Женщина влекла его с непобедимой силой. Он устроился возле стены, наблюдая за её упражнениями. Потом сказал с деланым безразличием:
– Вчера я видел твое выступление.
– Понравилось? – осведомилась она, не переставая вертеть сальто.
– Твой напарник – кто он тебе?
– Ты хочешь знать, не мой ли он любовник? – Ингалора остановилась. Капельки пота блестели на ее лице, и одну она слизнула с губы языком.
– Я просто спросил об этом человеке. Кто он такой?
– Человек, как ты или я, – ответила Ингалора. – Не хуже и не лучше тебя или меня.
– Вряд ли, – туманно пробормотал Радихена.
Она пожала плечами.
– Ты тоже интересуешься мужчинами? Я скажу Софиру.
– Нет, – спокойно ответил Радихена, – я интересуюсь тобой.
– Ну вот она я. – Ингалора изогнулась всем телом, как бы демонстрируя себя. – Хочешь провести со мной время?
– Может быть, – сказал Радихена.
– Ты уж определись, хочешь или нет, – приказала она.
– Да, – проговорил он, глядя ей в глаза. – Хочу.
– Идем.
И она, повернувшись, зашагала в сторону башни. Радихена догнал ее в несколько прыжков. Ему вдруг показалось унизительным плестись следом за женщиной, как будто он ее слуга или носильщик.
– Так сразу? – спросил он, хватая ее за локоть.
– Почему бы и нет? – Она посмотрела на него в упор и засмеялась. – Или ты намерен за мной ухаживать? Скажи, достаточно ли ты богат, чтобы ухаживать за актрисой? У меня были очень богатые покровители, я привыкла к роскоши...
– Нет, – сказал Радихена, – у меня ничего нет.
– Стало быть, ухаживать не будем. Не станешь же ты дарить мне луны с неба!
– При чем тут луна? – Он растерялся.
Ингалора, довольная результатом своих насмешек, фыркнула:
– Обычный дар безденежных любовников. «Я не могу осыпать тебя золотом, зато осыплю тебя поцелуями. Я не могу подарить тебе дом, хорошую одежду, красивую лошадь, но зато в состоянии подарить тебе эту ночь и луны, что сияют на небе...»
– Ты злая, да? – Он прищурился.
– Софир тоже так говорит, – не стала отпираться Ингалора. – Идем же. Не стоит терять времени, ведь завтра мы умрем.
Она удивленно заметила, как он вздрогнул.
– Что с тобой? Я тебя испугала?
Он медленно покачал головой.
– Я не люблю разговоров о смерти. Хотя вообще-то я не суеверен.
Она обняла его за талию.
– Идем. Ненавижу пустую болтовню. Лучше уж говорить о смерти, чем попусту трепать языком.
– Почему именно о смерти?
– Потому что смерть – настолько серьезное событие, что о ней можно сказать что угодно и все равно это будет иметь какой-то смысл. В отличие от всего остального
* * *
«Многочтимый господин Адобекк!
Человек, которого, скорее всего, направят в столицу для совершения известного Вам деяния, находится сейчас при дворе Вейенто. Это южанин. Скорее всего – из бывших крепостных: у него на теле есть шрамы, которые остаются только после изрядной порки.
У него чрезвычайно дурной нрав, который он тщательно скрывает под маской безразличия. Об этом можно судить по другим отметинам на теле: этот человек – драчун, причем в драках отчаянно безрассуден и не слишком удачлив. Скорее всего, именно это его качество будет использовано при организации покушения. Такой способ совершения убийства снимает всякие подозрения. Случайная смерть в нелепой уличной потасовке. Впрочем, это лишь предположение, и яда следует остерегаться по-прежнему. Лучше всего было бы запретить известному лицу покидать дворец.
