Любой ценой. Он – не более чем любопытный курьез. Кишаурим – вот кто наши враги!
– Да, Древний отец.
Поблескивающая, словно мокрый мрамор, белая голова дважды качнулась, словно повинуясь непонятному инстинкту. Крыло опустилось Сарцеллу на колено, нырнуло между бедер… Гаоарта напрягся и застыл.
– Тебе очень больно, милое дитя?
– Д-да! – выдохнула тварь, именуемая Сарцеллом.
Маленькая голова наклонилась вперед. Глаза под тяжелыми веками смотрели, как кончик крыла кружит и поглаживает, поглаживает и кружит.
– Но ты только вообрази… Вообрази мир, в котором ни одно чрево ни оживает, ни одна душа не надеется!
Сарцелл задохнулся от восторга.
ГЛАВА 16
ШАЙГЕК
«Люди никогда не бывают сильнее похожи друг на дружку, чем в тот момент, когда они спят или мертвы».
Оппарита, «О плотском»
«В дни после Анвурата заносчивость айнрити расцвела пышным цветом. Хотя здравомыслящие требовали, чтобы они продолжали наступление, подавляющее большинство пожелало устроить передышку. Они думали, что фаним обречены, точно так же, как уже считали их обреченными после Менгедды. Но пока Люди Бивня мешкали, падираджа строил планы. Он превратил мир в свой щит».
Друз Ахкеймион, "Компендиум Первой Священной войны»
4111 год Бивня, начало осени, Иотия
Ахкеймиона мучили сны…
Сны, извлеченные из ножен.
Мелкий дождь заволакивал даль, затягивал Кольцевые горы завесой, словно бы сотканной из серой шерсти, насылал безумие на все живое, оказавшееся под ним. Сквозь пелену дождя проступали нерадостные картины… Скопища шранков, ощетинившиеся оружием из черной бронзы. Шеренги башрагов, бьющих по грязи своими тяжелыми молотами. А за ними – высокие бастионы Голготтерата. Неясные очертания барбаканов над отвесными скалами, два огромных рога Громады, высящиеся в густом мраке, изогнутые, золотистые на фоне бесконечных серых, стелющихся полос дождя.
Голготтерат, взметнувшийся над древним ужасом, обрушившимся с небес.
Чтобы вскоре осесть…
Грубый хохот раскатился над мрачной, безрадостной равниной.
Шранки ринулись вперед, словно пауки, с воплями продираясь через лужи, мчась по грязи. Они врезались в фаланги воинственных аорси, защитников севера; они бились о сверкающие ряды воинов Куниюрии. Вожди-принцы Верхнего Норсираи погнали свои колесницы навстречу врагам и все полегли в схватке. Знамена Иштеребинта, последней Обителей нелюдей, глубоко вошли в море этой мерзости, оставляя за собой полосу трупов и черной крови. Великий Нильгикаш стоял, словно сверкающий солнечный луч, посреди дыма и жестокой тени. И Нимерик трубил в Мировой Рог, снова и снова, пока шранки перестали слышать что-либо, кроме его роковых раскатов.
Сесватха, великий магистр Сохонка, подставил лицо дождю, и его охватила радость, ибо все это происходило, происходило на самом деле! Чудовищный Голготтерат, древний Мин-Уроикас, вот-вот должен был пасть. Он ведь предупреждал их в свое время!
В памяти Ахкеймиона ожили все восемнадцать лет этой иллюзии.
Сны, извлеченные из ножен.
А когда он приходил в себя, от грубых криков или выплеснутой на него холодной воды, могло показаться, что один кошмар просто сменился другим. Он снова щурился от света факелов, смутно осознавал боль от впивающихся в тело цепей, ощущал во рту кляп из отвратительной тряпки, и видел темные фигуры в красных одеяниях, стоящие вокруг него. И думал, прежде чем снова погрузиться в Сны: «Надвигается… Армагеддон приближается…»
– Странно, а, Ийок?
– Что именно?
– Что людей можно с такой легкостью сделать беспомощными.
– Людей и школы…
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, великий магистр.
