Но когда Ахкеймион думал об этом, вместо привычного ужаса его охватывал странный душевный подъем, похожий на возбуждение пьяного. Ахкеймион всегда с недоверием относился к историям о людях, которые в битве выскакивали из строя, чтобы кинуться на врага. Но теперь он понимал, что может стоять за такой безрассудной атакой. Когда впадаешь в неистовство, последствия уже неважны. А безрассудство, заглушившее страдания, превращается в наркотик.
Он был сейчас тем самым придурком, в одиночку кидающимся на копья многотысячного воинства. За Келлхуса.
Ахкеймион продолжал учить его во время дневных переходов, хотя теперь их сопровождали Эсменет и Серве; иногда женщины болтали друг с дружкой, но чаще просто слушали. Вокруг тысячами шли Люди Бивня, сгибаясь под тяжестью тюков и потея под жарким солнцем Гедеи. Невероятно, но Келлхус сумел вычерпать до конца все познания Ахкеймиона о Трех Морях, и поэтому теперь они говорили о Древнем Севере, о Сесватхе и его бронзовом веке, о шранках и нелюдях. Иногда Ахкеймиону думалось, что вскоре ему уже нечего будет дать Келлхусу – кроме Гнозиса.
Которого он, конечно, дать не мог. Но Ахкеймион невольно размышлял: интересно, а что смог бы сделать с Гнозисом Келлхус? К счастью, Гнозис был тем языком, для которого у князя не было слов.
Дневной переход завершался незадолго до наступления сумерек – обычно это зависело от характера местности и, самое главное, от наличия воды. Гедея была засушливой страной, а Ацушанское нагорье – в особенности. Привычно и сноровисто разбив лагерь, они собирались у костра Ксинема, хотя нередко оказывалось так, что Ахкеймион ел в обществе Эсменет, Серве и рабов маршала. Ксинем, Найюр и Келлхус все чаще ужинали с Пройасом, который благодаря грубым урокам скюльвенда превратился в человека, одержимого стратегией. Но обычно они все часок-другой сидели у костра, прежде чем отправиться по палаткам.
И здесь, как и повсюду, Келлхус блистал.
Однажды ночью, вскоре после ухода Священного воинства из-под Хиннерета, они сидели и задумчиво ужинали рисом и ягнятиной, добытой предприимчивым Найюром. Эсменет сперва заметила, как это здорово, поесть горячего мяса, а потом поинтересовалась, где же их кормилец.
– У Пройаса, – сказал Ксинем, – обсуждает с ним войну. – И о чем можно говорить столько времени?
Келлхус, который как раз пытался проглотить прожеванный кусок, поднял руку.
– Я слушал их, – сказал он.
Глаза его были яркими и насмешливыми.
– Разговор звучал примерно так…
Эсменет сразу же рассмеялась. Все прочие нетерпеливо подались вперед. Кроме озорного остроумия Келлхус обладал еще и необыкновенным талантом подражать чужим голосам. Серве сдавленно фыркнула от возбуждения.
Келлхус напустил на себя надменный и воинственный вид. Он картинно сплюнул, а потом голосом, поразительно похожим на голос самого Найюра, произнес:
– Народ ездит не так, как слабаки айнрити. Они кладут одно яйцо на левую сторону седла, другое – на правую, и те не подпрыгивают, такие они твердые.
– Скюльвенд, я бы предпочел, чтобы ты избавил меня от своих наглых замечаний, – отозвался Келлхус-Пройас.
Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.
– Потому-то ты и не понимаешь путей войны, – продолжал Келлхус-Найюр. – Они опасны и темны, словно щели немытых борцов. Война – это встреча сандалии мира с мошонкой людей.
– Я предпочел бы также, чтобы ты избавил меня от своего богохульства, скюльвенд.
Келлхус плюнул в костер.
– Ты думаешь, что твои пути – это пути Народа, но ты ошибаешься. Вы против нас – просто глупые девчонки, и мы бы отлюбили вас в задницу, если бы она была такой же мускулистой, как у наших лошадей.