У этого человека крашеные волосы. Их естественный цвет – рыжий. Это можно будет установить, если он попадет в руки стражи. Он грамотен, угрюм, неопытен в любви (выводя последние строки, Ингалора улыбнулась: Радихена набросился на нее с жаром, свойственным скорее подростковому возрасту, она ощущала себя первой женщиной, которая отдается почти ребенку и это было приятно). У него есть какая-то тайная причина желать смерти известному лицу. Возможно, личная обида. Тайная мысль не покидает его даже в постели с женщиной, если исключить самый любовный акт.
По нашим расчетам, покушение будет совершено самое позднее через месяц».
Глава восемнадцатая
УИДА
Судя по карте, которую Эмери видел в доме родителей Фейнне, ехать следовало на север и далее чуть уклониться на восток. В Королевстве немало лесов, в том числе и хвойных но тот лес, который описывала госпожа Фаста, когда говорила о своем видении, был совершенно особенным. Так среди множества красивых драгоценных камней. всегда найдется один, признанный единственным в своём роде и в знак этой единственности наделенный личным именем.
То был древний лес, никогда не вырубавшийся, никогда не оскверняемый ни пашнями, ни человеческим жильем, ни даже покосами. Лес, помнивший сотворение мира, ибо деревья его возникли на земле еще до появления человека. Лес, чьи корни уходили в иной мир, а кроны касались мира третьего; лес, существующий сразу в нескольких измерениях, и не духовно, как это дано человеку, но физически, как это дано лишь деревьям и эльфам.
Именно там первый король династии, Гион, построил свой лабиринт и прошел между камнями вслед за возлюбленной.
Отыскать этот лес будет довольно просто. На всех картах он отмечен – другое дело, что люди нечасто туда заезжали: у обыкновенного человека, как правило, не имеется никаких дел в подобных местах.
Эмери велел Кустеру держать на север, от Мизены к Гариаде и дальше, через несколько небольших городков, до герцогства Вейенто, чтобы обогнуть границы горных районов и выбраться к лесу.
Кустер выслушал очень внимательно. По всему было видно, что он проникся к своему господину глубочайшим уважением и теперь намерен служить ему на совесть. Собираясь в путь, Кустер почистил свою одежду, заготовил впрок припасы, чтобы было чем перекусить во время остановок в чистом поле (а таковых предвиделось не менее пяти, по расчетам Эмери). Кустер даже сложил дорожный сундучок Эмери и заботливо обтер тряпицей его сапоги.
Эмери ничем не показал, что удивлен такой переменой. Однако в глубине души был доволен: похоже, упрямый Кустер усвоил урок и теперь будет вести себя как подобает!
Тронулись. Мизена скоро осталась позади: неназойливый городок, хорошенький, уютно расположенный в цветущей долине. Должно быть, хорошо здесь жить, если иметь достаточно средств и не нужно зарабатывать на жизнь каким-нибудь неприятным трудом!
Все эти мысли скоро вылетели из головы Эмери. Музыкальная тема Мизены сложилась сама собой: простенькая песенка горожаночки, идущей утром на рынок. Перестук деревянных башмаков по ухоженной мостовой – легкое прикосновение пальцев к напряженной коже барабанчика. Перекличка ранних торговцев овощами и цветами – духовые. Нежное, томное пиликанье по струнам фиделя: вот из приоткрывшейся двери выскальзывает утомленный любовник, одетый наспех, небрежно; он медленно волочится вдоль стен, все еще полный воспоминаний о минувшей ночи. В его растрепанных волосах застрял запах заласканной им женщины – он подтягивает вьющуюся прядку к носу, втягивает ноздрями аромат, сонно улыбается. И... натыкается на девушку, точно так же выскочившую из другой двери (фидель начинает щипать себя за шестую струну, в то время как смычок все так же медленно переползает с первой на пятую). Ах, маленькая шалунья! Быстро поправляет косынку на груди, оглядывается, бежит прочь, раскачивая бедрами. И скоро оба греховодника растворяются в толпе добродетельных покупателей и покупательниц, торговцев и торговок. Фидель вливается в хор деревянных духовых инструментов и барабанчика. «Утро в Мизене».