– Смотри-ка! Он открыл глаза!
– Да… Время от времени он это делает. Но ему нужно восстановить силы, прежде чем мы сможем взяться за дело.
Когда Эсменет увидела, как они идут через поле, она заплакала. Келлхус и Серве, измученные после долгого пути, шли к ней по кочковатому лугу, ведя коней на поводу. Потом она сорвалась с места и помчалась, спотыкаясь о кочки, падая и вновь поднимаясь на ноги. Эсменет бежала к ним. Нет, не к ним – к нему.
Она подбежала к Келлхусу и ухватилась за него с такой силой, какую и не подозревала в себе. От него пахло пылью и ароматическими маслами. Его борода и волосы целовали ее голые руки мягкими завитками. Эсменет чувствовала, как ее слезы стекают ему на шею.
– Келлхус, – всхлипывала она. – О Келлхус… Я думала, что схожу с ума!
– Нет, Эсми… Это просто горе.
Он казался столпом утешения. Эсменет прижалась к его широкой груди. Его длинные руки оберегающим жестом легли ей на спину и узкую талию.
Потом Келлхус отстранил ее, и она повернулась к Серве, которая тоже плакала. Они обнялись, а потом вместе зашагали к одинокой палатке на склоне. Келлхус вел лошадей.
– Мы соскучились по тебе, Эсми, – сказала Серве, странно взволнованная.
Эсменет взглянула на девушку с жалостью; под левым глазом Серве красовался синяк, а под линию волос уходил воспаленный порез. Даже если бы у Эсменет хватало духу – а его таки не хватало, – она бы все равно предпочла подождать, пока Серве сама объяснит, что случилось, нежели расспрашивать ее. При таких отметинах вопросы влекут за собой ложь, а молчание может позволить себе правду. Такое случается со многими женщинами – особенно с распутницами…
Не считая лица, девушка выглядела здоровой и прямо-таки сияла. Под хасой угадывался раздавшийся живот. У Эсменет в голове тут же закружились десятки вопросов. Как ее спина? Часто ли она мочится? Не было ли кровотечений? Эсменет вдруг осознала, насколько девушке должно быть страшно – даже рядом с Келлхусом. Эсменет помнила собственный радостный ужас. Но тогда она была одна. Совершенно одна.
– Вы, должно быть, умираете от голода! – воскликнула она. Серве покачала головой, но получилось у нее неубедительно, и Эсменет с Келлхусом рассмеялись. Серве всегда была голодна – что неудивительно для беременной женщины.
На мгновение Эсменет ощутила, как в глазах заплясали прежние искорки.
– Как приятно снова увидеть вас, – сказала она, – Я печалилась без вас больше, чем из-за утраты Ахкеймиона.
Смеркалось, поэтому Эсменет пришлось носить дрова – в основном это был белесый плавник, который она собирала на берегу реки, – и подбрасывать в огонь. Келлхус сидел, скрестив ноги, у гаснущего костра. Серве положила голову ему на плечо; волосы ее были выбелены солнцем, а нос обгорел и шелушился.
– Это тот же самый костер, – сказал Келлхус. – Тот самый, который мы развели, когда только-только пришли в Шайгек.
Эсменет застыла с охапкой дров.
– Да! – воскликнула Серве.
Она оглядела пустые склоны и повернулась к змеящейся неподалеку темной ленте реки.
– Но все исчезло… Все шатры. Все люди…
Эсменет скармливала огню одно с трудом добытое полено за другим. В последнее время она просто тряслась над костром. Ведь ей было не за кем больше ухаживать.
Она чувствовала на себе мягкий испытующий взгляд Келлхуса.
– Есть очаги, которые не зажжешь заново, – сказал он.
– Он достаточно хорошо горит, – пробормотала Эсменет. Она сморгнула слезы, шмыгнула носом и вытерла его.
– Но что делает очаг очагом, Эсми? Огонь – или семья, которая поддерживает его?
– Семья, – после продолжительного молчания отозвалась Эсменет. Странная пустота овладела ею.
– Семья – это мы… Ты же это знаешь.