– Я бы также предпочел, чтобы ты избавил меня от описания своих склонностей, скюльвенд!
– Но ты останешься жить в шрамах на моих руках! – воскликнула Эсменет.
Стоянка взорвалась хохотом. Ксинем уткнулся лицом в колени, фыркая и трясясь. Эсменет от смеха рухнула на циновку, хохоча так обольстительно, как это умела она одна. Зенкаппа и Динхаз прислонились друг к дружке, плечи их подрагивали. Серве свернулась клубочком и казалось, рыдала одновременно и от смеха, и от радости.
Келлхус же просто улыбнулся, с таким видом, словно не мог понять, чем вызвана всеобщая истерика.
Когда вечером Найюр вернулся в лагерь, все тут же смолкли, одновременно и сконфуженно, и заговорщически. Скюльвенд, нахмурившись, остановился у костра и обвел взглядом ухмыляющиеся лица. Ахкеймион покосился на Серве и был поражен той злобой, что отражалась в ее усмешке.
Внезапно Эсменет расхохоталась.
– Жалко, что ты не слышал, как Келлхус тебя передразнивал! – воскликнула она. – Это было так смешно!
Обветренное лицо скюльвенда сделалось непроницаемым. Убийственный взгляд стал тусклым от… Возможно ли такое? Но затем на его лице вновь появилось презрительное выражение. Найюр плюнул в костер и зашагал прочь.
Плевок зашипел на углях.
Келлхус встал – очевидно, его настигли угрызения совести.
– Этот человек – просто обидчивый дикарь, – раздраженно произнес Ахкеймион. – Между друзьями насмешка – это дар. Дар.
Князь стремительно развернулся.
– Дар? – крикнул он. – Или просто повод?
Ахкеймион ошеломленно уставился на князя. Келлхус сделал ему выговор. Келлхус. Ахкеймион взглянул на лица остальных и увидел, словно в зеркале, свое потрясение – но не смятение.
– Дар ли это? – настойчиво повторил Келлхус.
Ахкеймиона бросило в краску, у него задрожали губы. В голосе Келлхуса было что-то такое… Совсем как у отца Ахкеймиона…
«Кто он…»
– Прости, пожалуйста, Акка, – внезапно произнес князь, опуская голову. – Я наказал тебя за собственную нелепую выходку… Я вдвойне глупец.
Ахкеймион сглотнул. Покачал головой. Сложил губы в подобие улыбки.
– Н-нет… Нет, это я прошу прощения. – Голос его дрожал. – Я был слишком резок…
Келлхус улыбнулся и положил руку ему на плечо. От прикосновения Ахкеймион словно онемел. Отчего-то запах, исходящий от князя, – запах выделанной кожи с едва заметной примесью розовой воды – всегда повергал колдуна в смятение.
– Значит, мы оба были не правы, – сказал Келлхус. Ахкеймион ощутил восторг и мимолетное жутковатое ощущение – ему показалось, будто Келлхус чего-то ожидает…
– Я всегда это говорил! – пробурчал Ксинем с другой стороны костра.
Маршал, как всегда, выбрал нужный момент. Эсменет нервно рассмеялась, подавая пример остальным, и к ним вернулась часть былого веселья. Ахкеймион поймал себя на том, что смеется вместе со всеми.
Каждый из них, в тот или иной момент, неизбежно с кем-то не ладил. Ксинем мог бы пожаловаться на Ирисса, который постоянно бубнил про Эсменет, которая ворчала на Серве, которая придиралась к Ахкеймиону, который бурчал на Ксинема. Тот слишком тупой, эта слишком развязна, тот слишком самодоволен, этот слишком груб, и так далее. Все люди в некотором смысле торговцы; они торгуют и торгуются, не имея ни весов, ни гирь, чтобы подтвердить вес своей звонкой монеты. У них есть лишь догадки. Злословие за глаза, мелочная зависть, обиды, споры и постоянные апелляции к третейскому судье – таков рынок людской жизни.