Эмери высунулся из окошка, окликнул возницу:
– Кустер! Останови.
Кустер сказал:
– Лошадь только разгорелась, с чего бы останавливаться?
– Останови! – повторил Эмери.
– Ну ладно, – проворчал Кустер и натянул поводья.
Эмери достал из сундучка бумагу и перо, вышел на обочину дороги, уселся и начал писать. Кустер, не сходя с козел, наблюдал за ним, позевывал, почесывался. Потом заговорил:
– Странные буквы.
– Это ноты, – не поднимая головы, ответил Эмери.
– А, – сказал Кустер.
И замолчал. Несколько минут Эмери писал в тишине, и ничто не мешало музыке свободно звучать в его мыслях, но затем Кустер спросил:
– Стало быть, вы на чужом языке пишете?
– Нет, – сказал Эмери.
– А, – опять молвил Кустер. И опять замолчал.
Эмери быстро водил пером по бумаге. Нотный почерк его был довольно труден для переписчика: торопясь поспеть за своими идеями, он помечал длительность и высоту звуков небрежными росчерками; исписанный им лист выглядел изящно и таинственно даже для людей, знающих нотную грамоту. Кустер же был просто очарован. Он свесился с козел и наблюдал за господином, приоткрыв рот.
Эмери наконец поднял на него глаза.
– Что тебе? – осведомился молодой человек с легкой досадой.
– Странные буквы, говорю, – повторил Кустер. – Если не для чужого языка, то для чего?
– Это музыка. Смотри. – Эмери провел пером по первой строке и пропел несколько тактов. – Здесь указано, как должна звучать флейта.
– Ух ты, – сказал Кустер и уважительно глянул на Эмери. – Это вы откуда все знаете? Ну, как она должна звучать?
– Придумал, – сказал Эмери.
– А если, положим, изобразить музыкой лошадь? – спросил Кустер. – Наверное, барабан потребуется?
– Лошадь можно изобразить и фиделем, – сказал Эмери. – Как она постукивает копытами, как тянется мордой, как ржет или, к примеру, сгоняет насекомых... Все это есть в музыке, нужно только услышать.
– Вот бы вы такое услышали, а потом бы кто-нибудь сыграл на фиделе, – сказал Кустер мечтательно.
– Да тебе-то зачем? – поинтересовался Эмери. – Ты каждый день видишь какую-нибудь лошадь. Без всякого фиделя. Все ее звуки и телодвижения.
– Мне это надо для осмысления, – заявил Кустер. – Если музыка существует, значит, надо. Положим, музыка, чтобы плясать. Ну, с женщинами. Это надо. Или музыка, чтобы петь в пивной. А есть еще господская музыка – для осмысления. Мне всей господской музыки не надо, – тут он приложил руку к сердцу, – только ту, где о лошадях. Я раз слышал, «Скачки на Изиохонских равнинах», очень красиво. Может, и вы слышали?
Неожиданно Кустер покраснел, так что белые брови резко проступили на лице.
– Может, вы и сочинили?
– Нет, – ответил Эмери. – «Скачки на Изиохонских равнинах» – классическое произведение для духовых и арфы. Это не я сочинил. Два поколения назад был такой музыкант Гэллер. Он был из королевской семьи. А где ты слышал «Скачки»?
В столице, – ответил Кустер. – У одной дамы за лошадьми ходил. У нее в доме давали концерт, а я под окнами подслушивал. Меня потом из-за этого и выгнали. Вернули хозяину...
Кустер на миг пригорюнился, но долго унывать не стал.
Эмери сложил тетрадь.
– Едем дальше.
