Смотри!»
Новые картины, реконструкция безумия, разразившегося в недрах Андиаминских Высот. Дьявольское лицо разворачивается, снова и снова.
«Без применения магии, Наутцера. Понимаешь? У этого человека не было Метки! Мы не сумеем разглядеть этих оборотней за теми, кем они прикидываются…»
Хотя после смерти Инрау Ахкеймион еще сильнее возненавидел Наутцеру, он все-таки обратился к магистру, потому что Наутцера был фанатиком, единственным человеком, достаточно склонным к экстремизму, чтобы трезво оценить всю чрезвычайность ситуации.
«Текне… – произнес Наутцера, и Ахкеймион впервые услышал в его голосе страх. – Древняя Наука… Это она! Ахкеймион, другие тоже должны это увидеть! Пошли этот сон остальным, прошу тебя!»
«НО…»
«Что – но? Что, еще что-то стряслось?»
Еще как стряслось. Вернувшийся Анасуримбор, живой потомок мертвого короля, только что снившегося Наутцере.
«Да нет, ничего существенного», – отозвался Ахкеймион.
Почему он так сказал? Почему он скрывает существование Анасуримбора Келлхуса от Завета? Почему защищает…
«Хорошо. Я и это едва в состоянии переварить… Наш древний враг наконец-то обнаружен! Он скрывается за живыми лицами! Если ему удалось пробраться в императорский двор, в самые высокие круги, значит, он может проникнуть почти везде, Ахкеймион. Везде! Пошли этот сон всему Кворуму! Пусть весь Атьерс содрогнется этой ночью!»
Рассвет казался мощным и дерзким, и Ахкеймиону невольно подумалось: может, он всегда кажется таким, когда его приветствуют тысячи копий? Первые солнечные лучи вынырнули из-за фиолетового края земли, залив склоны холмов и ряды деревьев бодрящим утренним светом. Согианский тракт, древняя прибрежная дорога, существовавшая еще до Кенейской империи, уходила на юг, прямая, словно стрела, и терялась вдали, в холмах. По ней устало брела колонна людей в доспехах, а сзади тащился обоз; сбоку от колонны ехал отряд конных рыцарей. Там, где до солдат дотянулись солнечные лучи, на пастбище падали длинные тени.
Это зрелище изумило Ахкеймиона.
Заботы, столь долго заполнявшие собою его дни, померкли перед ужасом сегодняшней ночи. То, что он видел глазами Сесватхи, никак не соотносилось с миром бодрствования. Конечно же, мир дневного света мог причинить ему боль, мог даже убить, но все это казалось мышиной возней.
До нынешнего момента.
Вокруг, насколько хватало глаз, рассеялись Люди Бивня, теснясь вокруг дороги, словно муравьи вокруг яблочной шкурки. Вон отряд верховых скачет к далекой гряде холмов. А вон сломанная повозка торчит среди чащи обтекающих ее со всех сторон копий, словно лодка, севшая на мель. Кавалеристы галопом несутся через цветущие рощи. Местные юнцы что-то вопят с верхушек молодых берез. Вот это картина! И ведь это – лишь частица их истинной мощи.
Вскоре после того, как Священное воинство покинуло Момемн, оно распалось на отдельные армии, возглавляемые Великими Именами. Если верить Ксинему, причиной тому отчасти была предусмотрительность – по отдельности им будет легче прокормиться, если император нарушит слово и не даст продовольствия, – а отчасти упрямство: айнритийские дворяне просто не смогли договориться, каким путем лучше двигаться к Асгилиоху.