Но с Келлхусом все было иначе. Он умудрялся просматривать товар на этом рынке, не открывая кошелька. Почти с самого начала все признали в нем Судью – все, включая Ксинема, который официально был главой их лагеря. Несомненно, в нем чувствовалась некая неуверенность, вполне сочетающаяся с его великолепием, но главное – разум, с равным успехом постигающий и день сегодняшний, и седую старину. Сострадание, широкое, как у Инрау, и одновременно куда более глубокое, – человеколюбие, порожденное скорее пониманием, чем готовностью прощать, как будто через мутный поток мыслей и страстей он способен узреть островок невинности, сохранившийся в каждой душе. А слова! Аналогии, ухватывающие самую суть реальности…
Иногда Ахкеймиону казалось, что Келлхус обладает тем, к чему, по словам поэта Протатиса, должен стремиться каждый человек, – рукой Триамиса, интеллектом Аиенсиса и сердцем Сейена.
И остальные считали так же.
Каждый вечер, когда заканчивался ужин и прогорали костры, незнакомые люди собирались вокруг лагеря Ксинема; иногда они выкрикивали имя Келлхуса, но, как правило, просто стояли молча. Поначалу их было немного, но постепенно становилось все больше и больше, пока их число не достигло трех дюжин. Вскоре аттремпцы Ксинема начали оставлять широкие промежутки между своими круглыми палатками и шатром маршала. Иначе им бы пришлось ужинать в обществе чужаков.
Примерно с неделю все, включая Келлхуса, старались не обращать на чужаков внимания, думая, что им скоро надоест и они отправятся восвояси. Ну кто, спрашивается, станет ночь за ночью сидеть и смотреть на других людей – просто на то, как они отдыхают? Но чужаки оказались упорны, словно младшие братья, не желающие искать себе другого занятия. Их число даже увеличилось.
По собственной прихоти Ахкеймион просидел одну ночь с ними; он смотрел на то, на что смотрели они, надеясь понять, что заставляет их так унижаться. Сперва он видел просто знакомые фигуры, освещенные светом костра. Вот Найюр сидит, скрестив ноги; спина у него широкая, словно айнонский веер, и бугрится узлами мышц. За ним, на дальней стороне костра, на складной табуретке восседает Ксинем, положив руки на колени; его квадратная борода опускается на груд». Он смеется в ответ на реплики Эсменет, которая опустилась рядом с ним на колени и, несомненно, вполголоса отпускает шуточки в адрес каждого из присутствующих. Динхаз. Зенкаппа. Ирисс. Серве лежит на циновке, невинно сведя коленки. И рядом с ней – Келлхус, безмятежный и прекрасный.
Ахкеймион оглядел тех, кто находился рядом с ним в темноте. Он увидел Людей Бивня всех народов и каст. Некоторые держались вместе и о чем-то переговаривались. Но большинство сидело так же, как и он, в одиночестве, вглядываясь в освещенные фигуры. Они казались… зачарованными. Они словно оказались в подчинении – и не столько у света, сколько у окружающей тьмы.
– Почему вы это делаете? – поинтересовался Ахкеймион у ближайшего человека, белокурого тидонца с руками солдата и ясными глазами дворянина.
– Разве вы не видите? – отозвался человек, даже не взглянув в его сторону.
– Что не вижу?
– Его.
– Вы имеете в виду князя Келлхуса? Вот теперь тидонец повернулся к Ахкеймиону; его блаженная улыбка была исполнена жалости.
– Вы слишком близко, – пояснил он. – Потому и не можете увидеть.
– Что увидеть? – спросил Ахкеймион. Непонятное чувство сдавило ему грудь.
– Однажды он прикоснулся ко мне, – вместо ответа сказал тидонец. – Еще до Асгилиоха. Я споткнулся на марше, а он поддержал меня. Он сказал: «Сними сандалии и обуй землю».
Ахкеймион рассмеялся.
– Это старая шутка. Должно быть, вы отпустили крепкое словцо в адрес земли, когда споткнулись.
– И что? – отозвался тидонец.