Келлхус склонил голову набок, чтобы заглянуть в ее опущенное лицо.
– И Ахкеймион тоже это знает.
Ноги вдруг перестали слушаться Эсменет; она споткнулась и упала. И снова расплакалась.
– Н-но я д-должна о-остаться… Я д-должна ж-ждать его… п-пока он в-вернется домой.
Келлхус опустился на колени рядом с ней, приподнял ее подбородок. Эсменет заметила на его левой щеке блестящую дорожку, оставленную скатившейся слезой.
– Мы и есть дом, – сказал он и каким-то образом положил конец ее терзаниям.
За ужином Келлхус рассказал, что произошло за последнюю неделю. Он изумительно рассказывал – он всегда был потрясающим рассказчиком, – и на некоторое время Эсменет позабыла обо всем, кроме битвы при Анвурате. У нее сердце готово было выскочить из груди, когда Келлхус описывал поджог лагеря и налет кхиргви, и она хлопала в ладоши и хохотала не меньше Серве, когда он повествовал о защите Знамени-Свазонда, которая, по его словам, была не более чем рядом несусветных оплошностей. И Эсменет снова удивлялась тому, что такой потрясающий человек – пророк! кем еще он мог быть? – заботится о ней, женщине из низкой касты, шлюхе из трущоб Сумны.
– Ах, Эсми, – сказал он, – мне становится легче на сердце, когда я вижу, как ты улыбаешься.
Эсменет прикусила губу и засмеялась сквозь слезы. Келлхус продолжил рассказ, уже более серьезно; он описал события, последовавшие за битвой. Как преследовали язычников в пустыне. Как Готиан принес голову Скаура к праздничным кострам. Как Священное воинство до сих пор охраняет южный берег. От дельты и до самой пустыни горят дома…
Эсменет видела этот дым.
Некоторое время они сидели молча, слушая, как огонь пожирает дрова. Как всегда, на небе не было ни облачка, и звездный купол казался бесконечным. Воды вечного Семписа серебрились в лунном свете.
Сколько ночей она размышляла над этим? Небо и окружающий простор. Они заставляли Эсменет чувствовать себя крохотной и беззащитной, подавляли своим чудовищным равнодушием, напоминали ей, что сердца – не более чем трепещущие лоскуты. Слишком сильный ветер – и их срывает и уносит в беспредельную черноту. Слишком слабый – и они обвисают.
Есть ли на что надеяться Акке?
– Я получил известия от Ксинема, – в конце концов сказал Келлхус. – Он все еще продолжает поиски…
– Так, значит, надежда еще есть?
– Надежда всегда есть, – произнес он тоном, который одновременно и подбодрил Эсменет, и притупил ее чувства. – Нам остается лишь ждать, что выяснит Ксинем.
Не в силах произнести хоть слово, Эсменет взглянула на Серве, но та отвела взгляд.
«Они думают, что он мертв».
Она слишком хорошо знала – надеяться не на что. Таков мир. Но все же мысль о том, что он мертв, казалась ей невозможной. Как можно думать о конце всего?
«Акка обязательно…»
– Ну, будет, – сказал Келлхус, быстро и открыто, как человек, уверенный в избранном им пути.
Он обошел вокруг костерка и сел рядом с Эсменет, обхватив руками колени. Потом нацарапал веткой на земле странно знакомый знак.
– Давай я поучу тебя читать.
Эсменет казалось, что у нее уже не осталось слез, но откуда-то…
Она взглянула на Келлхуса и улыбнулась. Голос ее был тонким и дрожащим.
– Я всегда мечтала уметь читать.
Непрерывная смена мучений – от агонии Сесватхи в недрах Даглиаша две тысячи лет назад к нынешнему моменту… Боль от ожогов, стертые запястья, суставы, вывернувшиеся неестественным образом под весом тела. Сперва Ахкеймион не осознавал, что приходит в себя. Казалось, будто лицо Мекеритрига просто превращается в лицо Элеазара – нечеловечески прекрасное лицо предателя рода людского сменялось изрытым глубокими морщинами лицом великого магистра.