Пройас настаивал на побережье; он намеревался двигаться на юг по Согианскому тракту, до его конечной точки, а уже оттуда свернуть на запад, к Асгилиоху. Прочие Великие Имена – Готьелк со своими тидонцами, Саубон с галеотами, Чеферамунни с айнонами и Скайельт с туньерами – отправились прямо через поля, виноградники и сады густонаселенной Киранейской равнины, думая про себя, что Пройас слишком уж привык хитрить и петлять, вместо того чтобы идти напрямую. Но древние кенейские дороги представляли собой обычные разбитые колеи, а командующие просто понятия не имели, насколько быстрее можно передвигаться по мощеному тракту…
При их нынешней скорости, сказал Ксинем, конрийцы доберутся до Асгилиоха намного раньше остальных. И хотя Ахкеймиону это внушало беспокойство – как они смогут выиграть войну, если обычный поход наносит им поражение? – Ксинем, похоже, был уверен, что это хорошо. Они не только завоюют славу своему народу и своему принцу, но еще и дадут другим хороший урок. «Даже скюльвенды и те знают, на кой хрен на свете дороги!» – воскликнул маршал.
Ахкеймион тащился вместе с мулом по обочине дороги, окруженный скрипящими телегами. С первого же дня пути ему приходилось прятаться в обозе. Если колонны марширующих солдат походили на передвижные казармы, то обозы напоминали скотный двор на колесах. Запах домашнего скота. Скрип несмазанных осей. Ворчание мужиков с пудовыми кулаками и пудовыми сердцами, время от времени сопровождающееся щелканьем кнутов.
Ахкеймион смотрел на ноги; от раздавленной травы пальцы сделались зелеными. Он впервые задался вопросом: а почему он прячется в обозе? Сесватха всегда ехал по правую руку королей, принцев и генералов. Так почему же он этого не делает? Хотя Пройас продолжал хранить видимость безразличия, Ахкеймион знал, что он бы смирился с его обществом – хотя бы ради Ксинема. Да и какой ученик в смутное время не желает втайне, чтобы его старый наставник оказался рядом?
Так почему же он тащится в обозе? Что это – привычка? В конце концов, он – шпион со стажем, а смирение в стесненных обстоятельствах – лучшая на свете маскировка. Или это ностальгия? Этот поход почему-то напоминал Ахкеймиону, как он в детстве шел следом за отцом к лодке: голова гудит от недосыпа, песок холодный, а море темное и по-утреннему теплое. Неизменный взгляд на восток: там уже сереет рассвет, обещая явление сурового солнца. Неизменный тяжелый вздох, с которым он примирялся с неизбежным, с тяготами, превратившимися в ритуал, который люди называют работой.
Но какое утешение дают подобные воспоминания? Наркотики не смягчают боль, они лишь вызывают оцепенение.
Затем Ахкеймион понял: он ехал среди скота и всякого барахла не по привычке и не из ностальгии, а из отвращения.
«Я прячусь, – подумал он. – Прячусь от него…»
От Анасуримбора Келлхуса.
Ахкеймион замедлил шаг и потянул мула с обочины на луг. От холодной росы тут же заболели ноги. Телеги продолжали катиться мимо бесконечным потоком.
«Я прячусь…»
Похоже, он все чаще ловит себя на том, что действует исходя из каких-то невнятных причин. Рано ложится спать, но не потому, что устал за время дневного перехода – как он сам себе говорит, – а потому, что боится испытующих взглядов Ксинема, Келлхуса и всех остальных. Смотрит на Серве, и не потому, что она напоминает ему Эсми – как он сам себе говорит, – а потому, что его беспокоит то, как она смотрит на Келлхуса: с таким видом, будто что-то знает…
А теперь еще и это.
«Я что, схожу с ума?»
Вот уже несколько раз он ловил себя на том, что без причины хихикает вслух. Пару раз проводил рукой по лицу, чтобы проверить, не плачет ли он. Каждый раз лишь потрясенно бормотал: ну, мало есть на свете более привычных вещей, чем узреть в себе незнакомца. А кроме того, что еще он мог поделать? Заново обнаруженный Консульт – уже одного этого было вполне достаточно, чтобы шагнуть за грань безумия. Но подозрение – нет, уверенность – в том, что начинается Второй Армагеддон… И нести такое знание в одиночку!..
