Ахкеймион внимательно смотрел на принца; лицо его ничего не выражало.
– Кто сказал, что он был пророком?
– Акка, хватит. Ну пожалуйста… Ты сам недавно сказал, что он слишком важен, чтобы умереть.
– Так и есть, Пройас! Так оно и есть! Он наша единственная надежда!
Пройас снова протер глаза и раздраженно вздохнул.
– Ну? Опять Второй Армагеддон, да? Келлхус что, новое воплощение Сесватхи? – Он покачал головой. – Пожалуйста… Пожалуйста, скажи…
– Он больше! – воскликнул колдун с пугающей страстностью. – Куда больше, чем Сесватха, и он должен жить… Копье-Цапля утрачено; оно было уничтожено, когда скюльвенды разграбили Кеней. Если Консульт преуспеет во второй раз, если Не-бог снова придет в мир…
Глаза Ахкеймиона расширились от ужаса.
– У людей не будет никакой надежды.
Пройас еще в детстве наслушался подобных тирад. Что делало их такими жуткими и в то же время такими несносными, так это манера, в которой Ахкеймион говорил: как будто рассказывал, а не строил догадки. Утреннее солнце снова пробилось между складками собирающихся туч. Однако гром продолжал греметь над злосчастным Караскандом.
– Акка…
Колдун вскинул руку, заставляя его умолкнуть. – Однажды ты спросил меня, Пройас, есть ли у меня что-нибудь посущественнее Снов, чтобы подтвердить мои страхи. Помнишь?
Еще бы ему не помнить. Это было в ту самую ночь, когда Ахкеймион попросил его написать Майтанету.
– Да, помню.
Ахкеймион внезапно встал и вышел на балкон. Он исчез в утреннем сиянии, а мгновение спустя появился снова, неся в руках нечто темное.
По какому-то совпадению солнце спряталось в тот самый момент, когда Пройас попытался заслонить глаза.
Он уставился на узел, измазанный в земле и крови. Комнату наполнил резкий запах.
– Посмотри на это! – приказал Ахкеймион, протягивая сверток. – Посмотри! А потом отправь самых быстрых гонцов к Великим Именам!
Пройас отпрянул, вцепившись в одеяло. Внезапно он осознал то, что, казалось бы, знал всегда: Ахкеймион не смягчится. Конечно нет – он ведь адепт Завета.
«Майтанет… Святейший шрайя. Это то, чего ты хотел от меня? Это оно?»
Уверенность в сомнении. Вот что свято! Вот!
– Прибереги свои свидетельства для других, – пробормотал Пройас.
Он рывком сбросил с себя одеяло и нагишом подошел к столу. Пол был настолько холодным, что заныли ступни ног. По коже побежали мурашки.
Он взял послание Майтанета и сунул его нахмурившемуся колдуну.
– Вот, читай, – буркнул принц.
Небо над разрушенной Цитаделью Пса прочертила молния.
Ахкеймион отложил свой зловонный узел, схватил пергамент и просмотрел его. Пройас заметил черные полумесяцы грязи у него под ногтями. Вопреки ожиданиям Пройаса, колдун не казался потрясенным. Вместо этого он нахмурился и прищурился, вглядываясь в послание. Он даже повернул лист к свету. Комната содрогнулась от очередного громового раската.
– Майтанет? – спросил колдун, по-прежнему не отрывая глаз от безукоризненного почерка шрайи.
Пройас знал, о чем он думает. Невероятное всегда оставляет самый глубокий след в душе.
«Помоги Друзу Ахкеймиону, Пройас, хоть он и богохульник, дабы через эту нечестивость пришла Святость…»
Ахкеймион положил пергамент на колени, продолжая придерживать его за уголки. Двое мужчин задумчиво переглянулись… В глазах старого учителя сплелись замешательство и облегчение.
– Это письмо – единственное, что я вынес из пустыни, – сухо обронил Пройас, – не считая меча, доспеха и крови предков в моих жилах. Единственное, что я сберег.
– Зови их, – сказал Ахкеймион. – Собирай Совет. Золотое утро исчезло. С черного неба хлынул дождь.
ГЛАВА 24
КАРАСКАНД
«Они разят слабых и именуют это правосудием. Они распоясывают свои чресла и именуют это возмещением. Они лают как псы и именуют это рассудком».
Онтиллас, «О глупости людской»
4112 год Бивня, конец зимы, Карасканд
Из серых полос облаков сыпался дождь. Он стучал по крышам и мостовым. Он булькал в сточных канавах, смывая чешуйки засохшей крови. Он барабанил по обтянутым кожей черепам мертвецов. Он целовал верхние ветви древнего Умиаки и погружался в глубины его кроны. Миллионы капель. Они собирались в развилках ветвей, сливались в струйки, пронизывали темноту поблескивающими белыми нитями. Вскоре ручейки стекли по пеньковой веревке и принялись, словно стеклянные шарики, срываться с бронзового кольца и растекаться по коже – и по живой, и по мертвой.