Он устроился в экипаже поудобнее, закутался в легкое одеяло и задремал. А лошадка все бежала по дороге, и лохматое солнце бежало вслед за ней, а невидимые лучи обеих лун тянулись над землей Королевства, пронзая и напитывая воздух над ним; мир вокруг Эмери был полон музыки, света, ожидания любви. С каждым часом он приближался к стройному лесу у границ Королевства – освободитель юной девушки, попавшей в чьи-то жестокие руки. Эмери любил Фейнне бескорыстно; он не лукавил, когда говорил об этом с ее отцом: если бы Фейнне отдала своё сердце одному из братьев, Эмери был бы счастлив оказаться ее избранником. Но коль скоро этого не произошло – он готов был служить ей без всякой надежды получить ее руку. Такая девушка, как Фейнне, вполне заслуживает дружеской преданности.
Жизнь Эмери была насыщенной и благородной. Погруженный в эти ощущения, как в перину, он заснул.
Ночь застала путников посреди поля, как и предполагалось. Кустер стреножил лошадь и отпустил ее пастись. Сам он устроился спать под экипажем, а Эмери, поужинав, опять заснул прямо в экипаже.
Ночью шел небольшой дождик, но рассветные облака были окрашены розовым, и день опять наступил солнечный и чудесный.
Ни Эмери, ни Кустер не тяготились молчанием: оба любили одиночество и привыкли к этому состоянию. И потому каждый размышлял о своем, не мешая другому. Кустер все больше нравился Эмери, и молодой дворянин не уставал поздравлять себя с приобретением. После того как лошадник был приведен к покорности – пусть и несколько суровыми мерами, – из него вышел почти идеальный слуга.
В середине следующего дня начала ощущаться близость города. Деревни сменились небольшими городками. На реке стояли каменные мельницы – сюда свозили зерно со всей округи. Путники миновали несколько дозорных башен. Толстых крепостных стен теперь не осталось, высились только эти башни, сложенные из крупного необработанного булыжника. Они выглядели скорее как украшение местности, как интересная деталь пейзажа, нежели как оборонительное сооружение. Впечатление декоративности усиливалось тем, что под стенами башен росли чудесные розовые кусты.
По представлениям Эмери, скоро должна была показаться Гариада, первый город после Мизены, если ехать по дороге прямо на север.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Вчера я видел твое выступление.
– Понравилось? – осведомилась она, не переставая вертеть сальто.
– Твой напарник – кто он тебе?
– Ты хочешь знать, не мой ли он любовник? – Ингалора остановилась. Капельки пота блестели на ее лице, и одну она слизнула с губы языком.
– Я просто спросил об этом человеке. Кто он такой?
– Человек, как ты или я, – ответила Ингалора. – Не хуже и не лучше тебя или меня.
– Вряд ли, – туманно пробормотал Радихена.
Она пожала плечами.
– Ты тоже интересуешься мужчинами? Я скажу Софиру.
– Нет, – спокойно ответил Радихена, – я интересуюсь тобой.
– Ну вот она я. – Ингалора изогнулась всем телом, как бы демонстрируя себя. – Хочешь провести со мной время?
– Может быть, – сказал Радихена.
– Ты уж определись, хочешь или нет, – приказала она.
– Да, – проговорил он, глядя ей в глаза. – Хочу.
– Идем.
И она, повернувшись, зашагала в сторону башни. Радихена догнал ее в несколько прыжков. Ему вдруг показалось унизительным плестись следом за женщиной, как будто он ее слуга или носильщик.
– Так сразу? – спросил он, хватая ее за локоть.
– Почему бы и нет? – Она посмотрела на него в упор и засмеялась. – Или ты намерен за мной ухаживать? Скажи, достаточно ли ты богат, чтобы ухаживать за актрисой? У меня были очень богатые покровители, я привыкла к роскоши...
– Нет, – сказал Радихена, – у меня ничего нет.
– Стало быть, ухаживать не будем. Не станешь же ты дарить мне луны с неба!
– При чем тут луна? – Он растерялся.