Ахкеймион вдруг понял, что его собеседник дрожит от негодования.
Он нахмурился, потом попытался улыбнуться, чтобы успокоить воина.
– Ну, это просто такая поговорка – на самом деле, очень древняя. Ее цель – напомнить людям, что не надо валить свои промахи на других.
– Нет, – проскрежетал тидонец. – Не так. Ахкеймион в нерешительности помедлил.
– А как тогда?
Вместо того чтобы ответить, тидонец отвернулся. Ахкеймион несколько мгновений смотрел на него; он был сбит с толку и вместе с тем испытывал смутную тревогу. Как может ярость защитить истину?
Он встал и отряхнул колени от пыли.
– Это означает, – сказал у него за спиной тидонец, – что мы должны исправить мир. Мы должны уничтожить все, что оскорбляет.
Ахкеймион вздрогнул – такая ненависть звучала в голосе этого человека. Он повернулся, сам не зная зачем-то ли посмеяться над тидонцем, то ли выбранить его. А вместо этого стоял и смотрел на него, утратив дар речи. Почему-то тидонец не смог выдержать его взгляда и стал наблюдать за костром. Остальные повернулись, услышав сердитые голоса, но тут же, прямо на глазах у Ахкеймиона, устремили взоры обратно на Келлхуса. И колдун понял, что эти люди никуда не уйдут.
«Я точно такой же, как они, – подумал Ахкеймион, ощутив боль, ставящую его в тупик, боль узнавания вещей, которые уже известны. – Я просто сижу ближе к костру…»
Эти люди руководствовались теми же причинами, что и он сам. Ахкеймион знал это.
Причины были смутно понятны: горе, искушение, угрызения совести, замешательство. Они смотрели, потому что их толкали к этому усталость, тайные надежды и страхи, зачарованность и восторг. Но более всего их толкала необходимость.
Они смотрели потому, что знали: что-то вот-вот произойдет.
Костер вдруг выстрелил и выбросил в небо сноп искр; одна из них поплыла по воздуху к Келлхусу. Тот, улыбаясь, взглянул на Серве, потом протянул руку и взял оранжевую светящуюся точку пальцами. Погасил ее.
В темноте кто-то ахнул.
Смотрящих с каждым днем становилось больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Он был сейчас тем самым придурком, в одиночку кидающимся на копья многотысячного воинства. За Келлхуса.
Ахкеймион продолжал учить его во время дневных переходов, хотя теперь их сопровождали Эсменет и Серве; иногда женщины болтали друг с дружкой, но чаще просто слушали. Вокруг тысячами шли Люди Бивня, сгибаясь под тяжестью тюков и потея под жарким солнцем Гедеи. Невероятно, но Келлхус сумел вычерпать до конца все познания Ахкеймиона о Трех Морях, и поэтому теперь они говорили о Древнем Севере, о Сесватхе и его бронзовом веке, о шранках и нелюдях. Иногда Ахкеймиону думалось, что вскоре ему уже нечего будет дать Келлхусу – кроме Гнозиса.
Которого он, конечно, дать не мог. Но Ахкеймион невольно размышлял: интересно, а что смог бы сделать с Гнозисом Келлхус? К счастью, Гнозис был тем языком, для которого у князя не было слов.
Дневной переход завершался незадолго до наступления сумерек – обычно это зависело от характера местности и, самое главное, от наличия воды. Гедея была засушливой страной, а Ацушанское нагорье – в особенности. Привычно и сноровисто разбив лагерь, они собирались у костра Ксинема, хотя нередко оказывалось так, что Ахкеймион ел в обществе Эсменет, Серве и рабов маршала. Ксинем, Найюр и Келлхус все чаще ужинали с Пройасом, который благодаря грубым урокам скюльвенда превратился в человека, одержимого стратегией. Но обычно они все часок-другой сидели у костра, прежде чем отправиться по палаткам.
И здесь, как и повсюду, Келлхус блистал.
