И тем более – демонстрировать ему свои синяки и шишки. Быть бесславно побитым в трактирной драке – увольте!
Огонь в кухонном очаге едва теплился: прислуга всегда оставляла на ночь горячие угли, чтобы можно было в любое мгновение раздуть их и согреть для господина Адобекка воду или молоко: у королевского конюшего случались самые неожиданные капризы.
В неверном теплом свете Ренье увидел своих товарищей: Госелин сидел, подтянув колени к подбородку, а Агилон почти совсем закопался в солому, подгребая ее себе под бок. При появлении Ренье они оба дружно уставились на него.
– Удобно вам? – спросил Ренье.
– А что, твой дядя и тебя сюда изгнал? – осведомился Агилон. – Я уж думал, ты будешь ночевать у себя в детской.
Ренье махнул рукой.
– Не хотел с ним объясняться. Он странный человек.
– Вот уж точно, – проворчал Госелин.
– Устроил принца – и ладно, – добавил Ренье, усаживаясь рядом с Агилоном.
– Кстати о принце, – заговорил Госелин, – мне кажется, я пропустил что-то важное. Что случилось на постоялом дворе?
– Обычная драка. – Ренье махнул рукой и показал на распухший висок. – Лично мне досталось. Ему – еще не знаю, не имел возможности рассматривать.
Все трое помрачнели, переглянулись. Агилон высказался:
– Если у его высочества хотя бы вполовину так распухла рожа – королева продаст нас в рудники своему родичу герцогу.
– Полагаю, до этого не дойдет, – с самым серьезным видом возразил Госелин. – В намерения ее величества не входит усиление северного герцогства.
– Откуда такая уверенность в своих силах? – возразил Агилон. – Нам хоть какое дело поручи – что угодно развалим, не то что рудники.
– Следить за принцем – труднее, чем долбить кайлом скалы, – заявил Госелин.
– Вот и попробуем сравнить, – заключил Агилон с видом полной покорности судьбе. И обратил взор на Ренье: – Из-за чего там все случилось?
– Нет, это лучше вы мне скажите, где вас так долго носило? – взорвался Ренье.
– Неважно... Мы ведь успели вовремя, – махнул рукой Агилон. – Кто начал драку?
– Разумеется, принц, – ответил Ренье.
– Ну разумеется! – Агилон вложил в эти слова столько иронии, сколько сумел в себе отыскать.
– Нет, в самом деле! – сказал Госелин. – Почему он разозлился?
– Потому что болтуны и сплетники назвали наследника престола ублюдком и выродком, – ответил Ренье. – Они говорили о том, что кровь Эльсион Лакар – отрава, а сами Эльсион Лакар и особенно их отдаленные потомки – неполноценные существа.
Госелин молча отвернулся, Агилон, напротив, слушал жадно: ему всегда нравились сплетни, и чем грязнее, тем приятнее они щекотали воображение. Он поднял брови с нескрываемой насмешкой:
– И что же во всем этом так возмутило принца?
– Не знаю... – признался Ренье. – Все. Возможно, то, что они говорили о его матери.
– А что они говорили о ней? – тотчас спросил Агилон.
Ренье покачал головой.
– Не могу повторить. Неважно. И еще – что принц не мужчина... и не женщина... вообще – никто. Извращенец.
Он поднял глаза на Агилона почти робко – не сомневаясь в том, что тот хотя бы покраснеет. И уж в любом случае признает за принцем право на негодование.
Но ничего подобного не случилось. С лица Агилона так и не сошла ироническая улыбка.
– А разве это неправда? – осведомился он как ни в чем не бывало.
Ренье тихо переспросил:
– Что – неправда?
– Что принц – извращенец, что он не может иметь близости с женщиной... Это же правда.
Ренье чуть раздул ноздри; у него разом онемели скулы и губы – он не мог выговорить ни слова. Агилон заметил это.
– Что ты фыркаешь? – повторил он. – Говорю тебе, это чистая правда. Он потому и издевается над нами... Мы – полноценные мужчины, мы – люди, а он даже не Эльсион Лакар. Ты же видел его кровь!
Ренье машинально кивнул. Талиессину не раз доводилось пораниться на глазах у своих придворных, и каждый раз они, не в силах побороть любопытства, смотрели, как кровь вытекает из рассеченной кожи: ярко-красная, чуть более жидкая, чем у обычных людей. И каждый раз им приходилось прикладывать усилие, чтобы не поддаться искушению, не обмакнуть в эту кровь палец, не облизать ее, не подобрать в платок, чтобы потом закопать у себя в саду и проверить – не станут ли гуще расти травы, не улучшится ли сорт садовых роз, не окажутся ли яблоки слаще или крупнее.