Ингалора, довольная результатом своих насмешек, фыркнула:
– Обычный дар безденежных любовников. «Я не могу осыпать тебя золотом, зато осыплю тебя поцелуями. Я не могу подарить тебе дом, хорошую одежду, красивую лошадь, но зато в состоянии подарить тебе эту ночь и луны, что сияют на небе...»
– Ты злая, да? – Он прищурился.
– Софир тоже так говорит, – не стала отпираться Ингалора. – Идем же. Не стоит терять времени, ведь завтра мы умрем.
Она удивленно заметила, как он вздрогнул.
– Что с тобой? Я тебя испугала?
Он медленно покачал головой.
– Я не люблю разговоров о смерти. Хотя вообще-то я не суеверен.
Она обняла его за талию.
– Идем. Ненавижу пустую болтовню. Лучше уж говорить о смерти, чем попусту трепать языком.
– Почему именно о смерти?
– Потому что смерть – настолько серьезное событие, что о ней можно сказать что угодно и все равно это будет иметь какой-то смысл. В отличие от всего остального
* * *
«Многочтимый господин Адобекк!
Человек, которого, скорее всего, направят в столицу для совершения известного Вам деяния, находится сейчас при дворе Вейенто. Это южанин. Скорее всего – из бывших крепостных: у него на теле есть шрамы, которые остаются только после изрядной порки.
У него чрезвычайно дурной нрав, который он тщательно скрывает под маской безразличия. Об этом можно судить по другим отметинам на теле: этот человек – драчун, причем в драках отчаянно безрассуден и не слишком удачлив. Скорее всего, именно это его качество будет использовано при организации покушения. Такой способ совершения убийства снимает всякие подозрения. Случайная смерть в нелепой уличной потасовке. Впрочем, это лишь предположение, и яда следует остерегаться по-прежнему. Лучше всего было бы запретить известному лицу покидать дворец.
У этого человека крашеные волосы. Их естественный цвет – рыжий. Это можно будет установить, если он попадет в руки стражи. Он грамотен, угрюм, неопытен в любви (выводя последние строки, Ингалора улыбнулась: Радихена набросился на нее с жаром, свойственным скорее подростковому возрасту, она ощущала себя первой женщиной, которая отдается почти ребенку и это было приятно). У него есть какая-то тайная причина желать смерти известному лицу. Возможно, личная обида. Тайная мысль не покидает его даже в постели с женщиной, если исключить самый любовный акт.
По нашим расчетам, покушение будет совершено самое позднее через месяц».
Глава восемнадцатая
УИДА
Судя по карте, которую Эмери видел в доме родителей Фейнне, ехать следовало на север и далее чуть уклониться на восток. В Королевстве немало лесов, в том числе и хвойных но тот лес, который описывала госпожа Фаста, когда говорила о своем видении, был совершенно особенным. Так среди множества красивых драгоценных камней. всегда найдется один, признанный единственным в своём роде и в знак этой единственности наделенный личным именем.
То был древний лес, никогда не вырубавшийся, никогда не оскверняемый ни пашнями, ни человеческим жильем, ни даже покосами. Лес, помнивший сотворение мира, ибо деревья его возникли на земле еще до появления человека. Лес, чьи корни уходили в иной мир, а кроны касались мира третьего; лес, существующий сразу в нескольких измерениях, и не духовно, как это дано человеку, но физически, как это дано лишь деревьям и эльфам.
Именно там первый король династии, Гион, построил свой лабиринт и прошел между камнями вслед за возлюбленной.
Отыскать этот лес будет довольно просто. На всех картах он отмечен – другое дело, что люди нечасто туда заезжали: у обыкновенного человека, как правило, не имеется никаких дел в подобных местах.
Эмери велел Кустеру держать на север, от Мизены к Гариаде и дальше, через несколько небольших городков, до герцогства Вейенто, чтобы обогнуть границы горных районов и выбраться к лесу.