– Ну как, Ахкеймион, – спросил Элеазар, – приятно видеть то, что ты видишь? Некоторое время мы боялись, что ты вообще не очнешься… Понимаешь ли, тебя чуть не убили. Библиотека полностью уничтожена. Все книги превратились в пепел – и все из-за твоего упрямства. Представляю, как capeоты сейчас воют Вовне. Все их злосчастные книги!
Ахкеймион, нагой, с кляпом во рту, скованный по рукам и ногам, висел на цепях над великолепным мозаичным иолом. Зал был сводчатым, но Ахкеймион не видел сводов, равно как и не видел стен – кроме находящейся прямо пред ним своеобразной стены из фигур в шелковых одеяниях. Все прочее пространство терялось во мраке. Освещение обеспечивали три треножника, но лишь Ахкеймион, висящий на пересечении кругов света, был ярко освещен.
– Ах да… – продолжал Элеазар, наблюдая за ним со слабой улыбкой. – Это место… Всегда хорошо, когда удается обеспечить ощущение тюрьмы, верно? Это, судя по виду, старинная церковь айнрити. Полагаю, кенейской постройки.
Внезапно до Ахкеймиона дошло. «Багряные Шпили! Я покойник… покойник!» Слезы заструились по его щекам. Тело – избитое, затекшее – предало его, и он почувствовал, как по голым ногам потекла моча и жидкий кал, услышал, как все это шлепнулось на мозаичных змей на полу.
«Не-е-ет! Этого не может быть!» Элеазар рассмеялся, негромко и противно.
– А теперь, – с насмешкой произнес он, – взвыл еще и какой-то давно скончавшийся кенейский архитектор.
У кого-то из его свиты вырвался неловкий смешок.
Охваченный животным ужасом, Ахкеймион забился в цепях, закашлялся, подавившись тряпкой, засунутой чуть ли не в горло. Резкий приступ – и он обмяк. Теперь он покачивался, описывая небольшие круги, и по телу его прокатывалась одна волна боли за другой.
«Эсми…»
– Тут все ясно, – произнес Элеазар, поднося к лицу платочек, – тебе не кажется, Ахкеймион?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Да, Древний отец.
Поблескивающая, словно мокрый мрамор, белая голова дважды качнулась, словно повинуясь непонятному инстинкту. Крыло опустилось Сарцеллу на колено, нырнуло между бедер… Гаоарта напрягся и застыл.
– Тебе очень больно, милое дитя?
– Д-да! – выдохнула тварь, именуемая Сарцеллом.
Маленькая голова наклонилась вперед. Глаза под тяжелыми веками смотрели, как кончик крыла кружит и поглаживает, поглаживает и кружит.
– Но ты только вообрази… Вообрази мир, в котором ни одно чрево ни оживает, ни одна душа не надеется!
Сарцелл задохнулся от восторга.
ГЛАВА 16
ШАЙГЕК
«Люди никогда не бывают сильнее похожи друг на дружку, чем в тот момент, когда они спят или мертвы».
Оппарита, «О плотском»
«В дни после Анвурата заносчивость айнрити расцвела пышным цветом. Хотя здравомыслящие требовали, чтобы они продолжали наступление, подавляющее большинство пожелало устроить передышку. Они думали, что фаним обречены, точно так же, как уже считали их обреченными после Менгедды. Но пока Люди Бивня мешкали, падираджа строил планы. Он превратил мир в свой щит».
Друз Ахкеймион, "Компендиум Первой Священной войны»
4111 год Бивня, начало осени, Иотия
Ахкеймиона мучили сны…
Сны, извлеченные из ножен.
Мелкий дождь заволакивал даль, затягивал Кольцевые горы завесой, словно бы сотканной из серой шерсти, насылал безумие на все живое, оказавшееся под ним. Сквозь пелену дождя проступали нерадостные картины… Скопища шранков, ощетинившиеся оружием из черной бронзы. Шеренги башрагов, бьющих по грязи своими тяжелыми молотами. А за ними – высокие бастионы Голготтерата. Неясные очертания барбаканов над отвесными скалами, два огромных рога Громады, высящиеся в густом мраке, изогнутые, золотистые на фоне бесконечных серых, стелющихся полос дождя.