Однажды ночью, вскоре после ухода Священного воинства из-под Хиннерета, они сидели и задумчиво ужинали рисом и ягнятиной, добытой предприимчивым Найюром. Эсменет сперва заметила, как это здорово, поесть горячего мяса, а потом поинтересовалась, где же их кормилец.
– У Пройаса, – сказал Ксинем, – обсуждает с ним войну. – И о чем можно говорить столько времени?
Келлхус, который как раз пытался проглотить прожеванный кусок, поднял руку.
– Я слушал их, – сказал он.
Глаза его были яркими и насмешливыми.
– Разговор звучал примерно так…
Эсменет сразу же рассмеялась. Все прочие нетерпеливо подались вперед. Кроме озорного остроумия Келлхус обладал еще и необыкновенным талантом подражать чужим голосам. Серве сдавленно фыркнула от возбуждения.
Келлхус напустил на себя надменный и воинственный вид. Он картинно сплюнул, а потом голосом, поразительно похожим на голос самого Найюра, произнес:
– Народ ездит не так, как слабаки айнрити. Они кладут одно яйцо на левую сторону седла, другое – на правую, и те не подпрыгивают, такие они твердые.
– Скюльвенд, я бы предпочел, чтобы ты избавил меня от своих наглых замечаний, – отозвался Келлхус-Пройас.
Ксинем поперхнулся вином и закашлялся.
– Потому-то ты и не понимаешь путей войны, – продолжал Келлхус-Найюр. – Они опасны и темны, словно щели немытых борцов. Война – это встреча сандалии мира с мошонкой людей.
– Я предпочел бы также, чтобы ты избавил меня от своего богохульства, скюльвенд.
Келлхус плюнул в костер.
– Ты думаешь, что твои пути – это пути Народа, но ты ошибаешься. Вы против нас – просто глупые девчонки, и мы бы отлюбили вас в задницу, если бы она была такой же мускулистой, как у наших лошадей.
– Я бы также предпочел, чтобы ты избавил меня от описания своих склонностей, скюльвенд!
– Но ты останешься жить в шрамах на моих руках! – воскликнула Эсменет.
Стоянка взорвалась хохотом. Ксинем уткнулся лицом в колени, фыркая и трясясь. Эсменет от смеха рухнула на циновку, хохоча так обольстительно, как это умела она одна. Зенкаппа и Динхаз прислонились друг к дружке, плечи их подрагивали. Серве свернулась клубочком и казалось, рыдала одновременно и от смеха, и от радости.
Келлхус же просто улыбнулся, с таким видом, словно не мог понять, чем вызвана всеобщая истерика.
Когда вечером Найюр вернулся в лагерь, все тут же смолкли, одновременно и сконфуженно, и заговорщически. Скюльвенд, нахмурившись, остановился у костра и обвел взглядом ухмыляющиеся лица. Ахкеймион покосился на Серве и был поражен той злобой, что отражалась в ее усмешке.
Внезапно Эсменет расхохоталась.
– Жалко, что ты не слышал, как Келлхус тебя передразнивал! – воскликнула она. – Это было так смешно!
Обветренное лицо скюльвенда сделалось непроницаемым. Убийственный взгляд стал тусклым от… Возможно ли такое? Но затем на его лице вновь появилось презрительное выражение. Найюр плюнул в костер и зашагал прочь.
Плевок зашипел на углях.
Келлхус встал – очевидно, его настигли угрызения совести.
– Этот человек – просто обидчивый дикарь, – раздраженно произнес Ахкеймион. – Между друзьями насмешка – это дар. Дар.
Князь стремительно развернулся.
– Дар? – крикнул он. – Или просто повод?
Ахкеймион ошеломленно уставился на князя. Келлхус сделал ему выговор. Келлхус. Ахкеймион взглянул на лица остальных и увидел, словно в зеркале, свое потрясение – но не смятение.
– Дар ли это? – настойчиво повторил Келлхус.
Ахкеймиона бросило в краску, у него задрожали губы. В голосе Келлхуса было что-то такое… Совсем как у отца Ахкеймиона…
«Кто он…»
– Прости, пожалуйста, Акка, – внезапно произнес князь, опуская голову. – Я наказал тебя за собственную нелепую выходку… Я вдвойне глупец.