В Калауле тысячи людей в поисках укрытия спрятались под шерстяные плащи или щиты. Другие причитали, протягивали руки, молились, пытаясь понять, что знаменует собой этот дождь. Молнии слепили их. Потоки воды хлестали их по щекам. А гром бормотал тайны, которые они не могли постичь.
Они протягивали руки в мольбе.
Спал он плохо. В сон его то и дело вторгались слова и дела Дунианина. «Великие все еще прислушиваются к тебе», – сказала эта мерзость. Серве обмякла в руках Сарцелла, потекла кровь. «Помни тайны битвы – помни!»
Найюр проснулся от дождя и шепота.
«Тайны битвы…
Великие прислушиваются…»
Не найдя Пройаса в усадьбе, Найюр погнал коня ко дворцу сапатишаха на Коленопреклоненном холме – перепуганный управляющий сказал, что принца можно найти там. К тому времени, как скюльвенд добрался до первых построек дворцового комплекса, расположенных у подножия холма, дождь начал иссякать. Солнце рассыпало сверкающие лучи по темному небу. Погоняя изголодавшегося коня, Найюр бросил взгляд через плечо и увидел, как оно пробилось через клубящиеся черные тучи. От холма до холма, от мешанины построек Чаши и до самых Триамисовых стен, темных, теряющихся в дымке, лужи вспыхнули белым, словно тысячи серебряных монет.
Найюр спешился во внешнем дворе. Казалось, будто каждое мгновение в ворота с цокотом въезжает новый отряд вооруженных всадников. Кроме стражников-галеотов и нескольких кианских рабов, истощавших до состояния скелета, все принадлежали к кастовой знати, судя по одежде и манерам. Найюр узнал многих участников прошлых Советов, но почему-то никто не осмелился поприветствовать его. Он прошел следом за айнрити в полумрак Входной залы, где столкнулся с Гайдекки, облаченным в темно-красное одеяние.
Палатин остановился и возбужденно уставился на скюльвенда.
– Сейен милостивый! – воскликнул он. – С тобой все в порядке? Там что, новая схватка на стенах?
Найюр взглянул на свою грудь: белая туника вся пропиталась красным.
– У тебя разрезано горло, – удивленно сказал Гайдекки.
– Где Пройас? – отрывисто спросил Найюр.
– С другим мертвым, – загадочно ответил палатин, указав на цепочку людей, исчезающих во внутренних покоях дворца.
Найюр пристроился следом за отрядом буйных туньеров, возглавляемых Ялгротой Гибелью Шранков. Соломенные косы Ялгроты украшали железные гвозди, согнутые наподобие бивней, и сморщенные головы язычников. В какой-то момент великан резко повернулся и враждебно уставился на скюльвенда. Найюр ответил ему не менее свирепым взглядом; душа его выкипела при мысли об убийстве.
– Ушуррутга! – фыркнул туньер и отвернулся.
Его соотечественники разразились гортанным смехом, а Ялгрота ухмыльнулся.
Найюр плюнул на стену, потом яростно огляделся. И на кого бы ни падал его взгляд, люди поспешно отводили глаза – так ему казалось.
«Все они! Все они!»
До него словно бы донесся шепот его соплеменников-утемотов…
«Плакса…»
Сводчатый коридор закончился у бронзовых дверей, открытых нараспашку и подпертых, чтобы не захлопывались, двумя бюстами. Наверное, это были изображения былых сапатишахов или реликты времен нансурекой оккупации. Войдя в дверь, Найюр очутился в большом зале и принялся проталкиваться через толпу кастовых дворян. От множества голосов в зале стоял гул.
«Слюнявый мужеложец!»
Зал был круглым и куда более древним, чем большая часть дворца, – наверное, киранейский или шайгекский. Центр зала занимал роскошный ковер с медно-золотыми узорами, а на нем стоял стол, вырезанный из белого селенита. От края ковра начинали расходиться концентрические ярусы амфитеатра, позволявшие всем собравшимся видеть стол внизу. Сложенные из огромных глыб стены были увешаны канделябрами и украшены характерными драпировками в кианском вкусе. Стрельчатый купол из фигурно обточенного камня неясно вырисовывался над головой; казалось, он держится сам, наподобие известкового раствора. Через окна у основания купола в зал проникал свет, белый и рассеянный, а высоко над центральным столом висели языческие знамена, колыхаясь от сквозняка.