Кустер выслушал очень внимательно. По всему было видно, что он проникся к своему господину глубочайшим уважением и теперь намерен служить ему на совесть. Собираясь в путь, Кустер почистил свою одежду, заготовил впрок припасы, чтобы было чем перекусить во время остановок в чистом поле (а таковых предвиделось не менее пяти, по расчетам Эмери). Кустер даже сложил дорожный сундучок Эмери и заботливо обтер тряпицей его сапоги.
Эмери ничем не показал, что удивлен такой переменой. Однако в глубине души был доволен: похоже, упрямый Кустер усвоил урок и теперь будет вести себя как подобает!
Тронулись. Мизена скоро осталась позади: неназойливый городок, хорошенький, уютно расположенный в цветущей долине. Должно быть, хорошо здесь жить, если иметь достаточно средств и не нужно зарабатывать на жизнь каким-нибудь неприятным трудом!
Все эти мысли скоро вылетели из головы Эмери. Музыкальная тема Мизены сложилась сама собой: простенькая песенка горожаночки, идущей утром на рынок. Перестук деревянных башмаков по ухоженной мостовой – легкое прикосновение пальцев к напряженной коже барабанчика. Перекличка ранних торговцев овощами и цветами – духовые. Нежное, томное пиликанье по струнам фиделя: вот из приоткрывшейся двери выскальзывает утомленный любовник, одетый наспех, небрежно; он медленно волочится вдоль стен, все еще полный воспоминаний о минувшей ночи. В его растрепанных волосах застрял запах заласканной им женщины – он подтягивает вьющуюся прядку к носу, втягивает ноздрями аромат, сонно улыбается. И... натыкается на девушку, точно так же выскочившую из другой двери (фидель начинает щипать себя за шестую струну, в то время как смычок все так же медленно переползает с первой на пятую). Ах, маленькая шалунья! Быстро поправляет косынку на груди, оглядывается, бежит прочь, раскачивая бедрами. И скоро оба греховодника растворяются в толпе добродетельных покупателей и покупательниц, торговцев и торговок. Фидель вливается в хор деревянных духовых инструментов и барабанчика. «Утро в Мизене».
Эмери высунулся из окошка, окликнул возницу:
– Кустер! Останови.
Кустер сказал:
– Лошадь только разгорелась, с чего бы останавливаться?
– Останови! – повторил Эмери.
– Ну ладно, – проворчал Кустер и натянул поводья.
Эмери достал из сундучка бумагу и перо, вышел на обочину дороги, уселся и начал писать. Кустер, не сходя с козел, наблюдал за ним, позевывал, почесывался. Потом заговорил:
– Странные буквы.
– Это ноты, – не поднимая головы, ответил Эмери.
– А, – сказал Кустер.
И замолчал. Несколько минут Эмери писал в тишине, и ничто не мешало музыке свободно звучать в его мыслях, но затем Кустер спросил:
– Стало быть, вы на чужом языке пишете?
– Нет, – сказал Эмери.
– А, – опять молвил Кустер. И опять замолчал.
Эмери быстро водил пером по бумаге. Нотный почерк его был довольно труден для переписчика: торопясь поспеть за своими идеями, он помечал длительность и высоту звуков небрежными росчерками; исписанный им лист выглядел изящно и таинственно даже для людей, знающих нотную грамоту. Кустер же был просто очарован. Он свесился с козел и наблюдал за господином, приоткрыв рот.
Эмери наконец поднял на него глаза.
– Что тебе? – осведомился молодой человек с легкой досадой.
– Странные буквы, говорю, – повторил Кустер. – Если не для чужого языка, то для чего?
– Это музыка. Смотри. – Эмери провел пером по первой строке и пропел несколько тактов. – Здесь указано, как должна звучать флейта.
– Ух ты, – сказал Кустер и уважительно глянул на Эмери. – Это вы откуда все знаете? Ну, как она должна звучать?
– Придумал, – сказал Эмери.
– А если, положим, изобразить музыкой лошадь? – спросил Кустер. – Наверное, барабан потребуется?