Разве эта ноша под силу такому человеку, как он? Раньше Ахкеймион боялся, что Келлхус предвещает возрождение Не-бога. Колдун не стал докладывать о нем, потому как точно знал, что сделает Наутцера и прочие. Они вцепятся в него, словно шакалы в кость, и будут глодать и грызть его до тех пор, пока он не треснет. Но то происшествие под Андиаминскими Высотами…
Все изменилось. Изменилось бесповоротно. Консульт много лет был всего лишь тягостной абстракцией. Как там про них говорил Инрау? Грехи отцов… Но теперь – теперь! – они стали реальны, словно лезвие ножа. И Ахкеймион больше не боялся, что Келлхус возвещает Армагеддон, – он это знал.
Оказалось, что знать – куда хуже.
Ну и зачем он продолжает прятаться от этого человека? Анасуримбор вернулся. Кельмомасово пророчество исполнилось! Через считанные дни Три Моря растают, как тот мир, в котором он страдает каждую ночь. И однако же он ничего не говорит – ничего! Почему? Ахкеймиону случалось замечать, что некоторые люди отказываются признавать такие вещи, как болезнь или неверность, будто факт нуждается в признании, чтобы стать реальностью. Уж не этим ли он сейчас занимается? Он что, думает, что если держать существование Келлхуса в секрете, это каким-то образом сделает самого человека менее реальным? Что можно предотвратить конец мира, зажмурившись покрепче? Это слишком. Просто слишком. Завет должен об этом узнать, невзирая на последствия.
«Я должен им сказать… Сегодня я должен им сказать».
– Ксинем сказал, что я найду тебя в обозе, – донесся из-за спины Ахкеймиона знакомый голос.
– Что, правда? – отозвался Ахкеймион, удивившись неуместной веселости, прозвучавшей в его голосе.
Келлхус улыбнулся.
– Он сказал, что ты предпочитаешь шагать по свежему дерьму, а не по старому.
Ахкеймион пожал плечами, стараясь не измениться в лице.
– Так ногам теплее. А твой скюльвендский друг?
– Едет вместе с Пройасом и Ингиабаном.
– Ага. А вы, значит, решили снизойти до меня. Он уставился на сандалии северянина.
– Ну, от этого идти не меньше…
Кастовые дворяне не ходят пешком. Они ездят на лошади. Келлхус был князем, хотя, подобно Ксинему, с легкостью заставлял окружающих позабыть о своем статусе.
Келлхус подмигнул.
– Я подумал, что мне для разнообразия неплохо будет проехаться на своих двоих.
Ахкеймион рассмеялся; у него было такое ощущение, словно он надолго затаил дыхание – и только сейчас выдохнул. С первой их встречи под Момемном Келлхус вызывал у него именно это чувство – как будто к нему возвращается возможность дышать полной грудью. Когда он упомянул об этом при Ксинеме, маршал лишь пожал плечами и сказал: «Всякий рано или поздно пернет».
– А кроме того, – продолжал Келлхус, – ты обещал меня учить.
– Что, правда?
– Правда.
Келлхус схватил веревку, привязанную к грубой уздечке мула. Ахкеймион вопросительно взглянул на него.
– Что вы делаете?
– Я – твой ученик, – пояснил Келлхус, проверяя, надежно ли закреплены сумки на муле. – Наверняка ты и сам в молодости водил мула своего наставника.
Ахкеймион неуверенно улыбнулся. Келлхус погладил мула по шее.
– Как его зовут? – поинтересовался он. Банальность этого вопроса почему-то потрясла Ахкеймиона – до ужаса. Никому – ни единому человеку – до сих пор не приходило в голову об этом спросить. Даже Ксинему. Келлхус заметил его колебания и нахмурился. – Ахкеймион, что тебя беспокоит?
«Ты…»
Колдун отвернулся и принялся глядеть на бесконечные колонны вооруженных айнрити. Голова гудела от шума. «Он читает меня, словно развернутый свиток…»
– Это что, настолько… Настолько заметно? – спросил Ахкеймион.
– А это важно?
– Важно! – отрезал Ахкеймион, сморгнул слезы и снова повернулся к Келлхусу.
«Так, значит, я плачу! – отчаянно заныло что-то у него в душе. – Так, значит, я плачу!»