Голготтерат, взметнувшийся над древним ужасом, обрушившимся с небес.
Чтобы вскоре осесть…
Грубый хохот раскатился над мрачной, безрадостной равниной.
Шранки ринулись вперед, словно пауки, с воплями продираясь через лужи, мчась по грязи. Они врезались в фаланги воинственных аорси, защитников севера; они бились о сверкающие ряды воинов Куниюрии. Вожди-принцы Верхнего Норсираи погнали свои колесницы навстречу врагам и все полегли в схватке. Знамена Иштеребинта, последней Обителей нелюдей, глубоко вошли в море этой мерзости, оставляя за собой полосу трупов и черной крови. Великий Нильгикаш стоял, словно сверкающий солнечный луч, посреди дыма и жестокой тени. И Нимерик трубил в Мировой Рог, снова и снова, пока шранки перестали слышать что-либо, кроме его роковых раскатов.
Сесватха, великий магистр Сохонка, подставил лицо дождю, и его охватила радость, ибо все это происходило, происходило на самом деле! Чудовищный Голготтерат, древний Мин-Уроикас, вот-вот должен был пасть. Он ведь предупреждал их в свое время!
В памяти Ахкеймиона ожили все восемнадцать лет этой иллюзии.
Сны, извлеченные из ножен.
А когда он приходил в себя, от грубых криков или выплеснутой на него холодной воды, могло показаться, что один кошмар просто сменился другим. Он снова щурился от света факелов, смутно осознавал боль от впивающихся в тело цепей, ощущал во рту кляп из отвратительной тряпки, и видел темные фигуры в красных одеяниях, стоящие вокруг него. И думал, прежде чем снова погрузиться в Сны: «Надвигается… Армагеддон приближается…»
– Странно, а, Ийок?
– Что именно?
– Что людей можно с такой легкостью сделать беспомощными.
– Людей и школы…
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, великий магистр.
– Смотри-ка! Он открыл глаза!
– Да… Время от времени он это делает. Но ему нужно восстановить силы, прежде чем мы сможем взяться за дело.
Когда Эсменет увидела, как они идут через поле, она заплакала. Келлхус и Серве, измученные после долгого пути, шли к ней по кочковатому лугу, ведя коней на поводу. Потом она сорвалась с места и помчалась, спотыкаясь о кочки, падая и вновь поднимаясь на ноги. Эсменет бежала к ним. Нет, не к ним – к нему.
Она подбежала к Келлхусу и ухватилась за него с такой силой, какую и не подозревала в себе. От него пахло пылью и ароматическими маслами. Его борода и волосы целовали ее голые руки мягкими завитками. Эсменет чувствовала, как ее слезы стекают ему на шею.
– Келлхус, – всхлипывала она. – О Келлхус… Я думала, что схожу с ума!
– Нет, Эсми… Это просто горе.
Он казался столпом утешения. Эсменет прижалась к его широкой груди. Его длинные руки оберегающим жестом легли ей на спину и узкую талию.
Потом Келлхус отстранил ее, и она повернулась к Серве, которая тоже плакала. Они обнялись, а потом вместе зашагали к одинокой палатке на склоне. Келлхус вел лошадей.
– Мы соскучились по тебе, Эсми, – сказала Серве, странно взволнованная.
Эсменет взглянула на девушку с жалостью; под левым глазом Серве красовался синяк, а под линию волос уходил воспаленный порез. Даже если бы у Эсменет хватало духу – а его таки не хватало, – она бы все равно предпочла подождать, пока Серве сама объяснит, что случилось, нежели расспрашивать ее. При таких отметинах вопросы влекут за собой ложь, а молчание может позволить себе правду. Такое случается со многими женщинами – особенно с распутницами…
Не считая лица, девушка выглядела здоровой и прямо-таки сияла. Под хасой угадывался раздавшийся живот. У Эсменет в голове тут же закружились десятки вопросов. Как ее спина? Часто ли она мочится? Не было ли кровотечений? Эсменет вдруг осознала, насколько девушке должно быть страшно – даже рядом с Келлхусом. Эсменет помнила собственный радостный ужас. Но тогда она была одна. Совершенно одна.