– Лошадь можно изобразить и фиделем, – сказал Эмери. – Как она постукивает копытами, как тянется мордой, как ржет или, к примеру, сгоняет насекомых... Все это есть в музыке, нужно только услышать.
– Вот бы вы такое услышали, а потом бы кто-нибудь сыграл на фиделе, – сказал Кустер мечтательно.
– Да тебе-то зачем? – поинтересовался Эмери. – Ты каждый день видишь какую-нибудь лошадь. Без всякого фиделя. Все ее звуки и телодвижения.
– Мне это надо для осмысления, – заявил Кустер. – Если музыка существует, значит, надо. Положим, музыка, чтобы плясать. Ну, с женщинами. Это надо. Или музыка, чтобы петь в пивной. А есть еще господская музыка – для осмысления. Мне всей господской музыки не надо, – тут он приложил руку к сердцу, – только ту, где о лошадях. Я раз слышал, «Скачки на Изиохонских равнинах», очень красиво. Может, и вы слышали?
Неожиданно Кустер покраснел, так что белые брови резко проступили на лице.
– Может, вы и сочинили?
– Нет, – ответил Эмери. – «Скачки на Изиохонских равнинах» – классическое произведение для духовых и арфы. Это не я сочинил. Два поколения назад был такой музыкант Гэллер. Он был из королевской семьи. А где ты слышал «Скачки»?
В столице, – ответил Кустер. – У одной дамы за лошадьми ходил. У нее в доме давали концерт, а я под окнами подслушивал. Меня потом из-за этого и выгнали. Вернули хозяину...
Кустер на миг пригорюнился, но долго унывать не стал.
Эмери сложил тетрадь.
– Едем дальше.
Он устроился в экипаже поудобнее, закутался в легкое одеяло и задремал. А лошадка все бежала по дороге, и лохматое солнце бежало вслед за ней, а невидимые лучи обеих лун тянулись над землей Королевства, пронзая и напитывая воздух над ним; мир вокруг Эмери был полон музыки, света, ожидания любви. С каждым часом он приближался к стройному лесу у границ Королевства – освободитель юной девушки, попавшей в чьи-то жестокие руки. Эмери любил Фейнне бескорыстно; он не лукавил, когда говорил об этом с ее отцом: если бы Фейнне отдала своё сердце одному из братьев, Эмери был бы счастлив оказаться ее избранником. Но коль скоро этого не произошло – он готов был служить ей без всякой надежды получить ее руку. Такая девушка, как Фейнне, вполне заслуживает дружеской преданности.
Жизнь Эмери была насыщенной и благородной. Погруженный в эти ощущения, как в перину, он заснул.
Ночь застала путников посреди поля, как и предполагалось. Кустер стреножил лошадь и отпустил ее пастись. Сам он устроился спать под экипажем, а Эмери, поужинав, опять заснул прямо в экипаже.
Ночью шел небольшой дождик, но рассветные облака были окрашены розовым, и день опять наступил солнечный и чудесный.
Ни Эмери, ни Кустер не тяготились молчанием: оба любили одиночество и привыкли к этому состоянию. И потому каждый размышлял о своем, не мешая другому. Кустер все больше нравился Эмери, и молодой дворянин не уставал поздравлять себя с приобретением. После того как лошадник был приведен к покорности – пусть и несколько суровыми мерами, – из него вышел почти идеальный слуга.
В середине следующего дня начала ощущаться близость города. Деревни сменились небольшими городками. На реке стояли каменные мельницы – сюда свозили зерно со всей округи. Путники миновали несколько дозорных башен. Толстых крепостных стен теперь не осталось, высились только эти башни, сложенные из крупного необработанного булыжника. Они выглядели скорее как украшение местности, как интересная деталь пейзажа, нежели как оборонительное сооружение. Впечатление декоративности усиливалось тем, что под стенами башен росли чудесные розовые кусты.
По представлениям Эмери, скоро должна была показаться Гариада, первый город после Мизены, если ехать по дороге прямо на север.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71