– Айенсис, – продолжал он, – некогда сказал, что все люди – обманщики. Некоторые, мудрые, дурачат только других. Другие, глупые, дурачат только себя. И мало кто дурачит и себя, и других – из таких-то людей и получаются правители… Но куда тогда отнести таких людей, как я, Келлхус? Как насчет людей, которые не дурачат никого?
«И я еще называю себя шпионом!» Келлхус пожал плечами.
– Возможно, они ниже дураков и выше мудрецов.
– Возможно, – отозвался Ахкеймион, стараясь напустить на себя задумчивый вид.
– Так что же тебя беспокоит?
«Ты…»
– Рассвет, – сказал Ахкеймион и потрепал мула по морде. – Его зовут Рассвет.
Для адепта школы Завета не было имени счастливее.
Преподавание всегда что-то ускоряло в Ахкеймионе. От него, как от черного чая из Нильнамеша, кожу начинало покалывать, а душа пускалась вскачь. Конечно, тут было что-то от обычного тщеславия человека знающего, от гордости человека, видящего дальше других. Но была и радость, которую испытываешь, когда чьи-то юные глаза вспыхивают пониманием, когда осознаешь, что кто-то видит. Быть учителем – все равно что заново стать учеником, пережить опьянение прозрения, и стать пророком, и набросать мир заново, с самого основания, – не просто вырвать зрение у слепоты, но и потребовать, чтобы узрели другие.
И неотъемлемой частью этого требования было доверие, такое опрометчивое и отчаянное, что Ахкеймиону делалось страшно, когда он над этим задумывался. Ведь это же чистое безумие, когда один человек говорит другому: «Пожалуйста, суди меня…»
Быть учителем – значит быть отцом.
Но в случае с Келлхусом все было совершенно не так. В последующие дни, пока конрийское воинство продвигалось все дальше на юг, они с Ахкеймионом шли рядом, беседуя на всевозможные темы, от флоры и фауны Трех Морей до философов, поэтов и королей Ближней и Дальней Древности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Новые картины, реконструкция безумия, разразившегося в недрах Андиаминских Высот. Дьявольское лицо разворачивается, снова и снова.
«Без применения магии, Наутцера. Понимаешь? У этого человека не было Метки! Мы не сумеем разглядеть этих оборотней за теми, кем они прикидываются…»
Хотя после смерти Инрау Ахкеймион еще сильнее возненавидел Наутцеру, он все-таки обратился к магистру, потому что Наутцера был фанатиком, единственным человеком, достаточно склонным к экстремизму, чтобы трезво оценить всю чрезвычайность ситуации.
«Текне… – произнес Наутцера, и Ахкеймион впервые услышал в его голосе страх. – Древняя Наука… Это она! Ахкеймион, другие тоже должны это увидеть! Пошли этот сон остальным, прошу тебя!»
«НО…»
«Что – но? Что, еще что-то стряслось?»
Еще как стряслось. Вернувшийся Анасуримбор, живой потомок мертвого короля, только что снившегося Наутцере.
«Да нет, ничего существенного», – отозвался Ахкеймион.
Почему он так сказал? Почему он скрывает существование Анасуримбора Келлхуса от Завета? Почему защищает…
«Хорошо. Я и это едва в состоянии переварить… Наш древний враг наконец-то обнаружен! Он скрывается за живыми лицами! Если ему удалось пробраться в императорский двор, в самые высокие круги, значит, он может проникнуть почти везде, Ахкеймион. Везде! Пошли этот сон всему Кворуму! Пусть весь Атьерс содрогнется этой ночью!»
Рассвет казался мощным и дерзким, и Ахкеймиону невольно подумалось: может, он всегда кажется таким, когда его приветствуют тысячи копий? Первые солнечные лучи вынырнули из-за фиолетового края земли, залив склоны холмов и ряды деревьев бодрящим утренним светом. Согианский тракт, древняя прибрежная дорога, существовавшая еще до Кенейской империи, уходила на юг, прямая, словно стрела, и терялась вдали, в холмах. По ней устало брела колонна людей в доспехах, а сзади тащился обоз; сбоку от колонны ехал отряд конных рыцарей. Там, где до солдат дотянулись солнечные лучи, на пастбище падали длинные тени.