Ренье не сомневался в том, что Талиессин знает об этом. Не может не знать. Потому и презирает их так откровенно.
– Он сам виноват в том, что люди считают его извращенцем, – безжалостно продолжал Агилон. – Если уж довелось уродиться... таким, то, по крайней мере, мог бы делать вид...
Ренье поднялся на ноги.
– Как же вы можете служить ему, если считаете его неполноценным? – спросил он.
Агилон пожал плечами, а Госелин хмыкнул.
– Кто же отказывается от придворной должности! Ты ведь тоже не отказался.
Ренье провел рукой по лицу, пытаясь собраться с мыслями. Неожиданно Агилон расхохотался.
– А ведь он верит! – воскликнул он. – Верит во всю эту дребедень насчет эльфийской крови! Он же от чистого сердца...
Теперь смеялись уже оба. Ренье смотрел на них широко раскрытыми глазами, а они давились хохотом, кашляли, задыхались и снова принимались хохотать, пока их не начало тошнить.
Наконец Госелин произнес:
– Сразу видно, что ты провинциал, Эмери. Тепличное растение из академических садов. Ее величество королева – по крайней мере прекрасная женщина, и здравомыслящим людям абсолютно безразличен способ, которым она поддерживает свою власть. Но он... Ты же встречаешь его каждый день – неужели до сих пор не заметил очевидного?
Ренье медленно закрыл глаза. Сомнение вошло в его сердце, но вместо того, чтобы заполнить его, напротив, опустошило: там, где только что цвели сады, образовались бесплодные песчаные равнины. И по этой пустоте Ренье опознал тщетность и ложь своих сомнений и попытался отринуть их.
– Я не знаю, – сказал он, не желая посвящать собеседников в свои мысли.
– Ну так знай, – объявил Агилон и растянулся на соломе поудобней. – Происходящее лишено смысла. Королевству когда-нибудь понадобится другой наследник. Разумеется, – прибавил он, – это вовсе не означает, что мы намерены участвовать в каком-нибудь идиотском заговоре против правящего дома. Нет, мы будем служить ему – как умеем, честно. Только в этом все равно нет смысла. Лично я не в состоянии поверить в то, что обесценилось еще несколько поколений назад. – Он приподнял голову и дружески улыбнулся Ренье. – Ну что ты так помертвел? Ничего страшного не происходит. Просто не стоит позволять себе обольщаться, чтобы потом не впасть в разочарование.
Глава вторая
РАДИХЕНА
Радихена родился в деревне – одной из тех, что принадлежали семье королевского конюшего, господина Адобекка. Отсюда до старинного замка семьи Адобекка было не менее дня пути, если ехать верхом, постоянно подгоняя лошадь.
С высокого холма, залитые безжалостным полуденным солнцем, видны были крыши домов и бледно-зеленое, как бы подернутое дымкой, море колосьев. Во всем мире царила тишина, только высоко в небе тонко пела невидимая птица. Летний жар пробегал по полю, заставлял далекий ручей слепить глаза внезапными вспышками ртутного света.
Сразу за домами начиналась большая роща, где росли апельсиновые деревья, и сборщики урожая, приложив лестницы к стволам, осторожно брали полной горстью спелые плоды – точно прикасались к женской груди.
Большой реки возле деревни не было – только ручей; однако воды хватало, и всякий здешний колодец исправно показывал дневные звезды тем отчаянным молодчикам, что решались спуститься в ледяные влажные колодезные недра, превратив в челн разбухшую бадью для подъема воды.
Как-то раз и Радихена забирался в колодец. Он пытался добыть дневную звезду для Эйле. Он хотел, чтобы Эйле перестала наконец на него сердиться.
Радихене было восемнадцать лет, а Эйле – семнадцать. И летнему солнцу было в том году тоже не больше семнадцати лет – оно горело весело и ровно.
Родни у Радихены не было никакой, кроме дядьки, никчемного пьяницы пастуха Олона; а у того, по слухам, под нетвердой рукой ходила не только скотина, которую он выгонял на старый кочковатый луг далеко за ручей, но и несколько беглых, таких старых и никудышных, что прежние хозяева давно перестали их разыскивать. Все вместе они валялись на солнышке или, если совсем начинало припекать, под кустом в тенечке, а мальчишка приносил им поесть и добывал выпивку.