Ахкеймион сглотнул. Покачал головой. Сложил губы в подобие улыбки.
– Н-нет… Нет, это я прошу прощения. – Голос его дрожал. – Я был слишком резок…
Келлхус улыбнулся и положил руку ему на плечо. От прикосновения Ахкеймион словно онемел. Отчего-то запах, исходящий от князя, – запах выделанной кожи с едва заметной примесью розовой воды – всегда повергал колдуна в смятение.
– Значит, мы оба были не правы, – сказал Келлхус. Ахкеймион ощутил восторг и мимолетное жутковатое ощущение – ему показалось, будто Келлхус чего-то ожидает…
– Я всегда это говорил! – пробурчал Ксинем с другой стороны костра.
Маршал, как всегда, выбрал нужный момент. Эсменет нервно рассмеялась, подавая пример остальным, и к ним вернулась часть былого веселья. Ахкеймион поймал себя на том, что смеется вместе со всеми.
Каждый из них, в тот или иной момент, неизбежно с кем-то не ладил. Ксинем мог бы пожаловаться на Ирисса, который постоянно бубнил про Эсменет, которая ворчала на Серве, которая придиралась к Ахкеймиону, который бурчал на Ксинема. Тот слишком тупой, эта слишком развязна, тот слишком самодоволен, этот слишком груб, и так далее. Все люди в некотором смысле торговцы; они торгуют и торгуются, не имея ни весов, ни гирь, чтобы подтвердить вес своей звонкой монеты. У них есть лишь догадки. Злословие за глаза, мелочная зависть, обиды, споры и постоянные апелляции к третейскому судье – таков рынок людской жизни.
Но с Келлхусом все было иначе. Он умудрялся просматривать товар на этом рынке, не открывая кошелька. Почти с самого начала все признали в нем Судью – все, включая Ксинема, который официально был главой их лагеря. Несомненно, в нем чувствовалась некая неуверенность, вполне сочетающаяся с его великолепием, но главное – разум, с равным успехом постигающий и день сегодняшний, и седую старину. Сострадание, широкое, как у Инрау, и одновременно куда более глубокое, – человеколюбие, порожденное скорее пониманием, чем готовностью прощать, как будто через мутный поток мыслей и страстей он способен узреть островок невинности, сохранившийся в каждой душе. А слова! Аналогии, ухватывающие самую суть реальности…
Иногда Ахкеймиону казалось, что Келлхус обладает тем, к чему, по словам поэта Протатиса, должен стремиться каждый человек, – рукой Триамиса, интеллектом Аиенсиса и сердцем Сейена.
И остальные считали так же.
Каждый вечер, когда заканчивался ужин и прогорали костры, незнакомые люди собирались вокруг лагеря Ксинема; иногда они выкрикивали имя Келлхуса, но, как правило, просто стояли молча. Поначалу их было немного, но постепенно становилось все больше и больше, пока их число не достигло трех дюжин. Вскоре аттремпцы Ксинема начали оставлять широкие промежутки между своими круглыми палатками и шатром маршала. Иначе им бы пришлось ужинать в обществе чужаков.
Примерно с неделю все, включая Келлхуса, старались не обращать на чужаков внимания, думая, что им скоро надоест и они отправятся восвояси. Ну кто, спрашивается, станет ночь за ночью сидеть и смотреть на других людей – просто на то, как они отдыхают? Но чужаки оказались упорны, словно младшие братья, не желающие искать себе другого занятия. Их число даже увеличилось.
По собственной прихоти Ахкеймион просидел одну ночь с ними; он смотрел на то, на что смотрели они, надеясь понять, что заставляет их так унижаться. Сперва он видел просто знакомые фигуры, освещенные светом костра. Вот Найюр сидит, скрестив ноги; спина у него широкая, словно айнонский веер, и бугрится узлами мышц. За ним, на дальней стороне костра, на складной табуретке восседает Ксинем, положив руки на колени; его квадратная борода опускается на груд». Он смеется в ответ на реплики Эсменет, которая опустилась рядом с ним на колени и, несомненно, вполголоса отпускает шуточки в адрес каждого из присутствующих. Динхаз. Зенкаппа. Ирисс. Серве лежит на циновке, невинно сведя коленки. И рядом с ней – Келлхус, безмятежный и прекрасный.