Это зрелище изумило Ахкеймиона.
Заботы, столь долго заполнявшие собою его дни, померкли перед ужасом сегодняшней ночи. То, что он видел глазами Сесватхи, никак не соотносилось с миром бодрствования. Конечно же, мир дневного света мог причинить ему боль, мог даже убить, но все это казалось мышиной возней.
До нынешнего момента.
Вокруг, насколько хватало глаз, рассеялись Люди Бивня, теснясь вокруг дороги, словно муравьи вокруг яблочной шкурки. Вон отряд верховых скачет к далекой гряде холмов. А вон сломанная повозка торчит среди чащи обтекающих ее со всех сторон копий, словно лодка, севшая на мель. Кавалеристы галопом несутся через цветущие рощи. Местные юнцы что-то вопят с верхушек молодых берез. Вот это картина! И ведь это – лишь частица их истинной мощи.
Вскоре после того, как Священное воинство покинуло Момемн, оно распалось на отдельные армии, возглавляемые Великими Именами. Если верить Ксинему, причиной тому отчасти была предусмотрительность – по отдельности им будет легче прокормиться, если император нарушит слово и не даст продовольствия, – а отчасти упрямство: айнритийские дворяне просто не смогли договориться, каким путем лучше двигаться к Асгилиоху.
Пройас настаивал на побережье; он намеревался двигаться на юг по Согианскому тракту, до его конечной точки, а уже оттуда свернуть на запад, к Асгилиоху. Прочие Великие Имена – Готьелк со своими тидонцами, Саубон с галеотами, Чеферамунни с айнонами и Скайельт с туньерами – отправились прямо через поля, виноградники и сады густонаселенной Киранейской равнины, думая про себя, что Пройас слишком уж привык хитрить и петлять, вместо того чтобы идти напрямую. Но древние кенейские дороги представляли собой обычные разбитые колеи, а командующие просто понятия не имели, насколько быстрее можно передвигаться по мощеному тракту…
При их нынешней скорости, сказал Ксинем, конрийцы доберутся до Асгилиоха намного раньше остальных. И хотя Ахкеймиону это внушало беспокойство – как они смогут выиграть войну, если обычный поход наносит им поражение? – Ксинем, похоже, был уверен, что это хорошо. Они не только завоюют славу своему народу и своему принцу, но еще и дадут другим хороший урок. «Даже скюльвенды и те знают, на кой хрен на свете дороги!» – воскликнул маршал.
Ахкеймион тащился вместе с мулом по обочине дороги, окруженный скрипящими телегами. С первого же дня пути ему приходилось прятаться в обозе. Если колонны марширующих солдат походили на передвижные казармы, то обозы напоминали скотный двор на колесах. Запах домашнего скота. Скрип несмазанных осей. Ворчание мужиков с пудовыми кулаками и пудовыми сердцами, время от времени сопровождающееся щелканьем кнутов.
Ахкеймион смотрел на ноги; от раздавленной травы пальцы сделались зелеными. Он впервые задался вопросом: а почему он прячется в обозе? Сесватха всегда ехал по правую руку королей, принцев и генералов. Так почему же он этого не делает? Хотя Пройас продолжал хранить видимость безразличия, Ахкеймион знал, что он бы смирился с его обществом – хотя бы ради Ксинема. Да и какой ученик в смутное время не желает втайне, чтобы его старый наставник оказался рядом?
Так почему же он тащится в обозе? Что это – привычка? В конце концов, он – шпион со стажем, а смирение в стесненных обстоятельствах – лучшая на свете маскировка. Или это ностальгия? Этот поход почему-то напоминал Ахкеймиону, как он в детстве шел следом за отцом к лодке: голова гудит от недосыпа, песок холодный, а море темное и по-утреннему теплое. Неизменный взгляд на восток: там уже сереет рассвет, обещая явление сурового солнца. Неизменный тяжелый вздох, с которым он примирялся с неизбежным, с тяготами, превратившимися в ритуал, который люди называют работой.