– Вы, должно быть, умираете от голода! – воскликнула она. Серве покачала головой, но получилось у нее неубедительно, и Эсменет с Келлхусом рассмеялись. Серве всегда была голодна – что неудивительно для беременной женщины.
На мгновение Эсменет ощутила, как в глазах заплясали прежние искорки.
– Как приятно снова увидеть вас, – сказала она, – Я печалилась без вас больше, чем из-за утраты Ахкеймиона.
Смеркалось, поэтому Эсменет пришлось носить дрова – в основном это был белесый плавник, который она собирала на берегу реки, – и подбрасывать в огонь. Келлхус сидел, скрестив ноги, у гаснущего костра. Серве положила голову ему на плечо; волосы ее были выбелены солнцем, а нос обгорел и шелушился.
– Это тот же самый костер, – сказал Келлхус. – Тот самый, который мы развели, когда только-только пришли в Шайгек.
Эсменет застыла с охапкой дров.
– Да! – воскликнула Серве.
Она оглядела пустые склоны и повернулась к змеящейся неподалеку темной ленте реки.
– Но все исчезло… Все шатры. Все люди…
Эсменет скармливала огню одно с трудом добытое полено за другим. В последнее время она просто тряслась над костром. Ведь ей было не за кем больше ухаживать.
Она чувствовала на себе мягкий испытующий взгляд Келлхуса.
– Есть очаги, которые не зажжешь заново, – сказал он.
– Он достаточно хорошо горит, – пробормотала Эсменет. Она сморгнула слезы, шмыгнула носом и вытерла его.
– Но что делает очаг очагом, Эсми? Огонь – или семья, которая поддерживает его?
– Семья, – после продолжительного молчания отозвалась Эсменет. Странная пустота овладела ею.
– Семья – это мы… Ты же это знаешь.
Келлхус склонил голову набок, чтобы заглянуть в ее опущенное лицо.
– И Ахкеймион тоже это знает.
Ноги вдруг перестали слушаться Эсменет; она споткнулась и упала. И снова расплакалась.
– Н-но я д-должна о-остаться… Я д-должна ж-ждать его… п-пока он в-вернется домой.
Келлхус опустился на колени рядом с ней, приподнял ее подбородок. Эсменет заметила на его левой щеке блестящую дорожку, оставленную скатившейся слезой.
– Мы и есть дом, – сказал он и каким-то образом положил конец ее терзаниям.
За ужином Келлхус рассказал, что произошло за последнюю неделю. Он изумительно рассказывал – он всегда был потрясающим рассказчиком, – и на некоторое время Эсменет позабыла обо всем, кроме битвы при Анвурате. У нее сердце готово было выскочить из груди, когда Келлхус описывал поджог лагеря и налет кхиргви, и она хлопала в ладоши и хохотала не меньше Серве, когда он повествовал о защите Знамени-Свазонда, которая, по его словам, была не более чем рядом несусветных оплошностей. И Эсменет снова удивлялась тому, что такой потрясающий человек – пророк! кем еще он мог быть? – заботится о ней, женщине из низкой касты, шлюхе из трущоб Сумны.
– Ах, Эсми, – сказал он, – мне становится легче на сердце, когда я вижу, как ты улыбаешься.
Эсменет прикусила губу и засмеялась сквозь слезы. Келлхус продолжил рассказ, уже более серьезно; он описал события, последовавшие за битвой. Как преследовали язычников в пустыне. Как Готиан принес голову Скаура к праздничным кострам. Как Священное воинство до сих пор охраняет южный берег. От дельты и до самой пустыни горят дома…
Эсменет видела этот дым.
Некоторое время они сидели молча, слушая, как огонь пожирает дрова. Как всегда, на небе не было ни облачка, и звездный купол казался бесконечным. Воды вечного Семписа серебрились в лунном свете.
