шаман стоял, глядя на курган, и лицо его, темное и изрезанное морщинами, было жестким, волевым и непроницаемым, как лик каменного изваяния. Вот такие изваяния ставят в степи, и ветер и дождь, жара и холод стирают со временем черты лица, и становятся камни безликими, и никто не скажет уже, на кого они были похожи, куда смотрели… Но пока лицо шамана было всего лишь лицом шамана. И таким было это лицо, что Ульбар внезапно почувствовал себя жалким щенком, хотелось поджать хвост и заскулить, заискивающе глядя в глаза хозяину.
С моря шла гроза. Солнце садилось в красновато-лиловую тучу. Поднимался злой ветер.
— Пора, — сказал шаман. — Идем.
В землянке было темно и холодно. А еще странно пахло. Не то чтобы неприятный запах, нет, но в нем была какая-то чуждость. Так не пахнет в жилищах людей.
Старик зажег сухую растопку. Огонь быстро побежал по заранее сложенным в очаге дровам — не кизяку, которым топили очаг в хижине матери Ульбара. Дым тянулся вверх и выходил сквозь квадратный дымоход в потолке. Пламя, освещало жалкую обстановку. Ульбар привык к нищете материнского дома, но здесь было еще беднее. Ульбар подивился — шамана боятся, он мог бы потребовать щедрых и богатых даров, а в хижине кроме дров ничего ценного и не было.
Голые стены из дикого камня, выщербленная глиняная посуда в углу да накрытое волчьей шкурой ложе из сухой травы и веток. Вдоль дальней стены — запечатанные горшки. Шаман подошел к стене, сел на корточки и сдвинул в сторону большой плоский камень. Открылось отверстие. Шаман вытащил оттуда еще одну волчью шкуру, красивую медную чашу и такой же котелок, мешок из пестрой ткани. Кряхтя, задвинул на место камень. Бросил шкуру у очага.
— Сядь, — приказал Ульбару. — Оружие к стене положи — не понадобится.
Голос шамана стал властным и резким. Тени плясали на стенах. Сдернув с торчащей из стены жерди связку каких-то трав, он бросил ее в огонь. Теперь тут было достаточно светло, и шаман задернул дверной полог из шкур и придавил его концы камнями. Постепенно в хижине стало тепло. Ульбар смотрел в огонь — он единственный был здесь знакомым и родным, и юноша тянулся к нему, словно искал защиты. А уйти уже не мог. Ощущение было такое, что сделал какой-то шаг, принял решение, после которого уже нет дороги назад.
Шаман облачился в пестрый наряд, увешанный костяными и медными подвесками и бубенцами. Лицо его было раскрашено до неузнаваемости красными и желтыми полосами, в руках как живой тихо трепыхался бубен.
— Раздевайся, — снова приказал шаман.
В хижине стало уже нестерпимо жарко. Запах травы, острый и пряный, щекотал ноздри, клубился в горле. Из глаз и носа текло, в легких горело, кашель выходил горлом.
— Это очищение, — глухо, словно издалека слышался голос шамана. Его руки, сильные и злые, резкими, короткими движениями втирали жгучую мазь в обнаженное тело Ульбара. — Дыши, глотай дым, глотай… И пей, — шаман сунул под нос юноше медную чашу с варевом из котелка. — Пей.
Горькое, вязкое питье медленно потекло по горлу, одновременно обжигая и холодя, а шаман начал пляску, обходя очаг противусолонь, постепенно ускоряя шаги и все быстрее и громче колотя в бубен.
Ульбар задыхался. Жара душила, непривычный, жгучий запах перехватывал горло, кожа горела, словно бы его прогнали нагишом сквозь колючий кустарник, а потом окунули в соляной раствор.
Грохот, звон колокольцев.
Сердце грохочет вместе с бубном — неужто оно может так быстро колотиться? Надо встать, надо бежать, ползти отсюда, иначе он умрет, сердце не выдержит…
Грохот, звон колокольцев.
Шаман что-то не то поет, не то кричит визгливым, хриплым голосом. Слова его непонятны, это какой-то чужой, пугающий язык…
Тени пляшут на стенах. Тени сползают со стен, тесно окружают их, но боятся переступить круг, шагнуть в светлое пятно костра. Тени пляшут, извиваются, они шепчут. Они смеются, зло, жестоко смеются над человеком, маленьким жалким человечком, который уже не может сдвинуться с места, связанный силой волшебных трав…
Тени пляшут, они прикасаются к обнаженной коже, и от их прикосновений холодные иглы пронзают все тело.
Грохочет бубен, звенят колокольцы, визжит шаман, шепчут и смеются тени…
И вдруг все меняется. Он видит землянку сразу и изнутри, и снаружи, и сверху. Это непривычно, разум отказывается воспринимать, и Ульбар закрывает глаза — но продолжает видеть. И землянку, и тени, и свое распростертое на волчьей шкуре тело с выпученными глазами, с раскрытым ртом, из которого ползет зеленоватая пена. А вокруг скачет и визжит шаман, и звенят колокольцы, и грохочет бубен.
А тени тянутся к телу, но это уже и не тени…
Странные образы, все время меняющиеся, текучие, как отражения в спокойной реке…
Паук с человеческой головой.
Пугающе красивая женщина с глазами красными, как горящие угли. Она улыбается, обнажая острые зубы, и руки ее извиваются, словно черви или змеи.
Человек с волчьей головой.
Крылатая рыба с глазами человека.
Человек без лица, с тусклыми, как две капли свинца, глазами.
А за ними — другие, их все больше и больше, они толпятся, отталкивают друг друга, и среди них есть совсем похожие на людей, а есть ни на что не похожие…
Они все ближе, все теснее окружают его, и в глазах их жажда крови.
И где же шаман? Кто же защитит его?!
Грохот бубна уже не слышен. Только шепот, в котором можно различить голоса…
Они все ближе, уже только они кругом, а грохот и звон сменяются заунывным, нудным, выматывающим душу дребезжанием костяной пластинки.
И вот — человек без лица с тусклыми каплями глаз наклоняется над ним, и Ульбар чувствует, как рука его, ледяная и скользкая, погружается в его грудь и стискивает сердце. Боль невыносима, но смерти не будет, он это знает и вопит в животном ужасе смертельной агонии.
А вокруг уже стоят другие, жутко похожие на людей, и в руках их холодные мечи странного вида. И они раз за разом погружают их в неподвижное тело, срезая мясо с костей, вытягивая жилы, дробя кости — и он визжит, визжит от невыносимой боли, никак не в силах умереть, и не может закрыть глаз, не может заткнуть ушей — он все видит и слышит словно со стороны.
— Очищение, — шепчет тусклоглазый. — Очищение…
В руках другого, с головой пса, возникает огонь, и он стоит, держа в ладонях медленно извивающийся пламенный цветок. Живые тени молча начинают швырять в пламя раздробленные кости, ошметки плоти, жилы, и он визжит, сгорая заживо, кусок за куском, и крик не прекращается, он настолько пронзителен, что его уже почти не слышно. Первый протягивает руку прямо в пламя, и из плавящегося комка живой плоти лепит новое тело, и боль потихоньку уходит, оставляя место странной прохладной легкости, от которой по новорожденному телу встают дыбом волоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102