Но какое утешение дают подобные воспоминания? Наркотики не смягчают боль, они лишь вызывают оцепенение.
Затем Ахкеймион понял: он ехал среди скота и всякого барахла не по привычке и не из ностальгии, а из отвращения.
«Я прячусь, – подумал он. – Прячусь от него…»
От Анасуримбора Келлхуса.
Ахкеймион замедлил шаг и потянул мула с обочины на луг. От холодной росы тут же заболели ноги. Телеги продолжали катиться мимо бесконечным потоком.
«Я прячусь…»
Похоже, он все чаще ловит себя на том, что действует исходя из каких-то невнятных причин. Рано ложится спать, но не потому, что устал за время дневного перехода – как он сам себе говорит, – а потому, что боится испытующих взглядов Ксинема, Келлхуса и всех остальных. Смотрит на Серве, и не потому, что она напоминает ему Эсми – как он сам себе говорит, – а потому, что его беспокоит то, как она смотрит на Келлхуса: с таким видом, будто что-то знает…
А теперь еще и это.
«Я что, схожу с ума?»
Вот уже несколько раз он ловил себя на том, что без причины хихикает вслух. Пару раз проводил рукой по лицу, чтобы проверить, не плачет ли он. Каждый раз лишь потрясенно бормотал: ну, мало есть на свете более привычных вещей, чем узреть в себе незнакомца. А кроме того, что еще он мог поделать? Заново обнаруженный Консульт – уже одного этого было вполне достаточно, чтобы шагнуть за грань безумия. Но подозрение – нет, уверенность – в том, что начинается Второй Армагеддон… И нести такое знание в одиночку!..
Разве эта ноша под силу такому человеку, как он? Раньше Ахкеймион боялся, что Келлхус предвещает возрождение Не-бога. Колдун не стал докладывать о нем, потому как точно знал, что сделает Наутцера и прочие. Они вцепятся в него, словно шакалы в кость, и будут глодать и грызть его до тех пор, пока он не треснет. Но то происшествие под Андиаминскими Высотами…
Все изменилось. Изменилось бесповоротно. Консульт много лет был всего лишь тягостной абстракцией. Как там про них говорил Инрау? Грехи отцов… Но теперь – теперь! – они стали реальны, словно лезвие ножа. И Ахкеймион больше не боялся, что Келлхус возвещает Армагеддон, – он это знал.
Оказалось, что знать – куда хуже.
Ну и зачем он продолжает прятаться от этого человека? Анасуримбор вернулся. Кельмомасово пророчество исполнилось! Через считанные дни Три Моря растают, как тот мир, в котором он страдает каждую ночь. И однако же он ничего не говорит – ничего! Почему? Ахкеймиону случалось замечать, что некоторые люди отказываются признавать такие вещи, как болезнь или неверность, будто факт нуждается в признании, чтобы стать реальностью. Уж не этим ли он сейчас занимается? Он что, думает, что если держать существование Келлхуса в секрете, это каким-то образом сделает самого человека менее реальным? Что можно предотвратить конец мира, зажмурившись покрепче? Это слишком. Просто слишком. Завет должен об этом узнать, невзирая на последствия.
«Я должен им сказать… Сегодня я должен им сказать».
– Ксинем сказал, что я найду тебя в обозе, – донесся из-за спины Ахкеймиона знакомый голос.
– Что, правда? – отозвался Ахкеймион, удивившись неуместной веселости, прозвучавшей в его голосе.
Келлхус улыбнулся.
– Он сказал, что ты предпочитаешь шагать по свежему дерьму, а не по старому.
Ахкеймион пожал плечами, стараясь не измениться в лице.
– Так ногам теплее. А твой скюльвендский друг?
– Едет вместе с Пройасом и Ингиабаном.
– Ага. А вы, значит, решили снизойти до меня. Он уставился на сандалии северянина.