Сколько ночей она размышляла над этим? Небо и окружающий простор. Они заставляли Эсменет чувствовать себя крохотной и беззащитной, подавляли своим чудовищным равнодушием, напоминали ей, что сердца – не более чем трепещущие лоскуты. Слишком сильный ветер – и их срывает и уносит в беспредельную черноту. Слишком слабый – и они обвисают.
Есть ли на что надеяться Акке?
– Я получил известия от Ксинема, – в конце концов сказал Келлхус. – Он все еще продолжает поиски…
– Так, значит, надежда еще есть?
– Надежда всегда есть, – произнес он тоном, который одновременно и подбодрил Эсменет, и притупил ее чувства. – Нам остается лишь ждать, что выяснит Ксинем.
Не в силах произнести хоть слово, Эсменет взглянула на Серве, но та отвела взгляд.
«Они думают, что он мертв».
Она слишком хорошо знала – надеяться не на что. Таков мир. Но все же мысль о том, что он мертв, казалась ей невозможной. Как можно думать о конце всего?
«Акка обязательно…»
– Ну, будет, – сказал Келлхус, быстро и открыто, как человек, уверенный в избранном им пути.
Он обошел вокруг костерка и сел рядом с Эсменет, обхватив руками колени. Потом нацарапал веткой на земле странно знакомый знак.
– Давай я поучу тебя читать.
Эсменет казалось, что у нее уже не осталось слез, но откуда-то…
Она взглянула на Келлхуса и улыбнулась. Голос ее был тонким и дрожащим.
– Я всегда мечтала уметь читать.
Непрерывная смена мучений – от агонии Сесватхи в недрах Даглиаша две тысячи лет назад к нынешнему моменту… Боль от ожогов, стертые запястья, суставы, вывернувшиеся неестественным образом под весом тела. Сперва Ахкеймион не осознавал, что приходит в себя. Казалось, будто лицо Мекеритрига просто превращается в лицо Элеазара – нечеловечески прекрасное лицо предателя рода людского сменялось изрытым глубокими морщинами лицом великого магистра.
– Ну как, Ахкеймион, – спросил Элеазар, – приятно видеть то, что ты видишь? Некоторое время мы боялись, что ты вообще не очнешься… Понимаешь ли, тебя чуть не убили. Библиотека полностью уничтожена. Все книги превратились в пепел – и все из-за твоего упрямства. Представляю, как capeоты сейчас воют Вовне. Все их злосчастные книги!
Ахкеймион, нагой, с кляпом во рту, скованный по рукам и ногам, висел на цепях над великолепным мозаичным иолом. Зал был сводчатым, но Ахкеймион не видел сводов, равно как и не видел стен – кроме находящейся прямо пред ним своеобразной стены из фигур в шелковых одеяниях. Все прочее пространство терялось во мраке. Освещение обеспечивали три треножника, но лишь Ахкеймион, висящий на пересечении кругов света, был ярко освещен.
– Ах да… – продолжал Элеазар, наблюдая за ним со слабой улыбкой. – Это место… Всегда хорошо, когда удается обеспечить ощущение тюрьмы, верно? Это, судя по виду, старинная церковь айнрити. Полагаю, кенейской постройки.
Внезапно до Ахкеймиона дошло. «Багряные Шпили! Я покойник… покойник!» Слезы заструились по его щекам. Тело – избитое, затекшее – предало его, и он почувствовал, как по голым ногам потекла моча и жидкий кал, услышал, как все это шлепнулось на мозаичных змей на полу.
«Не-е-ет! Этого не может быть!» Элеазар рассмеялся, негромко и противно.
– А теперь, – с насмешкой произнес он, – взвыл еще и какой-то давно скончавшийся кенейский архитектор.
У кого-то из его свиты вырвался неловкий смешок.
Охваченный животным ужасом, Ахкеймион забился в цепях, закашлялся, подавившись тряпкой, засунутой чуть ли не в горло. Резкий приступ – и он обмяк. Теперь он покачивался, описывая небольшие круги, и по телу его прокатывалась одна волна боли за другой.
«Эсми…»
– Тут все ясно, – произнес Элеазар, поднося к лицу платочек, – тебе не кажется, Ахкеймион?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97