Найюр обнаружил Пройаса возле стола. Принц стоял, наклонив голову, и внимательно слушал приземистого человека. Его сине-серая одежда на коленях была испачкана в грязи, а по сравнению с угловатыми фигурами окружающих он казался почти непристойно толстым. Кто-то закричал с ярусов, и человек обернулся на звук; через его незаплетенную бороду тянулось пять белых прядей. Найюр уставился на него, не веря собственным глазам.
Это был колдун. Мертвый колдун.
Что здесь происходит?
– Пройас! – крикнул он.
Ему не хотелось подходить ближе.
– Нам нужно поговорить!
Конрийский принц осмотрелся и, отыскав его взглядом, нахмурился почти как Гайдекки. Колдун, однако, заговорил снова, и в результате принц раздраженно отмахнулся от Найюра.
– Пройас! – прорычал Найюр, но принц ответил лишь яростным взглядом.
«Идиот!» – подумал Найюр. Осаду можно прорвать! Он знает, что им нужно делать!
Тайны битвы. Он вспомнил…
Он нашел себе место на ярусе, где собрались Меньшие Имена и их вассалы, и принялся наблюдать за Великими Именами, устроившими перебранку. Голод в Карасканде дошел до таких пределов, что даже верхушка айнрити вынуждена была есть крыс и пить кровь своих лошадей. Вожди Священного воинства сделались костлявыми и изможденными, и на многих – особенно на тех, кто прежде был толстым, – болтались кольчуги, так что они напоминали юнцов, напяливших для игры отцовские доспехи. Они выглядели одновременно и нелепо, и трагично, с неуклюжим величием умирающих властителей.
Саубон, как титулованный король Карасканда, сидел на большом лаковом кресле во главе стола. Он подался вперед, вцепившись в подлокотники, словно знал за собой преимущество, которого не замечали другие. Справа от него расположился, откинувшись на спинку стула, Конфас; он смотрел по сторонам с ленивым раздражением человека, вынужденного вести себя на равных с теми, кто ниже его по положению. Слева от Саубона находился брат принца Скайельта, Хулвагра Хромой, который представлял туньеров с тех пор, как Скайельт умер от гемофлексии. Рядом с Хулвагрой сидел Готьелк, седой граф Агансанорский; его жесткая борода была такой же косматой, как и всегда, а воинственный взгляд сделался еще более грозным. Слева от него сидел Пройас; вид у него был настороженный и задумчивый. Хоть он и разговаривал с колдуном, устроившимся рядом с принцем на стуле поменьше, взгляд конрийца непрестанно скользил по лицам собравшихся. И последним, занявшим место между Пройасом и Конфасом, был чинный палатин Антанамерский, Чинджоза, которого, если верить слухам, Багряные Шпили назначили временным королем-регентом после кончины Чеферамунни.
– Где Готиан? – требовательно спросил Пройас.
– Возможно, – со странным сарказмом отозвался Икурей Конфас, – великий магистр узнал, что ты собрал нас, дабы мы выслушали колдуна. Боюсь, шрайские рыцари склонны подчиняться шрайе…
Пройас обратился к Сарцеллу; тот сидел на нижнем ярусе, с ног до головы облаченный в белые одеяния, которые обычно надевал на совет. Вежливо поклонившись Великим Именам, рыцарь-командор заявил, что не знает о местонахождении его магистра. Пока он говорил, Найюр смотрел на свою правую руку, не столько слушая, сколько запоминая ненавистный голос этого человека. Он смотрел, как вздуваются вены и шрамы, когда он сжимает и разжимает кулак.
Потом он моргнул и увидел нож, проходящий по горлу Серве, хлынувшую блестящую кровь…
Найюр почти не слышал последовавших за этим споров, законно ли будет продолжать совет без представителя Святейшего шрайи. Он наблюдал за Сарцеллом. Не обращая внимания на Великие Имена и их слова, этот пес принялся совещаться с кем-то из шрайских рыцарей. Паутина красных линий все еще покрывала его чувственное лицо, хотя по сравнению с тем, каким Найюр видел его в последний раз, линии эти изрядно поблекли. Лицо Сарцелла казалось спокойным, но большие карие глаза смотрели тревожно, взгляд был обращен куда-то вдаль, как будто шрайский рыцарь обдумывал дела, по сравнению с которыми разворачивающиеся события были сущей чепухой.
Как там сказал Дунианин? Ложь, обретшая плоть.
Найюр был голоден, очень голоден – он не ел уже несколько дней, – и постоянная ноющая боль в животе придавала странную остроту всему, что он видел, как будто душа лишилась роскоши жирных мыслей и жирных ощущений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97