– Ну, от этого идти не меньше…
Кастовые дворяне не ходят пешком. Они ездят на лошади. Келлхус был князем, хотя, подобно Ксинему, с легкостью заставлял окружающих позабыть о своем статусе.
Келлхус подмигнул.
– Я подумал, что мне для разнообразия неплохо будет проехаться на своих двоих.
Ахкеймион рассмеялся; у него было такое ощущение, словно он надолго затаил дыхание – и только сейчас выдохнул. С первой их встречи под Момемном Келлхус вызывал у него именно это чувство – как будто к нему возвращается возможность дышать полной грудью. Когда он упомянул об этом при Ксинеме, маршал лишь пожал плечами и сказал: «Всякий рано или поздно пернет».
– А кроме того, – продолжал Келлхус, – ты обещал меня учить.
– Что, правда?
– Правда.
Келлхус схватил веревку, привязанную к грубой уздечке мула. Ахкеймион вопросительно взглянул на него.
– Что вы делаете?
– Я – твой ученик, – пояснил Келлхус, проверяя, надежно ли закреплены сумки на муле. – Наверняка ты и сам в молодости водил мула своего наставника.
Ахкеймион неуверенно улыбнулся. Келлхус погладил мула по шее.
– Как его зовут? – поинтересовался он. Банальность этого вопроса почему-то потрясла Ахкеймиона – до ужаса. Никому – ни единому человеку – до сих пор не приходило в голову об этом спросить. Даже Ксинему. Келлхус заметил его колебания и нахмурился. – Ахкеймион, что тебя беспокоит?
«Ты…»
Колдун отвернулся и принялся глядеть на бесконечные колонны вооруженных айнрити. Голова гудела от шума. «Он читает меня, словно развернутый свиток…»
– Это что, настолько… Настолько заметно? – спросил Ахкеймион.
– А это важно?
– Важно! – отрезал Ахкеймион, сморгнул слезы и снова повернулся к Келлхусу.
«Так, значит, я плачу! – отчаянно заныло что-то у него в душе. – Так, значит, я плачу!»
– Айенсис, – продолжал он, – некогда сказал, что все люди – обманщики. Некоторые, мудрые, дурачат только других. Другие, глупые, дурачат только себя. И мало кто дурачит и себя, и других – из таких-то людей и получаются правители… Но куда тогда отнести таких людей, как я, Келлхус? Как насчет людей, которые не дурачат никого?
«И я еще называю себя шпионом!» Келлхус пожал плечами.
– Возможно, они ниже дураков и выше мудрецов.
– Возможно, – отозвался Ахкеймион, стараясь напустить на себя задумчивый вид.
– Так что же тебя беспокоит?
«Ты…»
– Рассвет, – сказал Ахкеймион и потрепал мула по морде. – Его зовут Рассвет.
Для адепта школы Завета не было имени счастливее.
Преподавание всегда что-то ускоряло в Ахкеймионе. От него, как от черного чая из Нильнамеша, кожу начинало покалывать, а душа пускалась вскачь. Конечно, тут было что-то от обычного тщеславия человека знающего, от гордости человека, видящего дальше других. Но была и радость, которую испытываешь, когда чьи-то юные глаза вспыхивают пониманием, когда осознаешь, что кто-то видит. Быть учителем – все равно что заново стать учеником, пережить опьянение прозрения, и стать пророком, и набросать мир заново, с самого основания, – не просто вырвать зрение у слепоты, но и потребовать, чтобы узрели другие.
И неотъемлемой частью этого требования было доверие, такое опрометчивое и отчаянное, что Ахкеймиону делалось страшно, когда он над этим задумывался. Ведь это же чистое безумие, когда один человек говорит другому: «Пожалуйста, суди меня…»
Быть учителем – значит быть отцом.
Но в случае с Келлхусом все было совершенно не так. В последующие дни, пока конрийское воинство продвигалось все дальше на юг, они с Ахкеймионом шли рядом, беседуя на всевозможные темы, от флоры и фауны Трех Морей до философов, поэтов и королей Ближней и Дальней Древности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97