Радихена якшался с этими пропащими людьми с самого детства. Он привык к их красным рожам, клейменым лбам и долгим, причудливым речам, которые плелись и вились, но никогда ничем не заканчивались. Остановится, бывало, такой человек на полуслове, пустит по всему лицу задумчивые морщины, глотнет из мятого бурдючка и скажет в заключение: «Не помню уж, к чему все это!»
В памяти мальчика смешались обрывки длинных, странных историй и собственных снов. Слухи и сплетни, приносимые из деревни, превращались в затейливые фантазии, а солнце все ярче горело над деревней. И вот в один из таких дней, когда полдень растянулся почти на целую вечность, а воздух наполнился мерцающими видениями, Радихена увидел Эйле, дочку старосты.
Конечно, он и раньше встречал Эйле. Это происходило не менее ста раз за год. Эйле сплетала волосы в тонкие косички и закручивала их в тугую прическу, так что казалось, будто у нее вся голова обмотана витыми растрепанными бечевками. Эйле носила ветхие рубахи своих старших братьев и длинные юбки матери, подвязывая их у талии, чтобы не спотыкаться. У Эйле были тонкие, почти всегда босые ножки, а личико серенькое из-за загара, веснушек и пыли.
Такой была Эйле до тех пор, пока солнцу над ее окошком не исполнилось семнадцать лет. И тогда что-то произошло с младшей дочкой старосты, она распустила и вымыла волосы и подвязала их вышитой лентой, а вместо мальчишеских обносков надела длинное белое платье с плетеным пояском. Ее ноги налились силой и больше не скакали по земле, точно норовя уколоть ее остренькими пяточками, но приникали к ней с каждым степенным шагом.
Вот это-то и увидел Радихена, когда возвращался вечером с поля, на котором работал ради своего господина, королевского конюшего Адобекка, а Эйле отходила от колодца с полными бадьями воды.
А Эйле тоже заметила Радихену, потому что он был рыжий. К концу лета солнце съедало почти весь красный цвет, и волосы становились ярко-желтыми, в цвет соломы, но в ту пору лето еще только начиналось.
– Привет, Радихена, – сказала Эйле и, улыбаясь, пошла дальше. И бадья покачивалась на ее коромысле.
«Лучше бы она взяла нож и ударила меня в сердце», – сказал себе Радихена, и ему стало так весело, что он позабыл и вечер, и голод, и усталость и побежал прочь, за холмы, за ручей, на пастушье поле, где спали, напившись краденым вином, беглые крепостные чужого господина.
Услыхав в неурочный час чьи-то быстрые шаги, пьяницы проснулись и засуетились, забарахтались под своим кустом.
– Да кому вы нужны! – сказал Радихена, хохоча.
– А, это ты, – пробормотали они. – Что ты скачешь, как козел? Сущий ты дурак.
Радихена улегся рядом с ними, уставился на звезды, прикрывая то один глаз, то другой. Небо забавно изменялось, повинуясь его подмаргиванию, и в конце концов у Радихены закружилась голова. Он стал думать о том, об этом и наконец заснул.
Через несколько дней пропали краски, которые Эйле растирала сама для своего рукоделия. Многие женщины в деревне умели делать одежду, но занимались этим только зимой, когда не было работ в поле. Но староста, господин Калюппа, берег свою младшенькую дочку, в поле ее не выгонял – пусть шьет и вышивает вволю. У господина Калюппы имелись собственные тайные мысли насчет Эйле, о которых никто не знал, пока не настало время.
Когда пропали краски, зеленая, красная и желтая, Эйле промолчала, потому что. не хотела, чтобы кого-нибудь нашли и наказали. Она просто пошла в лес и собрала там подходящие травы, чтобы выдавить из них сок и сделать себе новые краски. А Радихена был в поле и видел, как Эйле идет в лес. И по ее походке он понял, что она сохранила случившееся в тайне, и от этого ему сделалось жарко.
Пастух был пьянее обычного и оттого не заметил странности. А точнее сказать, заметил, но решил, что ему привиделось. Того же мнения были о себе и его друзья. Те лишь время от времени жмурились и трясли головами, но ничего не говорили, боясь, как бы их не сочли сумасшедшими. А Радихена помалкивал и посмеивался.
И только сама коза, выкрашенная в три цвета, имела вид одновременно смущенный и вызывающий. Она хорошо понимала, что с ней что-то не так, но рассчитывала на уважение со стороны хозяев. Стояла у ворот дома старосты, мекала, трясла бородой и глядела не мигая желтыми бесстыдными глазами.
Господин Калюппа только ахнул, его жена отказалась доить поганую тварь, и кроткая Эйле, краснея, сама паялась за это дело. Коза в полутьме сарая коротко мекала, как будто хихикала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71