Ахкеймион оглядел тех, кто находился рядом с ним в темноте. Он увидел Людей Бивня всех народов и каст. Некоторые держались вместе и о чем-то переговаривались. Но большинство сидело так же, как и он, в одиночестве, вглядываясь в освещенные фигуры. Они казались… зачарованными. Они словно оказались в подчинении – и не столько у света, сколько у окружающей тьмы.
– Почему вы это делаете? – поинтересовался Ахкеймион у ближайшего человека, белокурого тидонца с руками солдата и ясными глазами дворянина.
– Разве вы не видите? – отозвался человек, даже не взглянув в его сторону.
– Что не вижу?
– Его.
– Вы имеете в виду князя Келлхуса? Вот теперь тидонец повернулся к Ахкеймиону; его блаженная улыбка была исполнена жалости.
– Вы слишком близко, – пояснил он. – Потому и не можете увидеть.
– Что увидеть? – спросил Ахкеймион. Непонятное чувство сдавило ему грудь.
– Однажды он прикоснулся ко мне, – вместо ответа сказал тидонец. – Еще до Асгилиоха. Я споткнулся на марше, а он поддержал меня. Он сказал: «Сними сандалии и обуй землю».
Ахкеймион рассмеялся.
– Это старая шутка. Должно быть, вы отпустили крепкое словцо в адрес земли, когда споткнулись.
– И что? – отозвался тидонец.
Ахкеймион вдруг понял, что его собеседник дрожит от негодования.
Он нахмурился, потом попытался улыбнуться, чтобы успокоить воина.
– Ну, это просто такая поговорка – на самом деле, очень древняя. Ее цель – напомнить людям, что не надо валить свои промахи на других.
– Нет, – проскрежетал тидонец. – Не так. Ахкеймион в нерешительности помедлил.
– А как тогда?
Вместо того чтобы ответить, тидонец отвернулся. Ахкеймион несколько мгновений смотрел на него; он был сбит с толку и вместе с тем испытывал смутную тревогу. Как может ярость защитить истину?
Он встал и отряхнул колени от пыли.
– Это означает, – сказал у него за спиной тидонец, – что мы должны исправить мир. Мы должны уничтожить все, что оскорбляет.
Ахкеймион вздрогнул – такая ненависть звучала в голосе этого человека. Он повернулся, сам не зная зачем-то ли посмеяться над тидонцем, то ли выбранить его. А вместо этого стоял и смотрел на него, утратив дар речи. Почему-то тидонец не смог выдержать его взгляда и стал наблюдать за костром. Остальные повернулись, услышав сердитые голоса, но тут же, прямо на глазах у Ахкеймиона, устремили взоры обратно на Келлхуса. И колдун понял, что эти люди никуда не уйдут.
«Я точно такой же, как они, – подумал Ахкеймион, ощутив боль, ставящую его в тупик, боль узнавания вещей, которые уже известны. – Я просто сижу ближе к костру…»
Эти люди руководствовались теми же причинами, что и он сам. Ахкеймион знал это.
Причины были смутно понятны: горе, искушение, угрызения совести, замешательство. Они смотрели, потому что их толкали к этому усталость, тайные надежды и страхи, зачарованность и восторг. Но более всего их толкала необходимость.
Они смотрели потому, что знали: что-то вот-вот произойдет.
Костер вдруг выстрелил и выбросил в небо сноп искр; одна из них поплыла по воздуху к Келлхусу. Тот, улыбаясь, взглянул на Серве, потом протянул руку и взял оранжевую светящуюся точку пальцами. Погасил ее.
В темноте кто-то ахнул.
Смотрящих с каждым днем становилось больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97